***
Феликс совершенно не ожидал, что его пригласят на столь личный праздник, однако это случилось, не говоря уже о том, что Брагинская, словно бы и не было долгой разлуки, ждала от него помощи в организации, и даже умудрялась её получать по мере сил и всё возрастающей скуки поляка, который всё же примечал между ними некоторую натянутость. Аня часто улыбалась, с самого детства — почти постоянно, и парень успел изучить и даже не забыть мимику былой подруги, в ужимках которой он видел некоторую неискренность, хотя и не понимал, чем именно та была вызвана, и недовольный этим часто сравнивал улыбку девушки с улыбками убийц из ужастиков наподобие Фредди Крюгера и ему подобных. Феликс также совершенно не ожидал, что на свадьбе будет толпа народа, сравнимая с населением какого-нибудь карликового государства, в которой он чувствовал себя не гостем, а случайно забредшим на чужой праздник жизни прохожим, словно его и пригласили совершенно случайно, заодно с этим большим количеством людей. Он, пожалуй, не удивился бы, увидев в разномастной компании гостей даже цыганский табор. У невесты по традиции воруют туфельку — на этот раз даже обе, и Феликс пытается вспомнить, каково ходить на каблуках, удивительно подошедших по размеру, до тех пор, пока ему не прилетает подзатыльник, хотя за что — ему казалось, что получается даже неплохо. Счастливая Аня в пышном свадебном платье выглядела как-то неестественно и неправильно рядом с незнакомым Лукашевичу мужчиной, кажущимся ещё белее платья своей возлюбленной, словно чистый холст, новая, нетронутая ещё страничка её жизни. Невольно в голове поляка всплывали воспоминания о былом: как в детстве они с Брагинской вечно ходили всюду вместе, играли и даже дрались на палках вместо мечей, когда он по-рыцарски заявлял о собственном намерении взять её в жёны, и Аня, полная возмущения, нечаянно била мимо — по открытой руке, пугалась и целовала по примеру матери попавшую под удар кисть руки, чтобы не болела. Теперь за руки её держал другой, целовал легко — в щёчку ли, в губы, или спрятанные в кружевных перчатках пальцы, и когда начали кричать "горько", Феликс чувствовал себя единственным, кому действительно было горько, и не выдержал, стащив с праздничного стола помидор покрупнее, и прицельно метнул жениху в голову. Поднявшийся крик среди гостей он встретил с каким-то садистским ликованием, и даже впившиеся в него взглядом лиловые глаза казались наградой, словно не ему после торжества устроят взбучку.***
Но как показало время, выкручиваться и успокаивать Анну, Феликс умел не хуже, чем злить её, и спустя небольшую перепалку, во время которой по дому летала кухонная утварь и даже немного нецензурная брань, уговорил девушку смилостивиться и даже прогуляться вместе, сославшись на желание вспомнить детство и пройтись по памятным местам. Они гуляли долго. Аня показала ему старый домик на окраине деревни, куда они лазали в детстве, пытаясь найти там призраков, заброшенную ныне церковь, один из священников которой часто давал детям вкусняшки по доброте душевной, красивый лесной ручей, у которого они часто просто отдыхали. Они гуляли по лесу, слушая щебет птиц и шелест заигравшейся с ветром листвы, жмурились, подставляя лица своему былому детскому счастью, заглядывающему в глаза золотыми лучиками, и наконец не чувствовали наедине неловкости. Сеновал встречает их на закате, и когда Феликс не раздумывая зарывается в колючий стог, Аня этому почти не удивляется — волноваться начинает, лишь когда он не отзывается, и наивно подходит ближе, позволяя Лукашевичу вынырнуть из сена и за руку утянуть себя рядом в пучину иссохшей травы, неумолимо колющей руки и ноги. Она даже не возмущается этому — смеётся счастливо, совершенно не стесняясь, и не видит проблемы в нависшем над ней с не менее радостной улыбкой друге детства. Всё лопается мыльным пузыриком, когда он опускается чуть ближе к ней, касаясь своими губами её — легко и почти целомудренно, но Ане всё равно кажется, что кольцо на пальце болезненно жжётся. Феликс всей душой