A nightingale in a golden cage Соловей в золотой клетке, That’s me locked inside reality’s maze Я заперт в лабиринте действительности… Come someone make my heavy heart light Облегчите мое тяжелое сердце, Come undone bring me back to life Уничтожив, верните меня к жизни! It all starts with a lullaby Все это начинается еще с колыбели… [Nightwish — Escapist]
У моря было хорошо — шторм гнал волны на берег, разбивал валы о пристань и стены всех близко расположенных строений, обдавая их лица солеными брызгами; над ними было темное небо, вокруг — влажный холод. Чуя, стоящий рядом с ним, нетерпеливо хватал этот воздух непослушными губами и улыбался, радуясь непогоде. Руки у него подрагивали, словно от сдерживаемого желания раскинуть их в стороны, как крылья, крича что-то против ветра. Наверняка что-то дикое и импульсивное — таким уж был его напарник. Дазай молча смотрел на его сияющие глаза, дрожащие руки, на всю его фигуру, излучающую энергию, и кончиками пальцев придерживал пахнущую антисептиком некогда стерильную марлевую повязку. Голова болела, но кровь из ссадины на виске уже не шла. Ткань была мокрая, красная насквозь, а он все не убирал ее и не убирал, боясь того, что сделает, если не сможет больше стоять, пристроив к делу ту руку, что была ближе к рыжему. Ему хотелось взять напарника за руку. Взять, сплести пальцы, прижаться плечом к плечу. Но это было слишком смело — вместо этого он сжимал ладони в кулаки, раня внутреннюю сторону незаметно отросшими ногтями. Отворачивался, отводил взгляд, сдерживался, всеми силами старался не вздыхать и не привлекать к своему состоянию внимание. Чуя был похож на море в шторм. Шумное, темное и светлое от пены одновременно, радостное, но разъяренно-злое, дикое, неукрощенное, то томно-ласковое, будто захмелевшее и теплое-теплое, чтобы было не жаль тонуть; не угадаешь, каким оно будет в следующий миг, как себя покажет, и, как море, Накахара имел свои загадки. Дазай боялся сам себя, переполненный такими мыслями, и незаметно закусывал щеки изнутри. Одасаку, если спросить, наверняка сможет объяснить ему, почему, глядя на напарника, он испытывает столько эмоций, столько желаний — странных, непривычных, неправильных. Почему так бьется сердце и горит грудь, почему он взгляда не может отвести и тянется смахнуть стекающие по лицу Чуи соленые брызги, смешанные с дождевой капелью. — Ох, я устал, — Чуя выдохся, спустив пар, избавившись от напряжения, и теперь потягивался, вытянув одну руку вверх, а второй перехватывая ее в середине плеча. Нежеланная реальность накатила со всех сторон — вернулась бетонная коробка стен склада, маленький балкон без крыши, заливаемый дождем и обдаваемый волнами, запах крови, тянущийся из темного проема, звуки идущей уборки, тонкий, пока еще не пропитавший все и вся, запах хлора. Осаму вздохнул, слыша на границе слуха, как его стеклянная клетка из мыслей рассыпается на осколки, поежился — он был весь мокрый, в крови и воде — уже не важно, какой именно, морской или той, что лилась с небес потоками. — Что собираешься делать дальше? — Чуя был не чище, но раньше он этого не замечал. Перчатки были испачканы, ладони, скрытые ими, были рыже-красные, и он подставлял их идущему дождю, чтобы вся собранная грязь текла по рукам, к плечам, пропитывала белую рубашку неровными разводами. От этого юношу передергивало и он незаметно ощупывал свои бинты. Такого Чую трогать хотелось уже меньше. А лучше не трогать совсем. Он вдруг ощутил себя совсем беззащитным и одиноким. Едва ли он переступит через себя, сможет позволить кому-то прикоснуться к собственному телу. Сейчас единственными, кому он мог довериться, дать беспрепятственно ластиться к коже, были эти самые бинты и вода; все равно с ними ему ничего не сделать, как и они ему не сделают ровно ничего. Странные желания, вызванные напарником пропали, и он с тоской подумал — дело в моменте. В том Чуе, на котором он не видел крови, который тянулся к небу, к морю и спорил с ветром, крича на него. — Я планирую принять душ, просушиться и устроиться перед камином с бокальчиком недавно купленного Chateau Montrose; за те деньги, что я отдал, вкус должен быть достаточно неописуемым, чтобы стереть прошедший день, — Накахара приблизился к нему, на ходу выкидывая перчатки в бушующее море. — А ты? Дазай дернул плечом и неловко похлопал себя по карманам, вспоминая, что портсигар ему прострелили, и сигареты в нем, скорее всего, уже промокли насквозь. Однако попытать счастье стоило. — Попросить у тебя сигарету, выкурить одну, потом вторую — пока в голову не отдаст. Потом помочь поджечь это местечко из подозрения, что мы не уложимся в срок, данный боссом, сесть в машину и уехать очень быстро. Принять душ, отжать у тебя остатки вина, догнаться коньяком из личного запаса