Ответственность вице-капитана

Курамочи не сомневался, когда прошёл мимо своей комнаты, не стоял в раздумьях перед чужой, он даже не удосужился постучать. Он просто закинул биту на плечо, повернул ручку и распахнул дверь. — Так и знал, что найду тебя здесь, — с порога заявил Курамочи. После вечернего полумрака, разбавленного редкими приглушенными лампами с улицы, яркая комната неприятно слепила. — А где мне ещё быть? — улыбнулся Миюки. Он сидел за письменным столом — расслабленный, беззаботный. И опять ухмылялся. И Курамочи уже откровенно задолбался пытаться прочитать эту надоедливую раздражающую ухмылку. — Например, на тренировке, как и все? — предположил он, стукнув по выключателю и не думая даже скрывать недовольство. Небрежно уронил с расслабленного плеча биту, провернул её за рукоятку, вычертил в полутьме круг — будто «ноль» нарисовал, поставил таймер на начало отсчета. Миюки проводил это движение взглядом — внимательным, выжидающим. Настольная лампа высвечивала его лицо жёлтым и вырисовывала серый силуэт на полу. Как будто часть Миюки отделяла от него самого, вытаскивала её наружу, на глаза Курамочи. — У нас же завтра финал отборочных, — напомнил Миюки. — Не стоит перенапрягаться перед важным матчем. Особенно с Якуши. Кстати, не хочешь принести своему капитану апельсинового сока? — Вот ещё, — бросил Курамочи. Лицо Миюки, на котором смешивалась беззаботность подростка и ответственность капитана, становилось нечитаемым. Но Курамочи хорошо знал это выражение. Кое-что по нему можно было понять. — Ни о чём не хочешь мне рассказать? — спросил Курамочи. Будто бы между делом, ничего особенного. Только бита всё так же размерено покачивалась в руке. Вперед-назад. Вперед-назад. — А? — Миюки моргнул удивлённо. — Нет, а что? Не понимает, значит, да? Курамочи шагнул вперед — беззвучно, как ступает гепард. Обошел Миюки, не сводя с него глаз, остановился совсем рядом. Опустил биту, приставил её к тумбочке. Медленно расстегнул липучки, снял бейсбольные перчатки. — Уверен? — еще раз спросил он. Взгляд Миюки изменился лишь на какую-то секунду. Стал глубоким и плотным, почти осязаемым. Будто по лицу мазнуло теплом. Не таким, как вечерний летний ветер, а как мимолетный жар факела. — Более чем, — ответил Миюки твёрдо и снова уткнулся в статистическую таблицу прошедшего матча между Якуши и Инаширо. Всегда он болтался с этой тетрадью, изучал каждую аккуратно расчерченную клетку — то ли составлял в своей неугомонной голове план игры, то ли пытался предсказать стратегию противника. Хотя, чтобы предсказать Якуши, одними мозгами не обойдешься. Тут нужна удача. — Ты еще что-то хотел? — не поднимая головы, спросил Миюки. — Ага, — Курамочи ответил сразу, без сомнений. Уперся ладонью в прохладную столешницу, подушечки пальцев побелели от нажима. — Хочу, чтобы ты сказал мне правду. Миюки не шевельнулся. Только Курамочи наконец ощутил действие его взгляда на своей руке, её придавило к столу и медленно отталкивало в сторону, подальше от Миюки. — Не понимаю, о чем ты. Подальше от тщательно скрываемых секретов. — Да ну? — Курамочи склонился ниже. Не отступил под чужим давлением, наоборот, ответил тем же — опустил другую руку на спинку стула, окружил собственной ловушкой. И произнес вкрадчиво: — А если подумать ещё раз? До лица Миюки сантиметров двадцать, не больше, он смотрел даже не в таблицу, а невидяще — сквозь неё. А когда все же поднял взгляд, дыхание Курамочи споткнулось где-то под рёбрами. Воздух между ними то ли выжгло, то ли он потяжелел. Не сразу получилось протолкнуть его в лёгкие, он застревал где-то в глотке. Миюки умел давить одним своим присутствием. Но это ничего, Курамочи тоже умел. Особенно — на этого раздражающего очкарика. — Подними, — он кивнул на красную, чуть мятую толстовку Миюки. — Зачем? — Подними, Миюки, — с нажимом повторил Курамочи. — Или я сам. Миюки начинал злиться. Сверлил Курамочи глазами, — пытался проделать в нём сквозную дыру. Как же сильно он хочет, чтобы сейчас этого разговора не было, и