надеялся, но тем не менее нисколько не верил в успех своего глупого, эмоционального порыва. Несколько мгновений промедления — Аня не то просто ещё не осознала происходящее, не то невольно потянулась к его губам в ответ, но в конце концов его с силой оттолкнули. Парень тут же крепко зажмурился, словно бы ожидая удара за свою вольность. Однако не последовало даже пощёчины. — Да что вообще творится в твоей голове?! — прежде она никогда не говорила с ним на столь повышенных тонах, и Феликс в нерешительности приоткрывает глаза, с опаской глядя на подругу, чтобы убедиться в том, что довёл всё же девушку до ручки. Выглядела Брагинская и вправду растрёпанно и взвинчено: в длинных волосах застряло сено, лицо девушки покраснело от клокочущей злобы, и казалось, что она вот-вот даст волю излишне сжавшейся пружине. Словом, была прекрасна, сколько бы Феликс не удивлялся тому, что ему всё же нравилось так или иначе раскачивать обычно мало эмоциональную Аню, с довольством отмечая, что вывести её из себя удавалось только ему, да ещё и так легко — она вспыхивала спичкой, но прогорала так же быстро, как маленькая свечка на торте в честь дня рождения. Он чувствовал себя почти школьником, дёргающим девочек за косы, и был бы ещё сильнее удивлён, если бы вспомнил, что в детстве часто не то действительно дёргал Анну за волосы, не то сам же заплетал ей косички. И всё же сейчас, глядя на столь разъярённую девушку, ему кажется, что он переборщил. Немножко. Ему даже на удивление немного стыдно, но действительно лишь немного — куда больше его волновал вопрос, не затеет ли Аня и вправду драку, и быстренько вскакивает на ноги, как бы невзначай бросая, нарочито неспешно удаляясь к выходу: — Подумаешь, детство решил вспомнить! Всего-то мимо щеки промахнулся. Тем не менее, не думать о том, что произошло, не удавалось. Что теперь делать? Как извиниться перед Аней? А простит ли? За тысячью вопросов, ни на один из которых паникующее сознание Феликса не желало давать ответ, таилось единственное ясное желание — исчезнуть. Пропасть, раствориться, уехать — вернуться в свой родной городок и не показывать оттуда носа, закрывшись в библиотеке. В тех романах, что изредка читал парень, когда ещё жил в городе, часто встречались красочные описания того, как главные герои страдают под шум дождя — сама природа словно бы разделяла их печальное настроение и позволяла любоваться собой, сидя на подоконнике с кружкой чего-нибудь горяченького. Сейчас, каждым тяжёлым шагом поднимая в воздух небольшие облачка пыли с излишне иссушенных летним солнцем тропинок, поляк очень жалел, что это не какая-нибудь книжка. Палящее с высоты солнце раздражало и казалось неуместным — почему даже весь мир веселится и потешается, когда ему, Феликсу, плохо? Может, и вправду нужно от него просто сбежать? Да, сейчас он соберёт все свои вещи в любимый розовый чемодан, попрощается с теми добрыми людьми, что его приютили, — дом его бабушки, как оказалось, совсем покосился, и Светлана давно ещё помогла Феликсу найти своё место в их доме, но несмотря на это, впрочем, даже прощаться с ними не обязательно, — и сядет в электричку. Вернётся к родителям, учёбе, прежним друзьям, и больше не будет вспоминать ни о какой деревне и ни о какой Анне Брагинской. И чёрт с ним, с потраченным впустую летом. Однако дома не было пусто, и забрать тайком вещи не удалось. В избушке пахло свежей выпечкой, Светлана суетилась возле печи — на свет явился горячий, румяный пирог, который она аккуратно устроила во главе накрытого стола, и уже даже это аппетитное произведение кулинарного искусства заставляло задуматься голодного Феликса над тем, так ли сильно ему хочется сбежать. — Ты вовремя, скоро девочки с Торисом вернутся. Давай, подождём их немного, — заметив пришедшего, женщина гостеприимно пригласила его к столу, пристально за ним следя, пока он не занял одно из свободных мест. — Да я как бы ненадолго, мне только вещи... — Это что же, уже уезжаешь? — удивилась женщина и покачала головой. — Нет, так дело не пойдёт. — Но мне