Мори, подумать о смысле жизни и насколько она опротивела мне еще до двадцати. Разочароваться, вызвать шлюху и поставить ее следить за мной, доведшим себя до потери сознания при игре с дыханием. Через двадцать минут она пнет мое тело, найдет деньги в кармане и заберет, а потом уйдет, по сути, обокрав меня. Именно поэтому делать такое я поеду в отель, а потом… — Дазай тараторил, стараясь успеть до того, как Чуя не выдержит. Но все равно не успел — правда, совсем немного. Ладонь напарника просвистела у его лица, промахнулась на несколько сантиметров, и то — лишь потому, что Чуя и не старался попасть, просто желал прервать поток извергаемого бреда. Как итог — Дазай уклонился, но сбился с мысли и действительно замолк, отступая на шаг, после заминки уже не продолжая пересказывать свой гениальный распорядок — тем более, что на настоящий тот не походил ни капли и действительности не соответствовал. Чуя первым шагнул прочь с балкона, порылся в кармане, доставая защищенную полиэтиленом, еще закрытую пачку. Дазай, нагнавший его через пару мгновений, молча вытащил свой портсигар и вытащил пропитанные водой сигареты, смял и выбросил куда-то в темноту, по замыслу — прямо в море. Осаму вытащил зажигалку, и они вместе прикурили, прижав кончики сигарет одна к другой. Огонек едва не спалил Осаму челку, несколько волосков слегка закрутились. Потом Чуя выдохнул дымное облачко, затягиваясь, и пришлось поспешно зажмуриться, вдыхая глубже. Горло и грудь согрело, лицо, благодаря чужому дыханию — тоже. Они одновременно отстранились друг от друга, суицидник продолжал думать о теплом выдохе на своем лице, о том, что влага ему совсем не нравилась. Он хотел в душ, в тепло, возможно даже, что на один диванчик с Чуей — обнимать его за плечи, забравшись на сиденье с ногами, водить пальцами по мягкому ковру, нежась от прикосновения бархата или шелка к стопе, посмеиваться от легкой щекотки. Ему хотелось играть пальцами, касаться стопами — стоп, а руками — рук; хотелось, чтобы теплые желания, причиной которых был Чуя — непонятные, но теплые — были взаимны. Осаму стало одновременно душно и холодно в мокрой рубашке, в тяжелом плаще — он стал расстегивать мелкие пуговицы и оттянул узел галстука, желая сделать глубокий вдох, стряхнуть прочь эфемерную тяжесть, но неожиданно легшая на его ладонь рука Чуи не позволила этому зайти слишком далеко, остановила и вместе с тем разрушила удушающую иллюзию. Рыжий внимательно всматривался в его лицо, голубые глаза отливали серым в темноте. Дазай не шевелился и только ждал, пока он скажет что-нибудь. — Пойдем домой, Осаму, — выдохнул рыжий наконец, легко скользнул по мокрым бинтам рукой, стягивая их с шеи вниз, открывая шрамы и татуировки, витки которых покрывали тело суицидника бесчисленными узорами. Их постоянно обновляли, но смысл в них, сделанных когда-то, был всего один — указать на принадлежность к мафии, на то, что Дазай — почти собственность организации и должен навсегда остаться в ней. Однако сам молодой мужчина, любовно обновляющий их, считал иначе. Уже очень и очень давно он скрывал татуировками вьющихся змей свои шрамы, а шрамы, в свою очередь, норовили перекрыть его змей. И тот факт, что в рисунок на его груди однажды вклинилось изящное слово «Исполнитель» — ничего не менял. Его руки, его шея, его грудь, его спина, бока, живот, бедра — хладнокровные ползли по его телу линиями, витыми, узорчатыми, чешуйчатыми, неизменно оканчивались головами или хвостами, разинутыми пастями и погремушками. Старая традиция, передававшаяся десятилетиями, закончилась на нем — сейчас принадлежность к мафии не обязательно вызывала гордость и едва ли все исполнители фанатично забивали свое тело, как он. Однако Чуя касался его кожи, Осаму ежился и покорно позволял, зная лишь одно: у Накахары над сердцем выбито то же слово, что и у него, окаймлено чешуйчатой темнотой с раздвоенными кончиком языка, и горло под чокером ему тоже обвивала змея — пара к той, которую он сам сейчас гладил на горле у Дазая. И это была еще одна причина, почему отчаянно скрывающий свое тело, сторонящийся прямых касаний Осаму позволял рыжему даже своими руками в крови прикоснуться к нему, погладить, обвести, обхватить и легонько сжать. От прикосновений Чуи перехватывало дыхание, сбивался сердечный ритм. Но сторонящемуся контакта Дазаю они все равно были нужны. И Накахара — такой близкий, такой импульсивный, такой переменчивый — нужен был тоже.***
