Рисовать жизнь

Тлеющий табак трещит, и если прислушаться чуть лучше, то можно подумать — где-то вдалеке горит костёр. Тёплый и яркий. Миюки любит, когда тепло и ярко, и чтобы почувствовать тот иллюзорный огонь, достаточно малого, он уже знает. И снова задерживает дыхание и прикрывает глаза, когда раскалённый кончик шипит на усыпанной шрамами коже. У него все руки в ожогах, только кисти Миюки никогда не трогал. Потому что об этом попросил Курамочи когда-то очень давно, когда летнее звёздное небо заволокло чёрными тучами. Когда Курамочи лежал на больничной койке, давясь воздухом и собственным дыханием. Миюки в тот вечер впервые закурил. В квартире сумрачно и холодно, сюда давным-давно пробралась осень и вот-вот прошмыгнёт зима, но они с Курамочи так и не выбрали день для покупки обогревателя. Всегда находятся более важные дела. Дорисовать кислотную абстракцию на стене комнаты, переслушать в миллионный раз альбом Led Zeppelin. Проглотить по марке и заняться сексом. И приятно, и согревает. Зачем зря тратить электричество? Миюки подносит окурок к старой кофейной банке, но медлит, прежде чем отпустить. Позади в наушниках Курамочи грохочет завершающий аккорд электрогитары — Миюки знает каждый трек наизусть и ждёт, чтобы разжать пальцы с последним ударом барабанов. Он курил под эту музыку, он рисовал под эту музыку. Вдыхал дым и сладкий запах краски и выводил ровные линии, перечеркивал былые рисунки один за другим, вспарывая брюхо стены ядовитым лимонным или зелёным. А потом брал баллончик с красным и густо заливал кровью свежие раны. — Тебе нужно было стать врачом, — всегда говорил Курамочи, и конечно же, он шутил. Он просто знал, что Миюки любит красный цвет. Миюки поднимается с холодного, усыпанного пеплом пола, нечаянно придавив пяткой пустую пачку сигарет и не обращая на эту ерунду никакого внимания. Разминает затёкшее плечо, отходит на два шага назад, оценивая проделанный труд. Кажется, он рисовал без перерыва весь вечер. Стена в тусклом свете пары ночников и нескольких широких свечей разворачивается перед ним необъятным пятном кубизма и оборванных линий. Объемная и высокая, она нависает над ним, и Миюки снова доволен собой, задирая голову всё выше, к исчерченному пёстрому потолку. Эта комната поглотит его через пару часов, после пары таблеток. — Когда ты уже докрасишь стол? — спрашивает Курамочи, и Миюки, не поворачиваясь, отвечает «скоро», хотя, конечно, его голос всё равно не слышен за вокалом Роберта Планта, но Курамочи и так знает ответ. Им не нужны слова. Миюки вытаскивает из кармана мятый «Хилтон», снова закуривает и, наконец, оборачивается. — Как тебе? — Как всегда, чертовски вырвиглазно, — отвечает Курамочи и только потом снимает наушники, откладывает рядом с собой на диван. Музыка звучит громче, не приглушенная стенками человеческого черепа. — И чертовски охуенно. Курамочи всегда хвалил его рисунки. Когда-то Миюки думал, что он делает это из вежливости. А однажды Курамочи просто уселся на диван, нажал на плэй и попросил: — Рисуй. И не вставал, даже признаков своего присутствия не подавал, пока Миюки не закончил и не обернулся. Созерцал, не иначе. Миюки затягивается сквозь улыбку, дым катится по горлу до лёгких, распадается там на остатки смерти и никотина, впитывается в кровь. — Докрась зверя, — Курамочи кивает на столик перед собой, — уже три дня смотрю на его прозрачную морду. Бесцветный гепард выглядывает из-под пепельницы и папки со скетчами, смотрит прямо на Миюки точно так же, как на него смотрит Курамочи. Взглядом спокойным и осмысленным. Миюки бы даже сказал величественным, но он не скажет. — Желтая краска кончилась, я говорил, — напоминает Миюки. — У тебя желтого половина коробки. Миюки улыбается, продолжая рассматривать контуры рисунка. Он набросал его минут за десять серым мелком — первым, что подвернулось тогда под руку. Потому что Курамочи влетел в тот вечер в комнату и заявил, что хочет набить тату. Миюки рисовал торопливо, чтобы закрепить образ, пока картинка не исчезла