надо, — неуверенно возражает, незаметно отщипывая от пирога кусочек, пока Светлана отвернулась, — горячее тесто жжёт пальцы, и он поспешно отправляет его в рот. Теперь оно жгло язык. — Никак опять с Анютой повздорили? — Тифа тофо, — женщина подозрительно оглядывает сначала парня, потом пирог, и тяжело вздыхает. — А какими дружными были, в детстве — не разлей вода. Раньше даже воровали вместе, экая дикость, а покрывали-то друг дружку как старательно! А теперь что? Феликс хлопает глазами удивлённо и уточняет: — В смысле "воровали"? — А вы что думали, на вас никто грешить и не будет, потому что дети? Знаем мы, что вы обручальные кольца моей матери стащили. Фамильная драгоценность, это ж надо было додуматься! Как вы вообще шкатулку нашли... — женщина продолжала возмущаться, но поляк уже не слушал, вновь улетая мыслями в далёкие воспоминания: как он однажды всё-таки победил в палочной битве и в качестве вознаграждения за победу потребовал женитьбу со всеми вытекающими — дети решили, что в столь юные годы их никто не обручит, поэтому решили припрятать красивые кольца на будущее, да и закопали их так далеко и хорошо, что когда взрослые их хватились, не смогли найти, чтобы незаметно подложить обратно. Так они, казалось бы, и сгинули... Но ведь ничто не пропадает бесследно? — Спасибо, тёть Света, — Феликс, к удивлению переставшей распинаться о дурном воспитании женщины, прямо-таки просиял, и выскочил из-за стола, а после и направился к двери, и она лишь успела крикнуть вслед: — Эй, а как же ужин? Но ужин Лукашевича уже не волновал — кольца казались теперь кусочком более лакомым. И он искал. Сначала лопату, потом — места, где вообще даже теоретически они могли зарыть старые драгоценности. Перекопал, должно быть, половину лесов и полей, но найти так ничего и не смог, хотя бы потому, что и понятия не имел, где искать. Не знала, как он думал, и Анна, но стоило спросить напрямую, как та беспечно пожала плечами: — У церкви мы их зарыли. Давно я их уже нашла. А чего тебе с них? — Нужны. И куда ты их дела? — Перепрятала. Если так уж их хочешь — можешь искать, сколько влезет, они на территории моего дома. — Пф, сдалось мне ещё твой огород копать! И глядя в спину гордо удаляющемуся парню, Брагинская была уверена — вернётся. Она убеждается в этом, когда солнце уже давно село за горизонт, — в ночном безмолвии Анна отводит рукой лёгкий тюль шторки, не дающей лунному свету проникнуть в спальню, и пристально наблюдает за тем, как от дома, пиная на дорожке редкие камни, удаляется уставшая, легко узнаваемая фигура Феликса, волочащего за собой лопату. Глядя на его спину, сонная девушка не чувствует ничего, кроме лёгкого удивления и усталости, давящей на плечи, и только закрыв глаза она осознаёт, что на них и вправду легли чужие руки. Недолго думая, она доверчиво прижимается спиной к широкой груди мужчины. — Кажется, мы только что потеряли огород. — Тебе пора спать, — ласково шепчет Гилберт, игнорируя дурные известия и целуя светлую макушку. Аня слабо улыбается, словно бы соглашаясь. Шторка, никем более не удерживаемая, мягко скрыла оглянувшегося на окна парня снаружи. — Я скоро приду, — уверяет и мягко гладит Гилберта по руке — та выскальзывает из-под её ладони, стоит мужчине сделать пару шагов назад. — Тебе тоже нужно выспаться. Завтра всё-таки уезжаешь? Аня оглядывается на молчаливо кивнувшего Байльшмидта и дожидается, пока он ляжет в постель, а после тихо на цыпочках выходит из спальни. В темноте было труднее оценить нанесённый ущерб, но до утра в волнении, она была уверена, побелеет не хуже альбиноса.***