Холодными ночами, когда его постель была угнетающе пуста, а паленый алкоголь, как назло, кроме рвоты не вызывал ничего, он думал. Думал бесконечно, думал до самого утра, глядя в окно на розовеющий горизонт, на морскую рябь, на первые очертания лодок и кораблей, заворачивающих в порт. Он гладил свои руки, проводил долгими движениями ладоней по животу и бедрам, испытывая легкую дрожь и вместе с тем — отвращение к себе. Он не понимал похоть. Ему редко действительно хотелось секса, мокрые сны его не беспокоили, они не забивали ему голову, и пока остальные заставляли шлюх крутить бедрами и сильнее натягивать намотанные на ладонь волосы, Осаму испытывал недоумение и отвращение и боялся, что с ним что-то не так. Он не такой, как остальные. Он не принимает себя и в первые разы, в первые попытки близости, все было очень плохо — он не знал, что делать, никакой инстинкт, который, якобы, присущ мужчинам, его не вел. Но потом ему повезло найти партнершу, которая все сделала сама — мимоходом заклеймила девственником, не стала снимать с него бинты, порадовалась, что не придется возиться с похотливым козлом. Она научила его испытывать удовольствие и заставила учиться его доставлять. И стало проще. В следующий раз Осаму не колебался и действительно испытал что-то, что можно было бы назвать страстью, хотя глазами он не помнил — больше ушами, руками, губами и… эмоциями. Не было мелькающих воспоминаний — были краски под веками, были ощущения, и с каждым разом, взрывающийся цвет был все ярче. Красно-рыжий. Никогда не красный, не чистый рыжий, а цвет огня, переходящий друг в друга тон, который он улавливал все чаще издалека, когда тот еще не выгорал в бело-желтый. Бинты были его доспехами — они скрывали от посторонних глаз тату, они защищали его от нежелательных контактов — вопреки всему и вся, вопреки работе, Осаму был весьма брезглив. Виною этому, чаще всего, тоже были эмоции. Женщину, что научила его всему, позже убили — Осаму видел ее труп, разложившийся, наполненный личинками мух, и не мог спать месяцами — распухшие руки покойницы снова гладили его через бинты, синие губы ласкали ладони с короткими ногтями. Каково это, знать, что тебя трогал тот, кто теперь — лишь корм для личинок? Наверное, это едва ли лучше, чем осознавать, что тот, кого ты любил — спал с другими, а потом ластился к тебе, как котенок, дул губы и плакал чуть что, когда ты не желал на него давить, не желал спешить, не желал причинять боль, не желал ошибаться, не желал выебать, держа за горло или волосы, оставляя синяки на бедрах, не желал, не желал… Просыпаясь утром, он снова вспоминал о снах, и думал о том, что шлюхи, ложащиеся под всех подряд, заставляют его покрываться холодным потом. Ему было мерзко осознавать, что он трогал подобное — даже та, что научила его всему, была такой. Тогда он сходил с ума, бежал умываться и мыл щелочным мылом руки — пока не растрескались ладони, не размягчились обесцветившиеся ногти, а запах спирта из антисептика не стал единственным успокоительным. Он не желал больше касаться людей и не хотел их прикосновений, он заматывался только в чистые бинты и шарахался от крови, пусть и наслаждался, нажимая на протертый спиртовой салфеткой курок. Он был болен, болен серьезно и сам это понимал, но позволил однажды помочь себе, позволил Мори закрыть ему глаза и увести куда-то, где ничего подобного не было, где он наслаждался чистотой, отсутствием людей и стихающей тревогой. Медик, слишком много знающий об этой жизни, понимал его как никто другой. Долгий курс препаратов помог справиться с пережитым, но так и не уменьшил площадь бинтов на теле мафиози, не помог избавиться от усталости, а усталость не прекратила заставлять его покончить с собой. Он позволял набивать змей на тело — новыми машинками, только перед ним открытыми пузырьками с краской. Он пил кофе в кафе — из кружек, которые приносились работниками в перчатках. Он ослаблял ворот жесткой рубашки, пахнущей хлором, и демонстрировал не менее белоснежные бинты. Его собранность и абсолютная неуязвимость стали его щитом от страха, по мере приема таблеток, с течением времени, с каждым занятием у специалиста — его отпускало, оставались только самые необходимые, как ему казались, привычки — не паранойя, а просто способ выжить. Шлюх в его постели после этого не бывало. В его постели вообще не бывало никого после этого. Короткая близость, с которой и раньше было сложно, стала для него запретной — и он искал постоянства, но не находил; по крайней мере, не в той среде, в которой он жил и работал. А на трупы, кроме свежих, он старался не смотреть, доверяя подчиненным самим справляться — под твердой рукой Хиротсу они отлично делали все без него. И Осаму был благодарен старику, который лучше других знал, насколько глубок спаянный, склеенный таблетками и терапией надлом на его рассудке.***
