Сломленный

      Ритмичные движения, скрип стола и тихий стон удовольствия на ухо. Рука, сильно сжимающая чужие запястья, сковывая, держа, не давая уйти. Потные тела, сбитый воздух и запах грязного секса вокруг. Как долго это продолжается? Как долго уже истязают его тело? Кажется, будто время замедлило свой ход, давая прочувствовать всю гамму боли, все унижение, на которое только способен человек.       Темноту комнаты не разбавляет ничто, кроме несчастной щелки света из-за штор, за которыми скрыта полная луна. Свет не касается волос, он не затрагивает их, будто знает, что освещать происходящее нельзя. Это отвратительно. Это неправильно. Это выворачивает. Если бы у него был выбор, этого бы не происходило, это осталось бы страшным сном, но… его нет.       Молодой парень больно упирался лопатками в жесткую поверхность стола и руками обнимал другого за шею. Он не плакал. Просто не мог. Первый раз и несколько последующих было именно так: слезы текли из глаз, подстегиваемые болью. А сейчас… уже было все равно. Болезненно-равнодушный взгляд Чуи был направлен в потолок. Он не обращал внимания на то, что растрепанные темные волосы лезли ему в глаза, мешали дышать. Он не слышал собственного тяжелого дыхания. Ему было омерзительно это, но он не мог сопротивляться. Он никогда не мог себе представить, что когда-нибудь такое произойдет. ***       Как и всегда, его оставляют лежать на столе. Тогда, когда уже бессмысленно сопротивляться и болезненное давление способности неумолимо отпускает. Ему дают лежать, прийти в себя, но все это время Чуя не двигается. Никогда. Он не мог позволить себе, чтобы его слезы видел кто-то другой. Кто-то еще, кроме него. Поэтому просто лежать на столе опороченным, грязным, лишенным достоинства и чести остается единственным выходом.       Разгоряченного после секса тела касаются ладони, а после разводят ноги в стороны. Должно быть, ему приятно смотреть на это. На то, как сокращается сфинктер после изнасилования, как из него вытекает сперма и капает на чистый стол. Должно быть, это действительно приятно, раз пальцы касаются его вновь, растягивая. Еще не все? После следует ласковый, едва чувствующийся поцелуй в лоб. Сухое касание губ, но Чуя знает, что если сейчас покажет то, что он еще может двигаться, то все начнется заново. Второго раза он не выдерживал. Никогда. Ведь второй раз был намного хуже, и Накахара всегда терял сознание.       Все заканчивается так же внезапно, как и начинается. Пальцы исчезают, и парень больше не чувствует присутствия рядом с собой. Щелчок замка двери: на сегодня пытка закончена.       Он раз за разом пытается подняться, встать, взять себя в руки и дойти до одежды, но не может. Слезы заливают его лицо, и он тихо мычит себе в ладонь, чтобы хоть как-то заглушить это. Сильные не плачут? Бред, они плачут. Просто не дают об этом знать другим. И вот сейчас его грудная клетка конвульсивно сокращалась, пока он задыхался, лежа на полу и закрывая лицо руками. У него просто не было сил подняться. Просто не было желания жить. ***       Когда он вышел из кабинета, еще не светало. Самый разгар ночи… тем же было лучше. Чуя знал, что он оставил в кабинете свою шляпу и пальто, которое обычно накидывает на плечи, но было плевать. Он не помнил, как дошел до своей комнаты в этом огромном доме, не помнил, как зашел в душ и как раздевался. Единственное, четко зафиксированное в его памяти это то, как он пытался содрать с себя кожу руками, ногтями, под струями настолько горячей воды, что, казалось, легкие это обжигало.       Говорят, насилие — это больно. Но что тогда можно сказать о том, если тебя насилует тот, кого ты знал уже больше 11 лет? Тот, кому всегда доверял свою спину, не смотря на то, что он порядком тебя раздражал. Что можно сказать в этом случае?       Холодный бортик ванной касался горячей спины, но Накахара не вздрагивал. Это было больно, но он привык. За весь этот год мук он привык выносить любую боль. Почему не сопротивлялся? Просто не мог. Дазай всегда был выше и крупнее его самого, и просто блокировал любой выпад, блокировал способность, прижимал к себе, связывал, сковывал, бил, душил.       Осаму многое делал с ним. Столько, что парень не мог и перечислить, но… у него не хватило сил покончить с этим. Если не станет его, то не будет и этой боли. Он всегда оставался жить, словно это было проклятье, которое лежало на его сломанном теле.       Сейчас он стал слишком слаб, чтобы перерезать себе горло, чтобы резать вены вдоль или наглотаться таблеток. Его уже держат невидимые цепи, сомкнувшиеся огромным кольцом на шее. Он знал, что если шатен его найдет, то откачает в любом случае, а потом ему достанется еще больше, но на этот раз его не оставят в покое. Будут до последнего выбивать мысль о самоубийстве самым примитивным способом, который только известен извращенному уму. Который только мог перенести рыжий.       Закрыв себе глаза ладонями, он просто лег на дно этой самой ванной, чувствуя соленую воду на своих щеках. Даже сейчас за ним наблюдают, здесь есть камеры: Дазай поставил после очередной попытки суицида. Накахара никогда не мог остаться наедине с собой, но… к черту это. Эти камеры не передавали звук, а значит, можно было себе позволить всхлипывать, вытирать слезы и выть в белое дно. Сейчас можно. ***       На следующее утро Осаму застал его в коридоре, когда Чуя, придя в себя после ночи, отключившись прямо в душе, наконец, смог вздохнуть спокойно. Парень шел, держа в руках толстую папку отчетов, которую нужно было разобрать за сегодня. Но не успел он поднять и взгляда, как его грубо прижали к стене, спрашивая над ухом:       — Ты ведь избегаешь меня, Чуя. В чем дело? Раньше такого не было. — На эту реплику Накахаре захотелось сухо, безысходно рассмеяться. Обычно он не избегал, потому что смирился с этим и не хотел получить еще больше. Не хотел продолжения этих мук, как в один из прошлых разов, когда ему не давали отключиться около двух дней, вжимая в холодные и шершавые стены. А сейчас… стало все равно. Все равно, будет ли жить, или умрет. Он тихо усмехнулся, совсем немного растягивая пересохшие губы.       — Зачем тебе это знать сейчас? Ведь это так просто: заставить меня сказать все, что тебе угодно, не так ли, Босс? — он самостоятельно отстранился от Осаму и, неловко опершись рукой о стену, продолжил путь в свой кабинет. Чуя даже не думал о том, чтобы убежать: его найдут.       Он знал, что вслед ему был послан угрожающий, разозленный взгляд, который обычно приковывает к месту и заставляет дрожать.

Потому что Дазай не любил, когда ему перечили. А после все повторилось вновь.