Шло время, пролетел год, наступило новое лето, полное дождей. Феликс больше не видел крутившегося возле Анны мужа, как не видел и самой девушки, старающейся не высовываться лишний раз из дома. Даже бредущий по дорожке силуэт Феликс увидел не сразу, засмотревшись на играющих в дождевой луже соседских собак, а когда заметил — не думая сорвался с места, чуть не сбив на выходе вернувшуюся домой Светлану. Анна шла нестройно, как беспокойные дети в хороводе, немного пошатываясь и словно бы понятия не имея, куда и как ставить ноги, чтобы не рухнуть наземь, однако несмотря на это — шагала на каблуках, и невольно Феликс подумал о том, что он, должно быть, именно так неуклюже смотрелся в туфлях, когда ещё привыкал к неустойчивости шпилек. Анна, к ним давно привыкшая, но не к размытой дождём дорожной грязи, в которой утопали каблуки, качнулась особенно резко, взмахнула рукой неловко — воздух рассекла полупустая бутылка виски — и оперлась о ближайший забор, исписанный какими-то давно выцветшими розами и гвоздиками. Феликс молча наблюдал за пьяной девушкой — пара разделяющих их шагов показалась пропастью, стоило ему заметить и красноту глаз, исторгающих не то слёзы, не то капли дождя, и разбитые в кровь костяшки пальцев, которыми Аня упрямо сжимала крепче горлышко бутылки, и уже было хотела поднести её к губам... — Полбутылки? — в попытках перекричать стену воды Феликс говорил громче, и Анна вздрогнула, заслышав знакомый голос, но не поднимая на друга глаз оглядела тару в руках, словно видела впервые. — Не помню, — честно выдохнула девушка и всё же сделала глоток, поморщившись и добавив: — Мерзость какая-то. Выпьешь со мной? Может быть, он бы отказался. Может быть, даже наябедничал Светлане или Ольге, памятуя о том, как тяжело в одиночку уложить буйную в хмельном бреду Аню. Может быть, если бы она не посмотрела на него так — в этом взгляде Феликс видел их счастливые, но потерянные годы, когда они жили от лета до лета, видел ту детскую жалостливость, с которой она не то просила в девять лет поймать ей стрекозу, не то рыдая умоляла не уезжать — прошлым чужим летом, целуя бледные, словно бескровные губы. Она могла врать, шутить, недоговаривать, но просила чего бы то ни было всегда искренне, настолько, что казаться начинает — иначе сгинет. И Феликс не всегда, но уступал, как сейчас, коротко согласно кивая и пытаясь подхватить девушку под руку — и Аня вцепляется слабыми пальцами уже в размокший рукав его рубашки, по-прежнему ивой на ветру покачиваясь, но уже не боясь пасть в грязь. Дома темно, тихо и безжизненно. На пол с одежды капает вода, льётся — когда Аня выжимает подол платья и длинные слипшиеся от воды волосы, тяжёлым полотном прилипающие к телу. Феликс по её примеру оставляет обувь в прихожей, рядом с кинутой на пол бутылкой, и идёт следом в просторную, но уютную кухню, Аня тут же роется в ящиках словно наугад, вытаскивает водку и стаканы как скелетов из шкафа и предъявляет их Феликсу, устало рухнув на стул. Он разливает — пьют, молчат, шепчет тоскливую песню лишь барабанящий в окно дождь, и бог его знает, сколько бы они так просидели, глуша водку, если бы Лукашевич не решился спросить: — Твой не будет против, что я здесь? — он не называет Гилберта по имени, но Аня и без того знает, что он имеет в виду, неопределённо пожимает плечами и трёт красные от слёз глаза тыльной стороной ладони. — Можешь не беспокоиться, как знаешь, его здесь нет. И не будет, — последнюю фразу она почти шепчет, и из-под ладони по щеке вновь катится капля дождя. Аня прикусывает дрожащую губу, удерживаясь от рвущегося на волю всхлипа. — Можешь радоваться, чёрт возьми. — Не делай из меня изверга, — возмущается Феликс и складывает руки на груди. Его не трогает известие, не радует и не печалит, лишь беспокоит состояние Брагинской — вызванное не им самим, оно было ему неподвластно. — Это не мешало тебе ни лезть ко мне, ни раскидываться помидорами на свадьбе. — Ты позвала меня, чтобы выяснять отношения? — Сдался ты мне, — Аня морщится и качает головой, замирает на пару мгновений и, словно щёлкнув в голове пультом, сменяет гнев на милость, говоря мягче и спокойнее. — Ему и без тебя было трудно. Никаких утешительных прогнозов и чёртово лечение, которое ему — как мёртвому припарка. Я сразу знала, что... Что всё вот так. Но не думала, что он уйдёт так быстро. — Он не выглядел больным, — Феликс пожимает плечами, чувствуя необходимость выпить, и разливает по второй. — За закрытыми дверьми ничего и не