Чуя лучше других понимал и принимал его — по крайней мере, именно так Дазай это и видел. Они вместе выпивали — он даже познакомил его с Одой и Анго; вместе чистили оружие. Еще Чуя носил перчатки и расставался с ними только тогда, когда не хотел испачкать — к примеру, когда активировал свою способность. Чуя был чуть другой — у него не было проблем с рассудком, но он брезговал контактами с людьми. Он встречался с женщинами на стороне, возможно, дорогими, но определенно элитными — для Дазая они все были шлюхами, но избирательность рыжего его впечатлила, и он задумался о таком подходе. Коротышка в шляпе тяготел к уюту, любил собирать вина. У него были свои интересы и хобби, он не тонул в работе, и тьма не топила его в себе, но сам он легко ею пропитывался и так же легко отпускал, наводя ужас на противников одним только своим именем. День, когда они стали Черным дуэтом, вечными противниками, вызовом друг другу, возведенным в бесконечность, Осаму мог бы назвать счастливейшим днем. Он настолько волновался за Чую, что сам полез его останавливать, и пока они дрались, озаряемые вспышками отменяемой снова и снова способности, Дазай понял — Накахара тот, кого он так долго ждал. Он был привязан к нему, он постоянно думал, постоянно ловил себя на том, что присматривает Накахаре то новое вино в коллекцию, то просто приятные мелочи. Дазай его подначивал, пытаясь привлечь к себе внимание, и это работало — они проводили больше времени, обмениваясь опытом борьбы, они дрались, спорили, шумели, как дети. И Осаму был уверен, что влюблен. Однако этой любви все еще не хватало на страсть. Страсть не горела, хотя он ждал ее. И Дазай, отчасти, смирился. Чуя любил комфорт, тепло, уют — Дазай от отношений хотел ровно того же. Рыжий был чист — кровь к нему не липла. Он не пах спиртом, всегда только вином и одеколоном, очень приятным. Его вещи, его ногти, его перчатки, его шляпа всегда были в порядке — аккуратность, навеянная воспитанием Кое, была восхитительна. Иной раз Дазай готов был отправить женщине букет — анонимно, разумеется, хотя едва ли Озаки поняла бы, за что ей сделан такой подарок. Сидя в чужой комнате, Дазай ощущал себя в безопасности — тут было чисто и все, кроме рабочих бумаг, наваливаемых посторонними, очень аккуратно сложено; лакированные поверхности сияли, очищенные от пыли — о, суицидник был готов молиться на это место так же горячо, как и на его хозяина, который, одетый в чистые штаны и майку, устроился по соседству. Осаму смотрел на открытую, раз уж они наедине, шею, и ему хотелось целовать и обводить языком черную змею, ремешком обхватившую тонкое горло. Край иероглифа «Исполнитель» на груди был отлично виден, когда Чуя наклонялся за бокалом и ткань отходила. Две змеи, символизирующие его участие в черном дуэте — тоже копия змей с груди Осаму — раскрыв рты, беззвучно шипели, а суицидник немел от восхищения — Чуя ему нравился, как никто другой, его хотелось касаться, его хотелось ласкать, на него хотелось смотреть. Дазай знал, что уже увяз в своем чувстве, знал, что зависим, что его болезнь мутировала и теперь в ней было исключение. Но прежде он еще не знал, что сначала Чуя пробудит в нем страсть. А потом сделает возможной близость. Выбирая между женщинами, на которых надо было тратиться, и Осаму, который все, что хотел, мог получить сам, Чуя предпочел Осаму и те чувства, которые их связывали в неделимое целое, в две половины черного, которые раздельно были силой, а вместе символизировали несокрушимую мощь. С ним Дазай впервые узнал, что такое подавление, впервые целовал не сам, а был поцелован. Разгоревшаяся между ног истома его не пугала, а вот сходящее с ума сердце, дыхание и потоки ощущений и эмоций, от которых голова шла кругом, заставили его забеспокоиться. Но Накахара не давал ему вырваться, не позволил сбежать, не позволил все испортить, не позволил перехватить власть. И пока шатен задыхался от частых поцелуев и пытался отодвинуть от себя настойчивого эспера, тот успел оставить его в одной только рубашке, а потом снял раздражающие своей шероховатостью бинты. Разложенный на маленьком диванчике Дазай алел, жадно пожираемый взглядом. Он думал, что это он будет тем, кто прижмет напарника к постели. Но он ошибся; ведомый в работе, в постели Чуя своей власти не уступал никому и никогда, и суицидник под ним не стал исключением. Там, где один сжимался и ощущал себя неполноценным, второй его дополнил. О, каким прекрасным было это чувство! Накахаре еще никогда не попадались такие чувствительные любовницы или любовники. Годами скрывающий свое тело бинтами, немногим не дотягивающий до двадцати Дазай стал необычайно чувствителен. Чуя только начал ласкать губами тонкие лодыжки и посасывать поджимаемые пальцы, как партнер его вдруг сжался и излился на собственный живот. — Забавно. Никогда бы не подумал, что ты из тех, кого так легко будет ублажать и с кем это будет действительно интересно делать, — глядя из-за встрепанных кудрей, как из зарослей, Чуя напоминал дикого льва. Правда, Дазаю тогда полагалось быть течной самочкой — с