чтобы самого Курамочи тут не было тоже. И от этого — от этой реакции — терпение выгорало, как кислород вокруг. Когда до добычи остается всего ничего, и приходится сдерживать себя, чтобы не рвануть вперед раньше времени и не раскрошить жертве хребет. Но Курамочи держался. Героически просто против такого заносчивого ублюдка. А Миюки словно назло испытывал терпение. А может, дал себе немного времени. Затем, помедлив, отпустил верхний левый уголок тетради и приподнял край толстовки. Самый-самый край, так, что видно стало только резинку спортивных штанов. — Доволен? И что это значит? Ладони Курамочи вот-вот раскалятся добела. И тогда он собственными руками просто сожжет эту чёртову красную тряпку, которая так и режет глаз, прямо на теле Миюки. Он втянул носом воздух и медленно выдохнул вместе с ним нарастающее искристое раздражение. Теперь не сожжёт. — Нет, — сказал он на грани терпения. Ловко нырнул рукой вниз и бесцеремонно задрал толстовку до самой груди. И почти не удивился. По всему правому боку Миюки расползалось пятно. Красное, опухшее, с едва заметными подкожными кровоподтеками. Миюки и не попытался одернуть руку Курамочи. Сидел только, вцепившись в его запястье, и взглядом силился то ли испепелить, то ли заморозить, чтобы потом его же битой от души вдарить по ледяной статуе и расколоть её на мелкие куски. Миюки раздражен и очень зол. И вдарил бы, наверное, если бы мог. Если бы мог замораживать людей, если бы мог сейчас хотя бы замахнуться нормально. А так сидит — напряженный, натянутый — и ничего дельного не может противопоставить своему вице-капитану. Вот где было бы раздолье для веселья! Если бы… — Не с руки битой махать с таким ушибом, да? — сказал Курамочи, и голос его получился приглушенным, сиплым. Не таким, каким должен был изначально. Будто вместе с воздухом Курамочи вдохнул заполнивший комнату почти неразличимый терпкий запах тревоги и волнения, и тот осел в горле горько-сладкой плёнкой. У Миюки травма. Он так и знал. — Зоно в курсе? — вдруг спросила тишина севшим голосом Миюки. Словно и он наглотался окружающего воздуха, да что уж, он дышал им весь сегодняшний день. Дышал своей ответственностью за предстоящую игру. — Нет, — ответил Курамочи тихо. Отпустил толстовку, выпрямился, засунул руки в карманы. Облокотился на край стола, бессмысленно уставился на силуэты теней на полу — нелепо растянутые, искаженные. — Я сказал только Ширасу. Чтобы он помог присмотреть за тобой. — Больше никому не говори, — попросил Миюки. Тень его склонила голову, отвернулась от самой себя и от Курамочи тоже. — Не хочу, чтобы тренер узнал. Сложно было представить Миюки Казую виноватым. Вежливым Курамочи тоже видел его разве что с семпаями. И сейчас рядом с его собственной тенью сидела тень похожая, но Курамочи бы ни за что не назвал её тенью Миюки. Как бы ни хотелось надеяться, что он его послушает. — Даже простые ушибы через сутки начинают ныть. А твоя травма может оказаться… — Завтра я собираюсь отыграть весь матч, — перебил Миюки. — Если посчитаешь, что я тяну команду вниз, сразу попроси тренера заменить меня. Конечно же, не послушает. Ветер ворвался в приоткрытое окно. Зашелестел измятыми листами тетради под ладонью Миюки и исчез, растворился в полутьме, оставив едва уловимое ощущение прохлады. А в голове еще один голос — голос Рё-сана — эхом вторил тем же самым словам. «Если думаешь, что я лишь тяну команду на дно, лучше расскажи тренеру». Всё повторяется, отстранённо подумал Курамочи. Он печётся о тех, кто рядом, слишком уж сильно печётся. Много на себя берёт, так бы ответил Рё-сан. И, наверное, был бы прав. Но иначе просто не получалось. С самого детства он был таким. За одну царапину готов был ринуться в драку, готов был защищать друзей. А потом обязательно наживал себе проблем. Но никогда не раскаивался в своих поступках. И сейчас тоже намеревался до конца стоять на своём, и плевать, что его забота снова проигрывает неукротимой жажде победы, проигрывает воле игрока. Почти плевать, что эту самую