увидишь. Да разве ж тебе это вообще было важно? — Не важно, — согласно кивает парень и выпивает залпом, поморщившись от горючей воды, продолжает хрипло. — Но помидором я ему, может быть, и не в тыкву бы тогда целился. Анна смотрит на него почти с ненавистью, сжимает кулаки в бессильной злобе, и Феликсу кажется, что она вот-вот сорвётся. — Помнишь, в детстве у нас на глазах сбили кошку? — Лукашевич задумчиво глядит на растерявшуюся девушку, продолжая с улыбкой. — Ты тогда смогла её выходить и спасла от гибели. — Ты хочешь сравнить Гилберта с котом? — Аня почти оскорблена, недовольно складывает руки на груди. — В этот раз спасение было невозможно. — Неа, ты его спасла. — Не говори чушь. — Ты только вспомни его довольную рожу! Был бы он таким счастливым, если бы ты его не пожалела? — Я его не жалела. Это, между прочим, называется иначе. — Да, твою радостную физиономию я тоже заметил, — Феликс улыбается, сам не замечая, какой печальной выходит эта улыбка. Аня смотрит мутным взглядом в пустоту, словно задумавшись, а после поднимается со стула, опираясь о стол руками. Её по-прежнему немного шатает, и она вцепляется в дерево до побеления костяшек. — Почему ты тогда не ушёл? Зачем остался? Мама говорила, что ты собирался уехать. — Какая разница? Корова ваша понравилась, может быть, как такую бросить? — Ты хоть помнишь, как её зовут? — теперь уже задумался парень, почёсывая макушку, и в другой ситуации Аня могла бы торжествовать. Но на этот раз она лишь смотрит на него долго, устало, выдыхает тихо: — Ты остался из-за меня? — Нет, — Феликс упрямится и сам не понимает, чего от него хотят добиться, и он вовсе не хотел сейчас думать и говорить — только делать то, зачем его и позвали, выпивать, пока в голове не обоснуется туман, который пока что лишь маячил на горизонте. — Ты останешься со мной, если я попрошу? — Только сегодня, — он говорит это через паузу, отводя взгляд на серый мир за окном, мутный из-за продолжающей литься воды, и поёжившись встаёт — в мокрой рубахе холодно, она неприятно липнет, словно обнимая тело склизкими щупальцами, и Феликс чувствует себя почти одиноко, пока не подбирается к Брагинской поближе — она замёрзла не меньше и дрожит в его руках, когда он с трудом, но всё же отрывает её от пола, доверчиво и не соображающе жмущуюся к нему ближе. Они не включают в спальне свет, ложатся в постель не снимая промокших насквозь одежд, укутавшись в одеяло и грея друг друга в объятиях, и оба прекрасно знают, что Феликс уйдёт всё же раньше, чем им обоим того хотелось бы.***
Анна не приходит на похороны — они кажутся её собственными. Анна не выходит из дома — все сочувствующие взгляды прикованы к ней лишь до тех пор, пока старики от скуки лет и чересчур большого количества свободного времени не начинают бешеными псами обгладывать кости её семье. Анна впервые ненавидит все приметы и человеческие предрассудки и хочет запустить испитой до дна бутылкой в каждого, кто в очередной раз откроет рот, чтобы заявить о том, что фиалкам в саду не место — будто цветы и вправду могут навлечь беду. Её двери распахнуты с того самого дня, но к ней почти никто не приходит — не то боятся её саму, не то переживают, что не смогут подобрать нужные в такой ситуации слова. Приходит только Феликс — иногда и не произносит ни слова, садясь напротив Анны за резной кухонный столик с натюрмортом из бутылки водки и закуски — гостьи даже более редкой, чем горькая, но улыбка на измученных девичьих губах. Они молчат и выпивают каждый день до тех пор, пока Аня не обращает мутный взор за окно и не шепчет с досадой: — Он был хорошим человеком. — Ха, выскочка каких поискать, — парирует Феликс и тянется к солёному огурцу, выглядывающему из нетронутой банки. — Да ты и не знал его толком, — лёгким хлопком по чужой ладони девушка пресекла попытку воровства и поднялась со своего места. В шкафчике нашёлся второй гранёный стакан, Анна щедро плеснула в него водки и поставила перед гостем. Тот лишь тяжело вздохнул, выпил залпом — и на этот раз, опустившись на своё место, Брагинская