течной еще можно было неуверенно согласиться, но назови его кто самочкой, и Осаму бы не побрезговал первым попавшимся оружием прикончить ублюдка. Чуя вылизывал его змей на бедрах, а пробираясь выше снял и испачканную спермой рубашку, и остатки бинтов. Пылающий жарким румянцем мужчина ощущал себя беззащитным, хотел спрятаться, обернуться обратно в свой щит из ткани. Но ему не позволяли, и часть его получала какое-то мазохистское удовольствие, охотно отвечая на поцелуи, подставляя руки и плечи, шею под влажный язык, не скрываясь выстанывая тягучее имя. В умелых руках Дазай горел, дрожал, сжимался, чтобы вовремя стать расслабленным под чужими касаниями, успокоенным проникновенным шепотом, сгорающим, но не в одиночестве. Там, где никому другому не было места, где ничьим взглядам не положено было оказаться, Чуя был единственным и самым важным исключением. Исключением, которому Осаму был рад всей душой, исключением, благодаря которому он узнал: не все так плохо. Мори смог вылечить его, а Чуя сможет отучить от того, что осталось. Рыжий, между тем, целовал его горящее лицо, терзал жесткими пальцами покрасневшие соски. Губы у Дазая горели от поцелуев, щеки — от стыда, а сам он — от удовольствия, подобного которому он никогда не ощущал. Все его чувства, сменяющие друг друга, были незнакомого, золотого цвета, и завороженный этим Осаму желал продолжения, желал зайти так далеко, насколько они осмелятся это сделать. Он был готов пить эту чашу до самого дна, и Накахаре нравилась доставшаяся ему власть. Они терлись обнаженными бедрами о бедра друг друга, Дазай, свернувшийся на тесном пятачке, жалобно закричал, когда Чуя, оглаживавший его татуировки, вдруг грубовато вклинил ногу и принялся массировать промежность и пах коленом. Оказалось столько вещей, которых Осаму никогда еще не испытывал, и все они теперь обрушились на него, как никогда беззащитного, захлебывающегося эмоциями. Вечный наблюдатель, теперь он тонул, обреченный действовать. После третьего оргазма, вызванного ласками, Накахара дал ему короткую передышку. Осаму с трудом открыл глаза — все в комнате плавало, голова кружилась. Он никогда еще не был так измучен чужим вниманием, и возбуждение, похожее на теплое молоко, навевало сонливость, всепоглощающее желание закрыть глаза и заснуть, отдаваясь с жаром ласкающим его рукам. — Выглядишь так, словно я заставил тебя трахаться со мной всю ночь, — Чуя усмехнулся, глядя в пустые из-за послечувствия глаза. Дазай моргал на свет, но мыслями был где-то внутри себя, осторожно выбирающийся, затопляемый тысячей ощущений и эмоций. — Слезай-ка, я тоже хочу получить немного внимания, — и парень помог партнеру переместиться на ковер, вставая на колени. — Что я должен делать? — все еще насквозь пропитанный возбуждением, Осаму не мог сосредоточиться — взгляд цеплялся за выпирающие косточки, кубики на животе, острые коленки, маленькие стопы, спущенные вниз. К коленкам он потянулся в первую очередь — обвел их пальцами, нерешительно замер, прежде чем развести ноги и устроиться меж ними. Ему хотелось столько всего попробовать, узнать реакцию Чуи. Он уже и забыл, что не знал, куда дальше двигаться — осталось только свойственное ему любопытство, с которым он толкал разных людей совершать поступки. В каком-то смысле, он впервые направил это любопытство в здоровое русло. Наблюдающий за ним Чуя шумно выдохнул и зарылся пальцами в мягкие волосы, когда Осаму закончил кусать подвздошные косточки и обхватил ладонью крупный член, прижался губами к влажно поблескивающей головке, обводя ее языком и постепенно вбирая в рот, облизывая и посасывая. — Даже говорить ничего не пришлось, — послышался шумный вздох, Чуя мягко толкнул бедра навстречу, а Дазай этот толчок принял, взял глубже, насаживаясь горлом, приминая налившиеся кровью венки, мягко давя зубами, но не цепляя, не до боли — скорее, как пряность, для остроты ощущений. — Господи, не знай я, что ты взбесишься, я бы спросил, кто тебя научил так отсасывать, — Накахара встретился бешеными глазами с абсолютно ясным взглядом Дазая, который также не разрывая контакта вдруг насадился ртом до основания, втянул щеки и Накахара почти взвился, оттягивая темные волосы. — Еще раз, еще так сделай, — шептал он, как безумный, давя ладонями на темную макушку. Осаму лишь бросил на него изучающий взгляд и, удовлетворенный увиденным, убрал руку, которой держался за основание, и принялся насаживаться — быстро, снова и снова, пока Чуя над ним не взвыл и не надавил ему на затылок со всей силой, скрючиваясь, кончая куда-то в глотку, шумно и тяжело дыша. Осаму отстранился, слюна текла у него по подбородку, блестящей дорожкой скатывалась по груди. У него самого стояло — слишком завело его зрелище мучимого удовольствием Чуи. Но он так и не кончил, хотя