заботу опять отвергают, оставляют в стороне как ненужную вещь. Надо просто продолжать игнорировать это тяжёлое, колючее чувство в груди. В конце концов, не впервой. — Миюки… — Вспомни наших питчеров, — голос Миюки заглушил голос Курамочи и голос Рё-сана тоже, и если бы это эхо длилось на две секунды дольше, у Курамочи разболелась бы голова. — Они как одержимые сражаются за место на горке. Может, по мне и не скажешь, но мы с ними в чём-то похожи, — тихая усмешка Миюки исказила голос, сделала его жёстче. — Я никому не отдам позицию кетчера. Слова Миюки окатили отрезвляющей волной, почти снесли с ног и разом окунули в прошлое, на два года назад, в тот день, когда Курамочи впервые оказался на бейсбольном поле Сэйдо. Тогда он умел только сломя голову нестись до базы и с восторгом осознавал, что все вокруг капитально повёрнуты на бейсболе. И сейчас Миюки ещё раз напомнил ему об этом. Лишь одной простой фразой, но так доходчиво, что спорить едва ли хватало сил. — Даже если мы выиграем, — Курамочи ещё раз слабо попытался достучаться до здравого рассудка Миюки, — но твоя травма усугубится, на национальных команда может остаться без капитана. — Не останется, можешь так не волноваться за команду. До весны я восстановлюсь, — уверенно отозвался Миюки. А затем поднял взгляд — острый, насмешливый, и с издёвкой сказал: — Кроме того, у меня же есть два заместителя. Разве мне нужно о чём-то беспокоиться? Вот когда Миюки смотрел так, ему очень хотелось врезать прямо по его нахальной роже. Но в то же время тело деревенело, отключалось, оставались только глаза, которые приклеивались к невыносимым глазам Миюки, словно ты кукла на нитях. И эти нити держит он. Раздражает. Этот тип безумно раздражает. — Вот же упёртый баран... — процедил Курамочи, зло щурясь, избавляясь от незримой сковывающей западни. Два года он знаком с этим выскочкой и до сих пор иногда попадается, позволяет Миюки застать себя врасплох. Не успевает среагировать просто, а с Миюки расслабляться нельзя. — Хоть мазал чем-нибудь? — не размениваясь на любезности, спросил Курамочи. Просто поменял тему. И Миюки погас. В один миг, так же, как разгорелся минуту назад, словно сил противостоять Курамочи больше не осталось. Словно вообще сил не осталось, все потратил на этот разговор. — Да, — ответил он тихо. Снял очки, провел ладонью по лицу, как будто попытался смыть с себя усталость. Тяжело вздохнул, облокотился на спинку стула. — Я взял мазь от ушибов в медпункте. Миюки остался после игры посмотреть матч с Инаширо, всем своим видом изображал совершенно здорового не травмированного игрока. Он, конечно же, не удосужился приложить хотя бы охлаждающий компресс, и, само собой, никакая мазь всё равно не избавит от травмы, тем более за сутки. Курамочи выдохнул и понял вдруг, что тоже опустел изнутри. Не осталось запала, не осталось даже раздражения. Только реальность, с которой так или иначе придётся смириться. Поганое чувство, в общем-то. Курамочи оттолкнулся от стола, сгрёб свои перчатки. Всё равно спорить с Миюки сейчас бесполезно. Кроме того, это финал. Это игра с такой командой, против которой нужен капитан. И, конечно же, Миюки это понимает. Свою биту Курамочи взял нехотя, кончиками пальцев за самый край рукояти. — Раз так… — произнёс он. Шагнул за спину Миюки. — Дерзай. Но учти, я глаз с тебя не спущу. — Звучит как угроза, — слабо усмехнулся Миюки. Но даже не пошевелился, не обернулся, чтобы еще раз посмотреть Курамочи в глаза. Не мог, потому что тот стоял позади него как Рок. Одно неосторожное движение, один малейший повод, и Курамочи снова разойдётся как неугасающее пламя, сожжет к чертям всё упрямство Миюки. И волоком потащит его в больницу. И Миюки тоже должен это знать. — Простое предупреждение, — наконец ровным тоном озвучил Курамочи, — пока. Миюки повернул голову совсем немного. Недостаточно, чтобы увидеть Курамочи. Рефлекс, не больше. Попытка сопротивляться, высвободиться из-под нежеланной опеки. В груди снова обожгло, но Курамочи в очередной раз