из головы, не растворилась в мареве дыма. Курамочи эскиз оценил, сфотографировал и даже на заставку телефона поставил. И попросил только поскорее докрасить. — Нужен другой оттенок, — расслабленно отвечает Миюки, выпуская дым. А затем подходит ближе и лениво забирается на бедра Курамочи. — Потерпи еще немного. Я съезжу за краской во вторник. Миюки не ждёт ответа. Он наполняет рот густым дымом и наклоняется к лицу Курамочи. Белое облако перетекает плавно и медленно, искажается, вытягивается. Это осязаемое извинение Миюки, его можно увидеть, почувствовать, вдохнуть, и Курамочи вдыхает. Так же медленно. «Потерпи ещё немного». Курамочи откидывает голову на спинку дивана и прикрывает глаза. Его губы горячие, сладкие от тоника и соленые от орешков, и Миюки придушенно выдыхает от этого сочетания. Потому что это вкус Курамочи. Когда-то он смеялся, подначивал, мол, Миюки от него зависим. Потом смеяться перестал. — Мы собирались сходить за сигаретами, — шепчет Курамочи, а сам медленно ведет рукой по боку Миюки. Сначала вверх, потом вниз, собирая на одежде складки. — Позже. В сказанных словах нет никакого смысла и одновременно смысл безграничный. Курамочи всегда притормаживает в такие моменты, даёт время им обоим. Но в основном именно Миюки. А Миюки всегда отвечает одинаково. «Позже». У него всегда так. На первом месте Курамочи. Всё остальное — после. Поцелуи медленные и пахнут дымом. От прикосновений Курамочи сводит живот, от холодных пальцев под кофтой бегут мурашки. Миюки ведёт ладонью по его раскрытой шее, по кадыку. Подцепляет измазанным в краске пальцем ворот его футболки. Черная ткань слишком контрастна на бледной коже, но Миюки только больше нравится этот контраст. Кожа Курамочи почти прозрачная, сквозь нее видно каждую вену, а ещё сквозь нее видно сердце. Оно просто слишком огромное и горячее, бьётся там внутри, как в клетке, и никак не может вырваться наружу. Миюки прижимает ладонь к груди Курамочи, ровно туда, где оно беспомощно стучит. Когда-нибудь его получится освободить. Миюки не позволяет себе в этом сомневаться. — Дай затянусь, — хрипло просит Курамочи, и Миюки подносит тлеющую сигарету к его губам, а сам прижимается ртом к тусклой голубой полоске на шее, лижет вдоль неё, прямо до мелкой ранки от его собственных зубов. Кожа Курамочи тоже сладкая и немного соленая, и Миюки снова болезненно хмурится, думая, что не может прожить без этого и дня. Раньше Курамочи бесился, когда обнаруживал на шее очередной синяк или укус. Но это было раньше. Очень-очень давно. Сейчас же он сам сжимает бока Миюки, пытается притянуть его еще ближе, впивается ногтями в спину. Не назло и не для того, чтобы отомстить. Просто Курамочи тоже безумно мало. Мало Миюки. Он забирается пальцами под резинку его штанов, прижимает к себе, и Миюки толкается бедрами почти инстинктивно, трётся о пах Курамочи. У него стоит до пятен перед глазами, и это уже не раскрашенная комната, не обломки разрушенного фиолетового дома или не чей-то серый рот, пожирающий золотой микрофон. Это кровь долбит в виски и в глазницы, потому что от каждого нетерпеливого, но сдержанного прикосновения Курамочи кровь вскипает и несется по телу всё быстрее. Хочется большего. Хочется ближе. Хоть тогда эта незримая пропасть между ними станет немного меньше. И их сердца окажутся рядом. Миюки затягивается еще раз, берет Курамочи за руку, чтобы не грохнуться, и тянется назад, небрежно туша сигарету в пепельнице. В паузе между треками слышно, как шуршат измятые окурки, а еще слышно сбитое дыхание Курамочи. Его глаза потемневшие и глубокие и, наверное, Миюки всё же везучий, раз столько раз захлёбывался и тонул в них, но до сих пор живой. — Давай, — вместе с приглушенным проигрышем гитары произносит он. Взгляд Курамочи всё ещё спокойный, хоть и немного пьяный от их близости, но Миюки умеет различать момент, когда этот взгляд болезненно вгрызается в него. Радужка его глаз яркая, горит расплавленным золотом вокруг бездонных чёрных зрачков, и от этого сочетания