Кацудон

Упрекнуть Виктора Никифорова в неумении готовить было нельзя. Не то чтобы он являл миру свое кулинарное мастерство слишком часто или слишком емко. Нет, Виктор, в принципе, не готовил почти никогда — Юри даже подумал, уж не первый ли это раз. На его памяти Виктор “готовил” сок в соковыжималке, тосты в тостере, кофе, коктейли и даже однажды тарталетки с икрой. А вчера вдруг взялся за ужин — и сделал это с неизменной оригинальностью. Но Юри, безусловно, понравилось. Так, как может нравиться блюдо, приготовленное модным шеф-поваром по модифицированному рецепту собственной бабушки — когда не знаешь, то ли тебе вкусно от того, сколько денег ты за это заплатил, то ли от того, что тебя умилила история про бабушку, то ли от того, что действительно вкусно. Впрочем, на этом параллели заканчивались. Потому что даже самые неординарные шеф-повара не готовят с таким размахом. Юри, открыв холодильник, со вздохом смотрел на едва ополовиненную кастрюлю кацудона и испытывал противоречивые чувства. В целом, Юри всегда был обычным японским пацаном. Да просто обычным пацаном — тут уж неважно, японским или нет. И кацудон он любил вовсе не потому, что чувствовал с ним какую-то духовную или физическую связь, а потому что там были соевый соус и свинина в кляре. Умами наше все. Это как бомжпакеты, которые обожает Юра Плисецкий. — Бомжпакеты, — тщательно выговорил Юри по-русски. Вот это он сейчас бы съел. Желудок мгновенно откликнулся урчанием, и Юри вздохнул еще раз, все-таки вытаскивая кастрюлю из холодильника. Так уж вышло, что кацудон стал символом их с Виктором отношений. Хотя в эпоху злополучного эроса он думал о кацудоне не из-за каких-то фетишистских замашек, а лишь бы не думать о Викторе, о котором в итоге все же думал. Ну, в общем, оно обернулось, в конце концов, неплохо. Юри улыбнулся и, решительно водрузив кастрюлю на стол, полез в шкаф за миской. — Гречка, — торжественно сообщил вчера Виктор. — Гу-реч-ч-ч, — послушно повторил Юри. Отведать гречки ему пока как-то не довелось, хотя что это такое, он, разумеется, знал. — Греча, — исправился Виктор. — Оригинальный рецепт. Кацудон с гречей, специально для самого желанного гостя Северной столицы. Тут Юри немного проклял тот день, в который родился на свет, и немного сильнее влюбился в Виктора Никифорова. Вспоминая об этом, пока миска с русокацудоном крутилась в микроволновке, Юри отбросил мысль о том, чтобы добавить туда еще немного соевого соуса или хоть кетчупа. Виктор ведь старался ради него. Виктор такой заботливый и в то же время такой сексуальный, совсем как герой любовного романа. Юри представил себе его тело — рельефная мускулатура и при этом кошачья грация… Не удивительно, что он столько раз становился чемпионом… Тело, о котором он мечтал так давно, не осознавая этого… Юри задумчиво сунул руку в карман, но тут звякнула микроволновка, и он одернул себя. Открыл дверцу, перетащил миску на обеденный стол, нашел в ящике палочки и немного постоял, решая, успеет ли еда остыть, если он сейчас пойдет и, кхм, снимет напряжение. Вряд ли это займет много времени. В животе тянуло сладко и болезненно. Юри сделал шаг назад, но тут телефон вдруг запиликал звонком, и он помотал головой, укусил себя за губу, даже вполголоса чертыхнулся, однако звонил Виктор, а не отвечать на звонок человека, на которого только что собирался подрочить — это как-то поперек жизненной канвы. — Юри-и, — протянул Виктор. — Еще спишь? — Давно встал, — отозвался Юри, улыбаясь. — Ты отдыхай, — сказал Виктор. — Отдыхай. Тебе еще две недели отдыхать. А потом я за тебя возьмусь, как следует. А пока отдыхай. Я скоро приеду. А ты отдыхай. С каждым повторенным “отдыхай” Юри становилось понятно, что долго отдыхать ему не придется. Виктор с утра укатил в супермаркет на машине, а за рулем ему в голову приходили самые ужасающие вещи. Юри мысленно уже приготовился к тому, что через две недели ему придется безуспешно разучивать новый четверной прыжок или, по крайней мере, упорно отказываться от очередного “потрясающего” костюма со стразами. Но это через две недели, а до этого они просто будут вместе, в кровати — или прямо здесь, на столе, где остывает миска с кацудоном. Юри старался не дышать тяжело в трубку, пока Виктор радостно рассказывал ему о каких-то комодах. Каких еще комодах? Он разве не за продуктами собирался? Но на комоде тоже можно, особенно если он подходит по росту. Надо выбирать такой, чтобы подходил. Надо перестать думать об этом. И не дышать в трубку. Юри все-таки засунул ладонь в карман, натянул ткань пальцами, тронул уже полутвердый член. Почему-то вот так, с телефоном в другой в руке, под звуки голоса