заталкивал зыбкое чувство огорчения и обиды куда подальше. Всё равно никому никогда не было до этого дела. Особенно Миюки. — Я учту, — помолчав, всё же ответил Миюки и, похоже, для него снова перестало существовать всё вокруг, за исключением исчерченной и исписанной тетради. Кто бы сомневался. Курамочи больше ничего не сказал. Беспомощно качнул битой и вышел из комнаты. *** Игроки разогревались перед дагаутом, размахивали битами, готовились к финальной игре. Миюки выглядел как обычно, ничего особенного. Смеялся, нёс какую-то чушь Савамуре, а тот орал чушь в ответ. Всё как всегда. — Во время разминки я ничего не заметил, — сообщил Ширасу. А Курамочи всё равно не сводил с Миюки глаз, следовал взглядом за ним, прицельно наблюдал за каждым движением. И когда Миюки скрылся в раздевалке, Курамочи не стал ждать. — Если честно, я впечатлён, — шагнув в полутьму комнаты, сказал он. — Это потому, что ты капитан? Или это честь игрока? Миюки стоял к нему спиной. Только смотрел через плечо, молчал и говорить явно не собирался. Оно и к лучшему. Потому что сейчас очередь Курамочи высказать всё, что он думает. — Если ты такой упрямый, — предупредил Курамочи, — тогда иди до конца, — сказал он, не замечая, как остро вонзаются в ладонь ногти. И следом грозно добавил: — Сломишься, когда выиграем. Часто методы убеждения Курамочи работали гораздо эффективнее обычного разговора, это он давно усвоил. А с Миюки и подавно иначе нельзя. Миюки продолжал молчать. Ну, в его же интересах с первого раза понять, с кем шутить не стоит. И чем быстрее поймёт, тем лучше для него. *** Галдёж в комнате отдыха стоял беспрерывный. Радостные крики, смех и шутки звонко лились сквозь неплотно закрытые двери, но никто бы и не подумал отчитывать или запрещать финалистам отборочных праздновать заслуженную победу. Сэйдо ждёт Кошиен. Сегодня им можно всё. Курамочи глянул через стекло, осмотрел зал. Улыбка так и просилась при виде семпаев, поздравлявших свою команду. Рё-сан беседовал с Харуичи, Тецу-сан хвалил Зоно, Джун-сан чуть не свернул Савамуре шею в захвате. От последнего становилось особенно хорошо, хотя сегодня Курамочи решил Савамуру не мучить. Этот балбес всё же отлично себя показал, пусть денёк отдохнёт. Влажное полотенце поползло вниз с плеча, Курамочи неторопливо подхватил его. В душевую он добрался последним — поездка в больницу с Миюки, а следом плотный праздничный ужин приколотили его к стулу так, что он не мог подняться целый час. Сидел только и хохотал вместе со своей командой, держась за надутый живот и охая. А теперь, когда вернулся — не досчитался одного в этой гудящей шумной толпе. — Эй, народ, где Миюки? — спросил Курамочи прямо с порога. — А? Что? — Все завертели головами, непонимающе глазея по сторонам и друг на друга. — Был здесь же недавно, — удивлённо заголосили первогодки. Был, а теперь нет. — Ясно, — выдохнул Курамочи. Пальцы сжали полотенце, как будто придушили какого-то нахального грызуна. Этот гад решил ускользнуть, слинял под шумок, пока Курамочи нет. Наивный придурок, думает, что отстрелялся. Курамочи снова не обременял себя формальностями вроде простого стука в чужую дверь, да и вообще, вежливость в отношении Миюки противоречила его взгляду на мир. Он просто повернул ручку до упора и вошел в комнату. — Дай угадаю, — не оборачиваясь, сказал Миюки. — Ты меня потерял. Он стоял в одних штанах у стола и в свете настольной лампы задумчиво копался в горе тюбиков и баночек. Ему сегодня в больнице целый пакет вручили с указаниями, которые даже Курамочи запомнил с трудом. — Какой ты догадливый, — бросил он сухо, закрывая дверь. И так и застыл, как будто фигурку вдруг отключили от розетки, даже дышать перестал на секунду, когда Миюки, не поднимая головы, спросил: — Поможешь? Голос его прозвучал бесцветно и устало, и сам он словно через силу медленно сдирал с кожи компресс, прилепленный широкой лентой пластыря. И как умудрился только душ принять, не намочив? Курамочи подошел ближе — очень тихо, любой звук сейчас казался