Один день из жизни Икебукуро

В какой-то момент мир покачивается – застывает светлым желе, фокусируясь на смеющемся парне и миловидной девушке рядом с ним. Пожалуй, здесь самое время улыбнуться, провести взглядом по счастливой ещё-совсем-зелёной-потому-что-ещё-не парочке и вернуться к созерцанию асфальта – почему-то уже не такому хмурому, а даже немного жизнерадостному, пускай и до сих пор серому. Рядом стоит парень – весь коричневый, серьёзный и в очках, он – друг смеющегося красивого парня, а также хороший знакомый странной девушки – влюблённой так же явно, как и улыбающейся. Только Изае улыбаться не хочется. Вот совсем. Хочется удавиться этим жизнерадостным блёкло-серым асфальтом и закатать в него эту парочку. Или только девушку, а парня – залить цементом. Или смолой, чтобы вышел янтарь. Как получится. Высокий блондин в форме бармена перестаёт смеяться и баритоном – уже куда более тихим и ласковым, на телевидение бы им – что-то объясняет девушке, буквально заглядывающей ему в рот. Говорит и друг с заплетёнными в африканские косички волосами и уверенным, пусть и более высоким, голосом. А затем эта троица разворачивается и уходит, но блондин улыбается, а девушка концентрируется на каждом его действии, а Том (так зовут того делового парня) задумывается, краем глаза следя за товарищами – пускай даже Изае видны только спины, разве это что-то меняет?. Теперь всегда хочется запустить в спину лже-бармена несколько ножей и чтобы он пошатнулся, а потом свалился и из него торчали изаевские стальные стрелы, точно штыки на затихшем поле боя, поле брани, точно флаги, чтобы чёрная ткань темнела ещё краснее, чтобы впитывалась в очередной-испорченный-подарок-ахринеть-просто-насколько-драгоценного-брата, чтобы ему было больно, больно-больно-больно-больно, а девушка-убийца вообще умерла. Посмотрела на Изаю этими большими холодными глазами и умерла в мучениях и без Шизуо. И вообще где-нибудь в России. Изае так этого хочется, но мир-желе всё ещё не пропускает никакие натуральные звуки и блокирует любые разумные (а нож – это очень разумно) действия, расплывает и только выхватывает какие-то рандомные вечно меняющиеся и смещающиеся, как в сумасшедшем сером калейдоскопе, детали. И у Изаи кружится голова и крутит живот, и хочется плакать и разорвать себе горло и развесить голосовые связки подобно щупальцам Дейви Джонса. И сыграть на них что-нибудь прощальное под этот отчаянный взгляд Шизуо. И тот вдруг оборачивается, и он, кажется, уже не улыбается, но точно улыбался секунду назад, и Изае просто хочется убить их всех – стереть ластиком и потом сжечь. А фортиссимо Икебукуро смотрит, и это уже очень далеко – за смеющимся асфальтом и девушкой в обтягивающем костюме, за светом пыльного города, синими очками-стёклами и другой вселенной – за упёртыми принципами и твёрдыми болванами, играющими в серьёзные игры детьми, которым это просто позволили. Лже-бармен отворачивается, и Изая не знает, чувствует ли он всё ещё этот тяжёлый взгляд за водяной стеной. Ему уже даже не кажется. *** У Шизуо гудит в затылке, и он чувствует, что его спину хотят прожечь несколько раз (и пробурить чем-то холодными и приятно поворачивающимся – чтобы точно ничего не осталось кроме горящей сумбурной каши). Он оборачивается и наталкивается на застывшего Изаю и тёмный взгляд – ****, он такой тёмный и мрачно-угнетающий, что Хейваджиме даже сравнить не с чем. (это будет теперь его точкой отсчета в цветовой палитре) Шизуо пытается всмотреться в осунувшиеся бледные черты лица (даже если эти черты вовсе и не способны самовольно видоизменяться), в ломаную стройную фигуру в чёрной ткани, в слишком светлый ссохшийся мех, но ловит только большой омут чёрного взгляда, и язык прилипает к нёбу, а ноги становятся чужими. А потом глаза начинает резать, а Изая остаётся расплываться, и Шизуо понимает, что не моргал. Он поворачивается к вновь посерьёзневшей, но уже куда более мягкой и человечной (ему так кажется, и это не может не радовать) Вороне. Она шагает рядом и задает вопросы. А потом, где-то за обедом (или это был ужин?), Шизуо понимает, на что Изая смотрел. Вдруг понимает, что Изая ревнует. Скучает, конечно, наверное, и строит каверзные планы, конечно, точно, но ревнует. Ревнует и... Отправляется мстить? Забивать ощущения кем-то другим? Погружаться в ведение стратегий и злиться, и на игральной доске уничтожать его, Шизуо? Которого наверняка на ней уже нет. Во всяком случае, целой. Нет, его определённо нет на этой человеческой доске. Хейваджиму никогда не получалось вписать в игру. Тогда