рыжий почти ждал этого. Дазай откашлялся — ладонь была в белесых капельках спермы, смешанной со слюной. — Ох, если тебя тошнит — я могу подождать, — Накахара забеспокоился, осторожно встал на колени рядом с любовником, с беспокойством вглядываясь ему в лицо. Но тот только головой покачал. Голос, когда он заговорил, был чуть хриплым: — Меня не стошнит, но глоточек вина лишним не будет. Она безумно густая, мешает, — Чуя вспыхнул, когда парень облизал испачканную ладонь, взял со столика бокал и залпом осушил, а потом, отставив стекляшку на пол, вдруг схватил его на плечи и повалил на ковер, намеренный усесться сверху. Несколько минут они дурачились, катаясь по мягкому ворсу. Потом Чуя слегка откатился в сторону от лежащего на спине Дазая, подпер голову рукой, лежа на правом боку. — Эй, Дазай, — позвал он партнера. Шатен медленно открыл глаза, скосил взгляд. — Как насчет того, чтобы я отсосал тебе? Мне кажется, будешь выглядеть таким же миленьким, как и все остальное время. — А что потом? — с веселым любопытством поинтересовался мужчина, ощущая, как губы, подрагивая, растягиваются в улыбке. Он уже знал ответ. — А потом я тебя трахну, — Чуя улыбнулся, широко, но от его пошловатой ухмылки это мало чем отличалось. Дьяволята в синих глазах были одними и теми же. И они продолжили с того места, на котором остановились. Накахара заставил его встать на четвереньки, а потом ловко протиснулся меж его ног, устроился. Дазай почувствовал, что заливается краской — так ему было отлично видно и свое тело, и что делает с ним Чуя. Наоборот, впрочем, это тоже работало. — Разведи бедра шире, — рыжий провел рукой от бедра вниз, до колена, обхватил и надавил, вынуждая подчиниться. Дазай сложил руки перед лицом и уткнулся в предплечья, ощущая, как загорелись уши. Хитрость задумки рыжего он осознавал только сейчас. Дазай дрожал и содрогался, а бессовестный напарник доводил его до боли в мышцах, до разъезжающихся ног. Глаза у Дазая закатывались, лицо обессмыслилось, и он прятал его, прятал от внимательного взгляда, шумно стонал и выгибался, царапал ворс, ломая ногти. Плечи сводило от напряжения. Чуя причмокивал, ласкал рукой его яйца, оттягивал, доводя до скулежа и ругательств сквозь зубы. Его тело, раскрытое и беззащитное, было полностью во власти Накахары — тот, как казалось, управлял им одним только ртом. Слегка давя зубами, он заставлял Дазая в отчаянии выгибаться, вытягивать шею, голову, часто и тяжело дыша; потом присасывался, заставляя двигать бедрами навстречу в отчаянном желании получить разрядку. Губы дразнили, сжимались в плотное кольцо, язык проталкивался в уретру, и тогда Дазай кричал над ним и сжимался в комок, но свести бедра и остановить уничтожающую его ласку не мог. Когда Осаму весь превратился в беззащитно подрагивающий комок возбуждения, Чуя втолкнул два пальца в подрагивающий анус и перехватил член у основания. Дазай, горя, как в лихорадке, смазанно простонал, выгнулся и, желая поскорее окончить сладкую муку, стал остервенело насаживаться на пальцы сам, хрипя и задыхаясь, как в агонии. Мир плыл перед глазами, и до того самого момента, как три пальца рыжего не стали двигаться свободно, Дазаю не было позволено кончить. Разрядка была бурной — изнутри Чуя надавил ему на простату, доведя до полуобморока только этим, снаружи — убрал тугое кольцо пальцев с основания пульсирующего члена и жестко задвигал рукой. Осаму выгнулся до хруста и, хрипло крича, кончил, пачкая ковер, себя, подставленную ладонь Чуи. Потом суицидник тяжело дышащим, дрожащим комом упал; ноги его не держали совсем, тело было непослушным, словно распухло, хотя должно было быть совсем наоборот — с Дазая семь потов стекло за эту ласку. Чуя результатом своих трудов был доволен, как наевшийся сметаны кот. Обтерев ладони и мокрого любовника полотенцем, он без особых усилий его поднял и едва ли не вприпрыжку направился к кровати. Шатен приоткрыл один глаз. У него саднили руки, которые он искусал и содрал о ковер, а так он бы с радостью ударил своего мучителя. — Какого черта? — Дазай совсем охрип, но Чуя знал — это ненадолго. — Чтобы у тебя точно сил со мной бороться не было, — с ангельским видом поцеловав партнера, Чуя устроил безвольное тельце на постели, а сам потянулся за презервативом, но передумал — взял только смазку и обильно полил ею ладонь. Пальцы входили легко, покрасневший анус пульсировал — рыжий трудом своих рук был доволен, и знал, что Дазай, когда они закончат, тоже будет доволен, а в ближайшие три дня — еще и безобиден. В первый день он не сможет стоять, во второй — ходить, а на третий день уже захочет секса снова. Осаму тяжело вздохнул, глядя на сияющего от удовольствия любовника, и добровольно раздвинул ноги. Чуя хохотнул и навис над ним на руках, припечатывая поцелуем, потираясь