оглушающим и попросту неуместным. Только белая липкая лента шипела, отлипая от покрасневшей кожи. Курамочи оглядел горстку всяких коробочек, препаратов от ушибов и растяжений, инструкции по использованию, разложенные друг за другом, как карты на игральном столе. И почему-то уверился, что после их прочтения Миюки и подавно забыл рекомендации врача для его конкретного случая. Хотя Курамочи бы и сам забыл, он и так с трудом прокручивал в памяти слова доктора, как мантру. Он поднял взгляд на посеревшее лицо рядом. Миюки до сих пор так и не посмотрел на него. Казалось, что победа Сэйдо, к которой он так безумно стремился, обошла его стороной, ловко увернулась от него и исчезла, оставив лишь мысли о травме и неприятную тянущую боль в мышцах. Нет, Миюки, конечно же, рад. Но сейчас по нему этого сказать было просто невозможно. Однако Сэйдо сделали это. Они победили. Курамочи выдохнул беззвучно, и вместо воздуха наполнился вдруг облегчением, — весомым, густым, которое надавило на грудь изнутри. Хоть и пахло оно свежими бинтами и лекарствами, зато теперь ни о чем можно не беспокоиться. Они достигли своей цели, прорвались на Кошиен, питчеры загорелись так, словно их керосином облили и толкнули в огонь, а Миюки временно отстранили от тренировок, поэтому о нём можно особо не волноваться. Всё как после долгого тяжелого забега, когда, наконец, добираешься до финиша и, осознав, что на сегодня самое сложное позади, готов рухнуть прямо на асфальт, раскинув в блаженстве руки и ноги и прикрыв глаза. И ничего больше не нужно. — Ложись, — сказал Курамочи тихо. Сгрёб тюбики и пузырьки, подождал, пока Миюки, тяжело переставляя ноги, доковыляет до своей постели. Вовремя он перебрался на нижний ярус. Курамочи, чуть не выронив лекарства, едва успел подхватить Миюки за локоть, когда того повело. Попытался бы он сейчас взобраться по лестнице, они бы уже оба распластались на полу. Миюки натужно прокряхтел и грузно опустился на подушку, словно весил тонну, словно не сам двигался, а автобус за собой пытался утянуть. — Что-то ты совсем хреново выглядишь, — не упустил шанса подколоть Курамочи. — Чувствую себя не лучше, — ответил Миюки надломленно, и эти слова отозвались внутри знакомым чувством, когда человек тебя вроде бы раздражает, но ты не можешь о нём не заботиться. Хотя, по правде говоря, сейчас раздражения уже почти не было. Была только усталость, тихая радость победы и безмолвные нерешительные прикосновения кончиков пальцев к чужой коже — аккуратные, осторожные, медленные, чтобы случайно не причинить боль. Мысль нарочно надавить посильнее помаячила лишь на периферии и быстро сдулась. Где-то рядом с коленом Курамочи Миюки перебирал складки простыни. Его кожа горячая, особенно в месте ушиба, как свежеиспеченное тесто. Курамочи скользил по ней пальцами, размазывая прохладный гель по тусклому темнеющему синяку, по набухшей гематоме. Миюки лишь иногда вздрагивал, втягивал живот, дышал грудью, но лежал смирно, даже слова не сказал. А потом Курамочи бегло посмотрел на его лицо. Взгляд Миюки — истомленный, но внимательный — следил за Курамочи, наблюдал из-под полуприкрытых век, как разряженная камера. — Чего уставился? — спросил Курамочи, и почувствовал, как медленно загорелись его щеки. Какого черта? Хорошо хоть, что перегородка кровати скрывала его в тени. Зато не скрывала Миюки. Свет стекал по его лицу, как растаявшая маска, и казалось, ещё чуть-чуть, и Курамочи доведется увидеть что-то, что спрятано под ней. Чего он еще никогда не видел. — Смотрю, чтобы ты не напортачил, — слабо усмехнулся Миюки и сразу же добавил: — Шучу. Не дал даже секунды опомниться, прийти в себя, вздохнул, отвернулся, закрыл предплечьем глаза. Будто спрятал свои слова, сорвавшиеся с языка по привычке, и сам укрылся от чужого взгляда и от света лампы тоже. Его и правда словно не стало. Отгородился как стенкой, оставив Курамочи наедине с травмой, горсткой лекарств и эхом звучащим в голове «Шучу… Поможешь?» Черта с два. Если уж не доверяет, так пусть следит