он уничтожает Ворону – сжимает фигурку, мечтает и решает, воплотить ли план в жизнь или проявить равнодушие, и какой..? (конечно, он будет действовать, а не давиться собственным ядом). Шизуо предсказывает, но тревожится. Не верит, хотя взгляд, казалось бы, говорил сам за себя. Как и Изая, который, конечно... Шизуо концентрируется на окружающем – его инстинкты кричат и шипят, и горят, но Изаи нет рядом, но его не ощущается. Не ощущается. Не ощущается. Ощущается. В Икебукуро. Изая будет особенно глуп, он останется в Икебукуро. Шизуо приходит к такому несколько необоснованному выводу и просит удивлённого Тома перенести оставшихся "клиентов" на завтра. Он нечасто просит Тома о чём-то подобном, и у того сейчас есть Ворона. Но обычно товарищ и так знает, что Шизуо лучше не продолжать работу (иначе от должников уже нечего будет добиваться), а сейчас парень откровенно не понимает, он недоволен, но ничего упрекающего Шизуо не говорит. Лишь задаёт несколько вопросов в попытке узнать, собственно, причину, но отпускает Шизуо, оставаясь ни с чем – ему нужно к кое-кому пойти, нет, Ворона не нужна, это не опасно, это не совсем срочно, но важно и уйти Шизуо должен сейчас, отпусти, пожалуйста. Треугольник слегка разваливается, Ворона и Том ещё не образуют прямой или хотя бы угла, они смотрят вслед удаляюшемуся блондину и не спешат ещё склеить разговор. Возможно, они больше уже не пойдут собирать долги. *** Интуиция приводит Шизуо в бар. Он там когда-то работал. Он много где работал (спасибо блохе). Это задымлённое, но не слишком, место для молодых парней и мужчин постарше, безликое своей неоновой вывеской и странной шумовой музыкой, под которую трезвому не хочется танцевать, а пьяному уже без разницы, трубный глас там или вой сварщиков. Шизуо заходит туда без какой бы то ни было уверенности, но и без любой другой альтернативы – что даст ему бездельное пробредание знакомых улиц района?. Изая обнаруживается у барной стойки, он держит невысокий прозрачный стакан, и на него смотрит бармен. Шизуо просто разворачивает уже явно обидиотившееся тельце за плечи к себе и пытается заглянуть в предположительно мутные глаза. Они блестят и похожи на коньяк, но до сих пор отливают каким-то оттенком красного. Глаза ещё не стеклянные, но уже не осмысленные, насколько может быть неосмысленным взгляд разумного Орихары Изаи. Сейчас в разумности последнего Шизуо сомневается. Изая не в себе. Он напился. Браво. Изая смотрит на него, узнаёт и растягивает бледные губы в улыбке. Он прищуривает глаза и собирается сказать какую-нибудь гадость. - Сделаешь что-то подобное ещё раз, и я тебя утащу, как ошалевшего подростка. А сейчас просто унесу. И ты будешь мне всё рассказывать, когда протрезвеешь. Вставай. (вот же ж идиот) Орихара не собирается вставать. Он не собирается никого слушать просто по жизни, тем более, парня-в-костюме-бармена, скалой нависающего над ним. Он, наверное, и не может встать. И Шизуо подхватывает его под рёбра, плечом к плечу, прижимая придурка к себе, и выходит на улицу, не смотря на глазеющего недовольного бармена – парень, молись задним числом, что ты жив. На улице уже не намного светлее, но зато дышать гораздо легче, Изая кладёт голову Шизуо на плечо, касается острой скулой шеи и пока ещё молчит. Шизуо вдыхает и думает уже что-нибудь сказать, ему так много хочется и не хочется сказать Изае, но скованный мощной грудной клеткой воздух с шумом вырывается, не облекаясь в сколько-нибудь осмысленную речь, а бармен шагает в направлении своего дома – не в Синдзюку, право же, переться. - Своею гордою душой прошёл я счастье стороной. Кажется, началось. Изая заговаривает внезапно, и Шизуо очень не хочется, чтобы тот вдруг начал распевать песни или декламировать стихи. - Это Есенин. По-русски ещё и рифмуется. Правда, не здесь. Как много, оказывается, понимал. И всем русским-то это известно, многие даже целиком могут... рассказать. Конечно, не понимают, притворяются, люди, как и везде, как и везде, некоторые понимают, остальные думают, что пони...мают и делают вид. А этот Есенин... Жаль, что он ничего не говорил о блондинах, не думаешь, Шизу-чан? Изая не смеётся, но почти, и Шизуо прижимает его к себе и никак больше не реагирует – с Изаей-то всегда спорить, мягко говоря, непросто, а сейчас они и вовсе говорят на разных частотах, и пускай уж лучше он молчит. Вечерний город по-своему вздыхает. В Икебукуро перемирие. А школьников к шахматной доске больше не пустят – пускай доигрывают партию и валят учить уроки и читать классиков. Тут и Изаю бы оттащить.