стояком меж бедер, размазывая нанесенную смазку. — Тебе понравится, я обещаю, — шепнул он в пылающее ухо. А потом вошел и задвигался, плавно набирая темп — Дазай издал звук, что-то среднее между стоном и хрипом, и закатил глаза, отчаянно цепляясь за широкую спину, напрягаясь всем телом — словно это могло уберечь его от глубоких толчков, от которых ноги отнимались, и пошлого звука похлопывающих о поджавшиеся ягодицы яиц. Чуя был великолепным любовником — он ласкал парня под собой безостановочно, ненасытно, словно секс был для него пищей — Осаму вспоминал свои короткие «развлечения» и страдальчески морщился от унижения. Накахара знал толк в сексе, как его едва ли узнал бы Дазай когда-нибудь самостоятельно, и от этого было больно самооценке, но — Осаму обещал себе учиться. В конце концов, это не последний раз, когда они будут любить друг друга так. Это грело его так же хорошо, как горячее дыхание Чуи на его горле, как все пылкие поцелуи и болезненные укусы, как жар спермы, разлившейся по его бедрам и внутри его тела, сведенного спазмом вокруг пульсирующей плоти. Чуя тяжело опустился рядом, часто дыша; блеск из его глаз никуда не делся, и даже вид изнеможенного сексом Дазая этого не изменил, хотя сам шатен, увидь он на чьем-нибудь лице подобную гримасу, едва ли стал лезть к этому человеку снова. Накахара ловко высвободил одеяло и накинул его сверху. Страдающий Дазай одной силой воли перевернулся на живот и неловко коснулся пальцами своей саднящей задницы. — Ты изверг, — простонал он, вздрагивая, когда боль прострелила поясницу. — Будешь капризничать — не помогу привести тебя в порядок, — Чуя хмыкнул и поднялся, сходил за влажным полотенцем и обтер им сначала Осаму, потом, во второй заход, себя. — Я ног не чувствую, — снова пожаловался шатен и скосил взгляд на покрасневшее от смущения и легкой злости лицо рыжего. — И? — с вызовом переспросил Чуя. — И иди сюда, хочу ласки, — Дазай стыдливо опустил глаза, скрывая закрадывающееся веселье, протянул подрагивающие руки. Накахара моментально пригладил вздыбленную шерсть и быстро вернулся обратно в постель; Осаму молча прижался к нему, подумав, сполз пониже и перекинул ногу поверх его, сопя в широкую грудь, прижимая кулачок к своей. Может быть, разница в возрасте у них была не больше двух месяцев, но ощущалась, как разница в добрый десяток лет. Осаму расслабился, когда Чуя стал ерошить его волосы и массировать затылок, потихоньку задремал, изредка вздрагивая от пронзающей боли. Чуя, мучимый отвратительной бодростью, напоследок поцеловал его в макушку и скрыл тяжелый вздох. С Осаму никогда не бывало так просто, как сейчас. И если все дело было в том, чтобы вовремя лишить его бинтов, как другие лишаются гордости и воли, стоит их слегка раздеть — Чуя просто будет это делать как можно чаще. И никогда никому не покажет без них. Такой Осаму — только для него.***
Ода был для Осаму целым миром. Человеком, который раньше Чуи понял и принял его таким, каким он являлся. Они вместе пили и разговаривали о чем-то до невозможности серьезном, но Дазай всегда ощущал себя ребенком рядом с ним, и открывался — так, как Чуе открывался только лишившись бинтов. Накахара ревновал, однако… Однако в тот самый момент, когда перепачканный кровью Осаму, пошатываясь, вышел из заброшенного здания, Чуя поймал его, сдерживая сгрудившихся за его плечами Черных Ящериц. Пустой взгляд любовника сказал ему больше, чем он хотел знать. Часть сердца Дазая, принадлежащая совсем не ему, была мертва — мертва вместе с Одой Сакуноске, чье тело осталось внутри здания. Где-то вдали слышался звук сирен, и тогда Чуя, махнув рукой, чтобы Ящеры начинали зачистку, легко поднял словно снова похудевшего напарника на руки и понес к машине. Устроившись на заднем сиденье, он скомандовал водителю уезжать, а сам делал вид, что не видит слез, не слышит глухих рыданий и не ощущает сотрясающей Дазая дрожи. Он ненавидел Оду за то, что тот мертв. И еще потому, что тот посмел умереть, хотя Осаму его любил. Любил. И всегда будет любить — этого Чуе никогда не изменить.***