проигнорировала тот факт, что огурчиков всё же стало на один меньше. — Типа со стороны виднее? — Ты со стороны тоже кажешься нормальным человеком. — Это щас комплимент был? — Феликс как-то довольно заулыбался и выпрямил спину, воспряв духом. Аня лишь неопределённо передёрнула плечами. — Первое впечатление обманчиво. Вновь молчат, пьют, поляк принимается жевать второй огурец, задумчиво разглядывая столешницу, и жмёт плечами, как бы невзначай отмечая: — И всё-таки я рад, что он умер. Аня смотрит на него недоверчиво, почти поражённо, а то и не на него вовсе — перед глазами всё предательски расплывается, и она даже не была уверена, что смотрит ему именно в глаза, пытаясь найти в них совесть. — Повтори-ка ещё раз, — она щурится, шепчет, почти шипит, и прежде, чем в него летит недопитая бутылка водки, Феликс прошмыгивает мимо девушки в дверь. Он чувствует, что сделал всё правильно и добился своего, когда спустя несколько дней Аня встречает его трезвой, пусть и категорично отказывается пускать его на порог, чего ему, в общем-то, уже и не надо.***
Рано или поздно всё подходило к концу, и очередное лето было не исключением. Феликс распрощался с Ольгой и Светланой, вручившими ему корзинку гостинцев, с Наташей — она даже пожелала удачи, пусть и неохотно, так как больше была увлечена проводами Ториса, к которому отнеслась даже с несвойственной ей заботой, с привычным суровым выражением лица шепча нежные напутствия, что выглядело даже в некоторой степени жутко. С Аней прощаться Феликс не стал, как-то по-воровски осматриваясь, прошмыгнул мимо её дома, встретив осуждающий взгляд друга, но нисколько не обратил на него внимания. На станции никого не было кроме них, электричка, ожидая своих пассажиров, сверкала окнами на солнце, уже почти не греющим готовящуюся к осени землю, и Торис шагнул в неё первым, помог поляку поднять его вещи, и не пустил в салон самого Феликса, приметив спешащую издалека фигуру. Феликс совершенно не ждал, что Аня захочет попрощаться — он был уверен, что после того, что он ей наговорил, девушка ещё долго будет держать на него обиду, однако вот она — тяжело дышащая после бега, уставшая и тихо ругающаяся себе под нос, перед ним, в длинном чёрном платье, путающемся в ногах, отчего девушке приходилось приподнимать подол, с привычной тёплой шалью, на этот раз завязанной на груди большим узлом, чтобы не слетела. — Ты... Придурок, — воздух с трудом скользит в лёгкие, и слова звучат почти шёпотом, и осознав это она делает глубокий вдох, насколько только может, и повторяет громче: — Ты придурок! Какого чёрта ты решил просто уехать, даже не попрощавшись? Он не успевает возразить, что вообще-то это она игнорировала его в последнее время, и не пытается пробиться в электричку — Анна схватила его за руку, сжимая её даже немного больно, и с толикой обречённости глядела Феликсу в глаза. Он прекрасно знает, что сказать, чтобы её успокоить, но вместо этого тянет до тех пор, пока электричка уже не собирается отправляться, вырывает ладонь из её ослабшей хватки, и торопится вместе с недоумевающим Торисом в вагон. Нужные слова нервничающей Ане он кричит уже в окно: — Я вернусь.***
Очередной год пролетает незаметно — в городе жизнь бурлит водопадом, в котором лишь иногда мелькали весточки из другой жизни, из бесконечного лета, в котором, по словам Ториса, Аня всё ещё куталась в чёрное, но постепенно успокаивалась и возвращалась к привычной жизни, пусть и совершенно не похожей на ту, что была у неё прежде. Феликс держит обещание, и по возвращении первым делом отправляется на поиски Брагинской. Её не было ни дома, ни в хоть каком-нибудь памятном для них месте, и только Светлана направила его в верную сторону. Он прежде был на местном кладбище лишь несколько раз, то забредая на него, спрятанное в лесу, совершенно случайно, то заглядывая в гости к почившей бабушке, и находит его, только немного побродив в окрестностях. На кладбище тихо и пустынно, всюду возвышались надгробия, и Анна, как единственная живая здесь душа, выделялась на