Виктора, все казалось донельзя непристойным. Виктор. Это Виктор научил его находить удовольствие в непристойных вещах. Виктор научил его желать постыдного. Виктор научил его просто желать. До встречи с ним Юри очень редко хотел чего-то лично для себя. А Виктор… — Юри, — сказал Виктор. — Юри. И Юри вернулся в реальность, поспешно выдернул ладонь из кармана и отозвался неожиданно хрипло: — Да, я слушаю, Виктор. — Я так и знал, что ты еще спишь! — Виктор звонко рассмеялся. — Ладно, скоро увидимся, мой кацудончик. Можешь даже не вылезать из постели. Если ты понимаешь, о чем я. Звонок оборвался под очередной взрыв его смеха. Юри прижал пальцы к своей пылающей щеке и посмотрел на стол, на миску, возле которой чинно лежали одноразовые деревянные палочки. Гречка не склеивалась, как рис, и палочками ее есть было очень тяжело, но Юри честно пытался — и выдержал пытку. Вчера. А сегодня Виктор его не увидит. Юри открыл ящик справа от себя, достал оттуда вилку, которую аккуратно разместил по другую сторону от миски, задумчиво посмотрел, а потом наклонился и прижался ртом к гречке. Они с Виктором проговорили не более пяти минут, но блюдо успело несколько остыть и стало нежно-теплым — как ладони или… Юри двинул головой вправо, потом влево, задел ломтик мяса, схватил губами несколько зернышек, слизнул языком, придавил к верхнему небу. Ему хотелось зарыться в содержимое миски носом. Наверное, это просто животные инстинкты, которые подсказывают, что тепло означает уют, комфорт и защиту. Вот только на уюте ощущения Юри не замыкались. Он совершенно четко осознавал, как неумолимо затягивает в низу живота, и поджал пальцы ног — выпрямил снова, заставляя себя думать о холодном кафеле на полу Викторовой дизайнерской кухни. Но кафель уже давно нагрелся под его ступнями. Юра Плисецкий говорит, что все японцы извращенцы. А Виктор говорит, что это он утрирует. Что его подростковая психика просто не выдерживает знания про аниме с тентаклями, ультрареалистичных резиновых кукол для сексуальных утех и прочие прибамбасы. И Плисецкий, конечно, понимает, что среди японцев ебанутых не больше и не меньше, чем среди представителей других наций. И что Юри, разумеется, не такой. Юри со сдавленным стоном опустил лицо ниже, почувствовал тепло носом, раскрыл рот, но больше ничего не сделал — ему хотелось не есть. Ему хотелось другого. Виктор так и сказал, “ебанутых”. Он разговаривал с Юри на причудливой смеси русского и английского, и слово “ебанутый” Юри, естественно, знал. И сейчас боялся, что, если бы перед ним лежал чеклист, утверждающий, что “ебанутый” — это вот такой, такой и еще такой, отметьте, пожалуйста, подходящие к вам пункты, он поставил бы галочку напротив каждого. Юри зарылся носом чуть глубже, всего на сантиметр, а потом резко выпрямился и зажал рукой нижнюю половину лица, снял приставшее к коже зернышко — только одно — и слизнул его с ладони, а потом провел по ней языком еще раз, но уже медленно, плотно. Пальцами другой руки он оттянул резинку пижамных штанов и трусов под ними, и высвобожденный член дернулся, качнулся и остановился под привычным углом. Юри схватил его обслюнявленной ладонью. Виктор не сказал, когда именно приедет. Скоро — понятие, растяжимое только до определенных пределов. Но Юри знал, что много времени ему не потребуется. Он потянул кожу на себя, отпустил, расслабляя пальцы, потянул снова, сделал так еще несколько раз, будто не зная, куда его приведут эти зыбкие ласки и приведут ли. Стоял погожий майский день, и кухню заливал солнечный свет, который не позволял ему притвориться, будто все происходит не на самом деле. Юри опустил взгляд вниз — на собственный член, собственную руку. У Виктора руки в принципе бледнее, к тому же он усиленно бережется от загара. Да, рука Виктора легла бы на его плоть решительным, но мягким контрастом. Однозначным теплом. Юри вздохнул, зажмурился и сделал шаг, протянул свободную руку, нащупал миску и подвинул ближе к краю стола. Предостерегающе звякнула, пропуская посуду, вилка. Юри подался еще немного вперед — пока не уперся бедром в твердое. Стол был не слишком высоким — как раз таким, как надо. Его мозг дергал триггеры отовсюду. Виктор готовил для него, Виктор заботится о нем, любит его, у него теплые ладони, теплый рот, у него тепло внутри, эрос, кацудон, точка невозврата, сладость запретного, соблазн непознанного — и все равно японцы извращенцы, разве можно с этим бороться. Юри не уловил момент, в который решил не задумываться о том, что за ересь происходит у него в голове. Он на секунду отпустил свой член, а потом прижал его пальцами сверху, приподнялся на цыпочки и толкнул бедра вперед