Их уход из мафии стал делом времени, но — просто взять и уйти сразу два исполнителя не могли. Их не отпустили бы и поодиночке, а вдвоем, еще и за просто так — тем более. Они понимали это оба. Их жизни, кажется, стали пусты и потеряли всякую цену — по крайней мере, после смерти Оды, мысль, что они следующие, не отпускала их ни на секунду. Однако, идти им было некуда. Впрочем, разницы, куда бежать, не было тоже. Вовремя прервав поток терзающих мыслей, они ушли, оставив позади все, что у них было — в конце концов, если ничего не стоили их жизни, то и у имущества ценности тоже теперь не было. Рука в руке; они были уже на окраинах Йокогамы, когда Осаму осознал, что они действительно больше не вернутся назад. Комнаты, вещи — у них больше нет ничего, и на них нет тяжелого ярма принадлежности к мафии — все, что осталось, это разводы татуировок, да их собственная память — страшная, пропитанная кровью. Стереть бы ее, да только самое лучшее, что с ним случилось — тоже ее часть. Он был так задумчив, что не заметил, как их окружили. Те, кого еще несколько часов назад они называли товарищами, сейчас были лишь тенями, что выступили из сумеречной мглы, с одним четким приказом: убить. Из мафии не уходят. По крайней мере — живьем. По крайней мере — Исполнители. Чуя едва успел оттолкнуть Осаму в сторону, а в следующий миг уже стекленеющими глазами смотрел на рукоять ножа в своей груди. С глухими шумом Накахара упал на колени, затем — на бок и перекатился на спину. На губах пузырилась кровь, мелкие вздохи разрывали грудь. Дазаю повезло едва ли больше — тонкая нить лески вспорола воздух, однако промахнулась мимо горла и сжала голову на уровне глаз, впилась, вгрызлась в кожу, резко стягиваясь. Страшный крик ослепленного огласил округу, а Чуя отчаянно скреб землю ногтями и давился кровью. Он должен был защитить Осаму. Должен быть суметь. Он отринул тьму, стал его солнцем, тем, кто повел его вперед, в новую жизнь. Но мафия не терпит в своих рядах несущих свет. И никому не позволяет уйти из тьмы. Осаму нашел руку возлюбленного и неловко пододвинулся как можно ближе. Он ощущал сжимающийся вокруг них круг — глаза ему для этого были не нужны совсем, хватало и ушей, тоже частично пострадавших, заливаемых кровью. Со всех сторон раздались щелчки взводимых курков, но Дазай вскинул окровавленное лицо, продемонстрировал вместо глаз сочащиеся кровью провалы — леска поработала на славу, не нашлось бы такой силы, что вернула бы Осаму зрение. — Не стреляйте — это бессмысленно. Я сам, — его неожиданно ясный хрипловатый голос привел всех в замешательство. Однако по немому сигналу все и правда убрали оружие. Осаму решил уйти с честью, не со сломанной челюстью, шеей, без трех выстрелов в грудь. Сам. И они проявили уважение к тому, кто вел их когда-то. Позволили выбрать смерть для себя и своего напарника. А мужчина крепче сжал ладонь Чуи, прижался ухом к его груди; рука, не занятая холодеющей рукой напарника, скользнула по бедру в поисках ножен, и нашла — любимый нож Накахары, единственный предмет, который тот не смог бы оставить. — Подожди меня, я скоро, — тихий свистящий шепот в наступившей тишине, заполненной ожиданием, все различили без труда. Дазай положил руку на едва заметно вздымающуюся грудь, нашел пронзивший ее нож. Стекленеющие синие глаза уже ничего не видели, но Осаму почувствовал, как едва заметно сжались пальцы. Словно Чуя сказал ему: «Делай». Один рывок — и последний выдох Чуи вышел свистящей трелью. Увенчанная растрепанными рыжими кудрями, как короной, голова медленно упала набок. Окровавленный нож выпал из дрожащей руки. Дазай плакал — но по щекам текла только кровь. Тягучая, липкая, теплая, она капала на щеку Накахары, стекала по лицу, а Дазай все пытался найти и стереть ее. Горло сжалось от глухого рыдания. Отложив чистый пока еще нож, принадлежащий Чуе, Осаму ощупал ладонями его еще теплое лицо. Закрыл открытые глаза дрожащими пальцами — направленный в пустоту взгляд мертвеца жег даже его, ныне ослепленного. Приоткрытых губ, покрытых кровью, он коснулся своими в коротком поцелуе. Кто-то выдохнул, зашуршал плащом, отворачивась, а Осаму усмехнулся и с легкой злостью повысил голос, приподняв голову: — Если есть хоть капля уважения к тому, за кого ты уже решил, как он умрет — так смотри до конца, как я собрался умирать, трусливая крыса! — Дазай-сан… — горький шепот Акутагавы он узнал без особого труда. — Смотри, Рюноске, смотри до конца, — настойчивей повторил Дазай. — Если повезет — сам так умирать будешь. А не повезет — пристрелят, как мусор, — легкая горечь просочилась в голос беглого мафиози. Он снова наклонился, нашел остывающие губы. Поцелуй был глубокий, со вкусом крови — скорее всего, попавшее лезвие прошло ненамного мимо сердца. Чуя еще долго продержался так — Осаму испытал злую гордость за него. До самого конца Чуя хотел жить и жил бы. Жил бы, если бы не пошел за ним. — Как мы хотели, вместе, да? — шатен горько усмехнулся и нашел отложенный в сторону нож. Рванул рубашку на груди, резанул кончиком по коже, там, где он точно знал, было, как черное клеймо, слово «Исполнитель». А потом приставил лезвие к коже между ребер. Сердце билось медленно и уже ничего не боялось — он уже потерял все дорогое, что у него было. Делом минуты стало снова взять руку Чуи в свою — теперь она была холодной и уж точно не принадлежала живому. Это успокоило его еще больше. — Прости, я как всегда опаздываю, — выдохнул Дазай. А затем резко всем весом опустился на нож.