фоне одиноких могилок. Феликс подошёл к ней поближе, мельком взглянул на поросшую васильками могилу, перед которой остановилась девушка, и без того зная, чьё имя прочтёт на гранитной плите. — Он был хорошим человеком, — на этот раз произносит он сам, и Аня задумчиво кивает, переводя взгляд на пришедшего. Появившийся словно из ниоткуда, он немного кажется ей призраком. — Мы с ним познакомились примерно за год до того, как ты пропал. Он заботливый, добрый, чуткий, он... Помог мне. Думал, что помог, — Феликса почти коробило от того, что она говорила о Гилберте в настоящем времени, но он молчал об этом, любопытствуя о другом: — И с чем же он пытался тебе помочь? Аня тяжело вздыхает и кутается в шаль, как в кокон, небрежно передёргивая плечами. — Не ждать тебя. Почему ты не приезжал? Феликс молчит — сейчас причины кажутся столь мелочными, что их не хочется произносить вслух. — Три чёртовых года, Феля. — Я могу загладить свою вину? Аня отводит взгляд, вновь жмёт плечами и идёт по тропинке меж могил прочь. — Попытайся.***
Он возвращается к ней спустя несколько часов, выбив дверь с ноги — для такого большого дома она всегда казалась ему хлипкой, и парень не преминул этим воспользоваться. Анну он находит на кухне, и перед ней же на стол, словно величайший трофей, укладывает перепачканную землёй лопату и вырванный с корнями букетик анютиных глазок. Девушка смотрит на это великолепие, завидуя своей же выдержке — она даже не вылила на незваного гостя чай сразу же, как только он начал топтать грязными ботинками в прихожей, и лишь сухо поинтересовалась: — Ну и что это за праздник землекопа? — Феликс, ожидавший этого вопроса, небрежно скинул со стола копошащегося в комке земли, прилипшей к лопате, червя, портившего по его мнению картину, и водрузил сверху небольшую шкатулку. Раскрыл — внутри лежали серебряные резные кольца. Аня смотрит на них не то с досадой, не то с благоговением, но молчит, покручивая обручальное кольцо на безымянном пальце, которое так и не решилась снять. — Вот и трудно было сказать, где искать? Я тебе всю клумбу уничтожил, — фыркает парень, и Аня тяжело вздыхает, отводя взгляд в окно. Не хватало ей ещё злиться на этого крота за выращиваемые с такой заботой цветы, погубленные в один миг. — Но нашёл же. И что теперь? Свадьбу затребуешь? — Неа, сдалось мне на тебе жениться. — И на кой чёрт тогда ты мне весь огород перерыл? Феликс молча наблюдает за тем, как меж сведённых бровей Анны пролегает смешная морщинка и с улыбкой вытягивает из кармана джинс и без того оттуда выглядывающую длинную коробочку. Оттуда он извлекает серебряную цепочку и продевает её через одно из колец. — Хочешь? Носи его у сердца, не снимай с груди. В обмен на твою улыбку, — он не дожидаясь ответа отводит с плеча девушки волосы и застёгивает цепочку на хрупкой шее. Аня не противится, прикусывает губу и с недоумением уточняет: — Ты же её терпеть не мог? — Чего это вдруг? — он удивляется слишком искренне, и Аня тяжело вздыхает, пытаясь вспомнить. — Как там... "По-прежнему криповая, как у Фредди Крюгера"? Хочешь сказать, это комплимент? — Типа да. Я все фильмы с ним смотрел! — Аня некоторое время растерянно смотрит на лучащегося чуть ли не гордостью Феликса — на проникающем через открытое нараспашку окно свету летнего солнца, словно по привычке путающегося в его светлых волосах, он выглядит ещё более радостным. И она не выдерживает. Вместо алкоголя по стаканам на кухне наконец разливается смех, и только слёзы по щекам девушки текут как прежде — но уже не горючие, не обжигающие болью. — Вот ты наконец и улыбнулась, — Аня впервые за долгое время чувствует облегчение, согласно кивает и старательно тянет губы в удивительно искренней улыбке. Подняв на Феликса лиловые глаза, девушка пальцами опутывает колечко на шее, чуть нервно покручивая его, и встречается со взглядом его — зелёных, по-кошачьи хитрых, но родных. Больше нет смысла садить цветы. Больше нет смысла отводить взгляд. Больше нет смысла злить Брагинскую — радовать её, как оказалось, даже приятнее.