становится попросту больно. Миюки слишком любит красивое сочетание цветов. А ещё он слишком любит глаза Курамочи. — Ёичи… — шепчет он, и голос звучит низко и сипло, словно воздух застрял в глотке. Миюки сводит колени, сжимает бока Курамочи, приподнимается и ждёт. Миюки не имеет права решать за него. Но, вот ирония судьбы, сам Курамочи тоже за себя решать давно не в силах. Свободные домашние штаны легко поддаются рукам, сползают ниже. Миюки прикрывает глаза, впутывает пальцы в волосы Курамочи, медленно и глубоко втягивает запах мятного шампуня. Наверное, Миюки всё же самый тяжелый случай потерянного наркомана. Что бы ни касалось Курамочи — его запах, взгляд, тихий голос с естественной хрипотцой, — Миюки от всего этого вело. Он уже не слышит почти ничего. Ни шорох одежды, ни шуршание упаковки презерватива, ни щелчок крышки смазки. Только собственное дыхание грохочет как прибой, смешиваясь с резкими струнными аккордами и гулом бас-гитары. Курамочи дышит Миюки в ключицы, и его дыхание обжигает. Внутри у Курамочи своё собственное огненное солнце, вот почему его кожа такая прозрачная, глаза горят, а сам он горячий как печка. От него становится жарко и душно, от него глобальное потепление на планете стремительно набирает обороты. От него, от его пальцев внутри, от бережных аккуратных движений сгорает сам Миюки. Истлевает, как обломок угля. Каждый раз стремительно, без шанса на спасение. Обреченно падать в мир другого человека, в мир Курамочи Ёичи, как метеорит, выгорающий в атмосфере… Миюки всегда хочется смеяться, когда он думает об этом. Всё же ему несказанно повезло. Миюки опускается на член медленно, неторопливо. Тягучее наслаждение собирается внизу живота как плотный комок, с каждым аккуратным движением становится всё тяжелее. Миюки не хочет спешить. Они и так оба на пределе, оба сходят с ума. Курамочи касается губами плеча, и такой простой поцелуй обжигает даже через кофту. Его руки уже совсем не холодные, сжимают ягодицы, раздвигая в стороны, и Миюки плавно насаживается до конца. Волосы Курамочи цепляют пальцы, и Миюки легко тянет за них. Чтобы в миллионный раз убедиться — глаза Курамочи закрыты, и сейчас он ни за что не посмотрит на Миюки. Поэтому остается лишь целовать, пытаться передать все свои чувства хоть так, чтобы Курамочи не забывал о них. А напоминать ему приходится слишком часто. Но Миюки к этому тоже давно привык. Он двигается плавно, от каждого движения возбуждение растекается по телу как растопленный металл. Вверх — от паха по спине до самой макушки. И вниз — до пальцев ног. По телу Миюки течёт Курамочи Ёичи. Уже довольно много лет. И снаружи — тоже Курамочи Ёичи. Вокруг, везде, в каждой мысли, в каждом поступке, в каждой цветной линии на стене и в каждой крупице сизого воздуха этой маленькой квартиры и этого огромного бескрайнего мира. Миюки тоже закрывает глаза и двигается быстрее, до боли сжимая спинку дивана. Удовольствие катится по телу как волна, как тот самый океан, который шумит у него в голове. С Курамочи всегда так. Это не прилив. Цунами, не меньше. Цунами, в которое Миюки каждый раз ныряет с упоением и неутолимой жаждой. На грани сознания Миюки улавливает запах жжёной бумаги. Не потушил окурок, всего-то. И сейчас наверняка постепенно тлеет вся пепельница. Миюки двигается на твёрдом члене, плавится от прикосновений сильных рук и ни о чем не хочет думать. Он наркоман, Курамочи — психопат с роком в наушниках, и им плевать, если от очередного окурка разгорится пожар. Их жизнь предрешена и в то же время неумолимо свободна. ВИЧ — не приговор, с участливым выражением лица убеждал доктор, держа в руках список всех препаратов, которыми Курамочи нужно завтракать, обедать и ужинать, чтобы более или менее полноценно жить. Миюки обнимает крепче, прижимает Курамочи к себе. И почти теряет сознание на последнем рваном толчке. Он собирал Курамочи Ёичи по крупицам не один год. И упорно отказывался сдать кровь на анализ. И не станет сдавать. Ему не нужен этот результат. У него есть всё.