и немного вниз. Тепло легко вобрало его в себя, дразняще царапнуло, рассыпалось — и сомкнулось, когда он подался всем телом назад — обволокло снова, когда он повторил первое движение. Юри не старался очистить сознание от мыслей — это удалось ему без труда. Он не открывал глаз, но вовсе не для того, чтобы представлять себе, будто занимается любовью с Виктором. Просто так было легче рушить барьеры. Так было легче позволять себе сумасбродные вещи. Так было легче собирать воедино кусочки паззла, которые складывались в умопомрачительное моральное удовольствие, лишь слабым эхом которого становилось удовольствие физическое. А еще так было легче думать, что ты не извращенец, а поэт. Поэтому Юри открыл глаза и посмотрел, как его орган погружается в то, что специально для него придумал и приготовил Виктор. Забирает у еды ее тепло и передает ей уже свое, собственное, распирающее Юри изнутри, как медленно разгорающаяся лампа. Юри, поднимаясь на цыпочки еще выше, скользнул пальцами по своей плоти вперед, утопил их в гречке — благо размеры миски позволяли. Благо он сам себе позволял — о, как же стыдно! Пальцы сомкнулись чуть выше головки, поддернули несколько раз. Юри снова закрыл глаза, закусил губу и застыл, до боли напрягая мышцы ног, а потом всхлипнул и вдруг расхохотался. Пятки коснулись кафеля, и Юри прихватил выскользнувший из миски член ладонью. Так и не остывшее тепло равнодушно его выпустило. Юри окинул взглядом россыпь зерен гречки на скатерти, не переставая нервно подхихикивать, а потом, придерживая другой рукой спадающие штаны, доковылял до ванной, где в раковине смыл с себя остатки еды, избегая смотреть в зеркало — а потом все-таки посмотрел. Ничего не изменилось. Все то же не слишком выразительное лицо, покрытое для разнообразия горячим румянцем. Юри изучил собственные глаза, одними губами произнес “извращенец” и испугался, почувствовав, как снова напрягается его член. Тут в прихожей зазвенели ключи, хлопнула дверь, раздался шорох и шелест пакетов, и Виктор закричал: — Юри! Я дома! Юри поспешно натянул трусы со штанами, бросил на щеки пару пригоршней воды в попытке охладить предательский румянец, глубоко вдохнул, медленно выдохнул, и вышел из ванной. Виктор оставил в покое свои пакеты, сжал его лицо в ладонях — теплых, теплых — и прикоснулся губами к уголку рта, нежно, едва-едва уловимо. Юри улыбнулся в этот полупоцелуй и положил руки на талию Виктора, но тот со смешком отстранился. — Раз уж ты не в постели, изволь помочь мне все разобрать! Я кучу еды накупил, мне понравилось готовить. Есть несколько идей насчет ужина сегодня, хочу, чтобы ты выбрал… Виктор подхватил несколько пакетов и бодрым шагом направился в сторону кухни. Юри вздохнул, наклонился за каким-то бумажным свертком, а потом резко выпрямился и бросился вслед за ним. Виктор уже с интересом обозревал абстрактное полотно на пастельно-розовой скатерти. — Дай угадаю, — сказал он. — Ты согрел себе кацудона, в окно залетела пчела, и полем вашей битвы стал твой завтрак? Или, нет, подожди — ты уронил туда кольцо и искал его в панике? Или просто было так вкусно, что ты запихивал еду себе в рот руками и все расшвырял? Или наоборот не понравилось, и ты все расшвырял в припадке ярости? — Виктор, — отозвался Юри. — Я даже не знаю, как тебе объяснить… — Что, насколько невкусно? — Виктор схватил лежащую у самого края вилку. — Дай-ка я попробую. — Нет! — Юри подскочил ближе и выхватил у него столовый прибор. Виктор посмотрел на него, нахмурив брови. — Ты отравил мой кацудон? — Понимаешь, — залепетал Юри. — Он был теплым. И я думал о тебе. И о том, что нас связывает. И просто… о новом, о запретном. И о том, что я извращенец. Но, в основном, о тебе, честно! Я не знаю, это было какое-то помутнение рассудка. Только не ешь это, пожалуйста, я не выдержу. — Юри. — Виктор взял его за плечи и легонько встряхнул, заставляя посмотреть ему в лицо. — Хочешь сказать, что ты… — Я да, — прервал его Юри. — Это ужасно, понятия не имею, что на меня нашло. — Знаешь, что самое потрясающее в этой истории? — Пальцы Виктора сжали его плечи чуть сильнее. — То, что ты мне об этом рассказываешь — Прости, — сокрушенно произнес Юри. — Тебе теперь противно… со мной? — Дурак, — отозвался Виктор. — Я же сказал “потрясающее”, а не “мерзкое”. Мне с тобой с каждым днем только лучше. — Я тебя люблю, — сообщил Юри, глядя в светлые глаза. — Меня и мой кацудон. Как это было? Расскажи мне больше, — попросил Виктор и отобрал у него вилку. — Ну, я… — Юри замялся. — Ты же не будешь это есть? Виктор, пообещай, что не будешь. Виктор усмехнулся, потрогал зубец вилки кончиком пальца и повторил: — Расскажи мне.