до последнего. Курамочи подцепил не измазанными в обезболивающем геле пальцами запястье Миюки. И медленно потянул, опустил его руку. Снял искусственную маску — одну из десятков, наверное. Интересно, он вообще способен жить без них? — Ну так смотри, — ровным тоном велел Курамочи, прицельно глядя на тусклые желтые блики в глазах. — А то вдруг я и правда напортачу. Обычно к сарказму Курамочи не прибегал. Видимо, здесь, в Сэйдо, подцепил. И ясное дело, от кого. Угрызений совести не было. Откуда им взяться рядом с человеком, который о совести слышал только от других? Курамочи выдержал затуманенный взгляд Миюки еще немного, а затем вновь коснулся синяка. Гель впитался почти мгновенно, словно его насильно затянуло сквозь кожу к ноющим пострадавшим мышцам. — Ты таблетки выпил? — спросил Курамочи, откручивая крышку на пузырьке йода. — Да. Как раз перед твоим приходом. Кончик ватной палочки окрасился почти в чёрный, будто выгорел в один миг, превратился в уголь, как спичка. Курамочи вырисовывал неровные полосы на коже, выводил сетку — неторопливо, старательно, как те таблицы в тетрадке, которые всегда изучает Миюки. «Минимальное расстояние между линиями — два сантиметра», — мерно звучал в голове голос врача, и Курамочи примерялся взглядом каждый раз, прежде чем снова коснуться окрашенной палочкой тела Миюки. — Почти закончил, — сообщил он вскоре. Вывел последнюю линию, перехватил ватную палочку, закрутил пузырек. И посмотрел на Миюки. Неподвижный, безмолвный, и ровного размеренного дыхания почти не слышно. Даже глаза закрыты. Казалось, будто Курамочи сидел рядом с безмятежно отдыхающим, со спящим, который и не слышит его, не знает, что здесь есть кто-то ещё. Он просто слишком устал, подумал Курамочи. И только когда сложил все баночки и тюбики, собрал горстку медикаментов, заметил на своём колене расслабленные пальцы. Словно Миюки тянулся, едва-едва доставая, чтобы коснуться. А Курамочи был так сосредоточен, погружен в себя, в инструкции врача, в тёмные линии на животе, перечёркивающие гематому, что и вовсе не ощутил этого слабого прикосновения, как не ощутил бы перышко — мягкое, невесомое. Дотронься — и не почувствуешь. И Курамочи дотронулся. Неуверенно и аккуратно подцепил пальцами ладонь Миюки. Шершавую, всю в мозолях. И очень тёплую. Рука Миюки едва ли не больше руки самого Курамочи, ну разве что самую малость, но сейчас выглядела хрупкой, совершенно безвольной. Совсем не той, что ловит любой мяч или отбивает хоум ран в решающий момент. И всё равно она оставалась рукой капитана. Его капитана. Курамочи расставил лекарства на столе. Ноги сами шагнули обратно к постели, руки потянулись к скомканному у стены одеялу. Чтобы укрыть, чтобы не дать замерзнуть, хотя на улице еще достаточно тепло. Миюки шевельнулся, но глаз не открыл. Только руку, которую только что держал Курамочи, сжал в кулак, подтянул к груди, будто к сердцу. И снова засопел. Кто бы мог представить, что Миюки Казуя бывает таким, подумал Курамочи. Он щёлкнул по кнопке, лампа закрыла свой жёлтый глаз и уснула. В прозрачном тусклом луче вечернего света Миюки выглядел бледным и болезненным, будто манекен без грима. Манекен без масок. Миюки Казуя без прикрас и фальши. Вот он, перед тобой, Курамочи Еичи, а ты всё еще этого не осознал. А через секунду Курамочи успел уловить, заметить, каким-то образом различить в безмолвной тишине короткое движение губ. — Спасибо, — прошептали они. Одно простое, наполненное доверием слово на грани сна. Это слово — как низкий разряд по телу, от которого на коже выступают мурашки, а в груди становится тепло в один крохотный миг, будто сердце увеличилось в два раза. Горячее, переполненное кровью, нахлынувшей радостью и одним простым словом Миюки, и этого хватало сполна, чтобы разогнать жар до щёк и ушей. Когда Курамочи вышел из комнаты, когда беззвучно закрыл дверь и остался наедине с самим собой в слепом полумраке тёплой осени, губы сами растянулись в улыбку. Пожалуй, завтра Курамочи захватит с собой апельсиновый сок.