***
Первым делом по прибытии в дом, служивший одновременно штабом, Гриндевальд под локоть отвёл Бэрбоуна в гостиную, усадил в кресло и, склонившись над ним, залечил раны, попавшиеся на глаза. Глядя на потянувшуюся у краёв запекшегося рассечения кожу, думалось не о деле, а о том, что неплохо бы вернуться в цирк одному и позже. Обскур боялся — не прикосновений, магии — но не протестовал. Следил из-под полуопущенных ресниц, поджав губы. Хотел что-то сказать. — Давай-давай, выкладывай, — мужчина скинул пиджак на противоположное кресло, распустил галстук, отошёл к серванту, сунув в карманы руки. Высматривал на полке среди прочих склянок флакон рябинового отвара. Подпорченное лицо точно не было главной проблемой. Больной и обессиливший обскур ничем не будет полезен, да и проживёт ли долго? Внутренние демоны прожрут его насквозь, как только почуют для того возможность. — Вы заставите меня убивать… сэр? — перед обращением Криденс сделал внушительную паузу. Думал, уместно ли называть Персивалем Грэйвсом того, кто им какое-то время являлся, но уже снял маску. — Геллерт Гриндевальд, — представился волшебник, чтобы избавить мальчика от сомнений. Человека, с которым его могли бы спутать, больше не было. Глава Североамериканского Департамента магического правопорядка виделся ценным союзником, но не пожелал, чтобы так свершилось. Мысль одолжить своё лицо и место в МАКУСА претила ему. Отказался дважды. Дважды! А ведь не каждому выпадало и одно предложение. Всё твердил, что европейцу в жизни не провернуть свой план и не найти обскура. В итоге футах в пяти парнишка с живой тьмой под сердцем вовсю разглядывал гостиную дома, делая вид, что ему всё безразлично, а Персиваль Грэйвс уже полгода кормил червей на кладбище в Бруклине. Настала пора ему окончательно кануть в безвестность. — Вы заставите меня убивать, мистер Гриндевальд? Мерлин с ним, с Грэйвсом, есть забота поинтереснее. Сидит в кресле, вцепившись в собственные колени. Под ногтями — грязь. Рукава закатаны — и когда он перестал натягивать их до самых пальцев?.. Забавный всё-таки юноша. Населённый обленившимися и полусонными, но всё-таки чертями омут, в котором то штиль, то шторм. В тюрьме Геллерт успел от него отвыкнуть. Рассмеялся вместо того, чтобы снисходительно улыбнуться. — Мы оба знаем, что тебя нелегко к чему-либо принудить. Нет, Криденс, это гиблое дело. Я не стану сажать тебя на цепь и пороть хлыстом, если ты об этом. Всегда можно договориться. Мне есть, что предложить тебе. Обскур был заинтересован. В противном случае стал бы сразу отнекиваться, вставляя через слово свои «сэр», «простите» и «я не могу». Более того, за Гриндевальдом он пошёл именно поэтому — чтобы получить то, что причиталось, то, что было обещано оборотнем с лицом Персиваля Грэйвса в декабре. Место в магическом мире. Богатство. Признание. Безопасность. Величие. Выходит, окончательно мозги ему в балагане не отбили. Геллерт мальчика ни в чём не винил, напротив — это играло на руку. Семнадцать лет на помойке, в комнатушке немногим просторнее каморки для мётел, рядом с людьми недалёкими и примитивными кого хочешь побудят стремиться к лучшей жизни. И вот эта жизнь протянута в ладонях чистой прохладной водой для погибающего от жажды. Склонись и пей, пока не насытишься, а после — целуй руки, даровавшие всё. — Зачем это Вам? — Я, видишь ли, намерен переустроить магический мир. Ты сам видел, чем мы стали. Волшебники уподобились канализационным крысам. Забились в норы и моргают, наблюдая, как идёт прахом всё, что построили их предки. Это нужно прекратить. Мы должны идти в будущее, а не лететь по наклонной в пещеры из тёмных веков, где палочки понадобятся нам на одно то, чтобы поковыряться в земле. Не только ты, но и мы все ранены, Криденс. Сами подрезали себе крылья и позволили сунуть нас в клетки. — Перемены стоят чьей-то жизни? — Да, — без колебаний ответил Гриндевальд ещё до того, как собеседник выдавил из себя последнее слово. Обернулся, приблизился, вручил стакан с каплей заживляющего, разбавленной водой. — Перемены стоят тебя, меня, тысяч других. Мы — мгновения, но на наших костях вырастет нечто новое. — Вы не можете знать, что будет после Вас, сэр. Не стоило быть с Криденсом резким при последней встрече. Даже окажись он сквибом, надо было оставить его при себе. Запустить такого на собрание сторонников — тем же вечером принесёт на хвосте массу ценной и новой информации. Хваткий, негодник, а с виду дурачок дурачком. Полезное качество. — Волшебники, знаешь, живут гораздо дольше отмеренного магглам времени. К тому же, у нас есть способы обмануть смерть, — мужчина трижды стукнул кончиками пальцев по груди мальчишки, напоминая о подаренном в декабре амулете. О Дарах смерти обскур, ясное дело, ничего не знал, да и не время объяснять, какую власть дают артефакты из легенд. Проще показать ему, когда настанет день. — Я намерен вдосталь пожить в свободном мире, Криденс. У тебя тоже будет такая возможность. У тебя будет всё, что пожелаешь. — Но взамен я должен буду убивать. — Возможно. Ты решишь сам. Возьми под контроль обскури — и никто тебе будет не указ, — разумно умолчать о том, что это — ложь. То, что окрасило чёрным нью-йоркское небо, не послушает такого сопляка, не подчинится. Криденс — лишь инструмент. Необузданная, неприручённая сила. Ему нужны умелые назидания ведущего, иначе он так и останется мальчиком для битья в нищем кочевом балагане, так и растратится на пустое. Не то чтобы он был безнадёжен, задатки свободного человека были в каждом. И в нём, но время — слишком ценный ресурс, чтобы тратить на воспитание личности из придатка к руке, сжимающей ремень. — Вы мне поможете, мистер Гриндевальд? — вопрос не из числа тех, какие можно было ожидать. Уж точно — не этим днём. — Конечно. В том вся выгода — быть твоим другом, мальчик мой. И, сделай милость, зови меня по имени, — настаивал Геллерт. Бэрбоун хотел встать рядом с сильными мира сего, что ж — это вряд ли случится, но вот иллюзию сотворить легко. Пусть говорит на равных с одним из величайших ныне живущих волшебников, обедает с ним за одним столом, живёт в соседней комнате. Наивность и доверчивость довершат остальное. Чем быстрее между двоими падёт стена из условностей, тем проще будет дотянуться до нитей, за которые хватит легонько потянуть, чтобы выпустить истинную мощь, какой ещё не видел мир. И пусть в грохоте содрогнётся сущее. — Я не твой учитель и не твой господин. — Хорошо, сэр, — упрямо повторял несносный Криденс. Лицо начинало побаливать — столько смеяться давненько не приходилось. — Ты ведь это назло делаешь? — Нет, сэр. Во взгляде никакого упрёка. Назло. И не иначе. — Иди-ка к себе, Криденс. Наверх. Вторая дверь налево от лестницы. Что найдёшь там — бери, это твоё. Обскур опешил. Не сразу понял, уходить ему или остаться, пришлось указать направление. Время для бесед вышло. Две минуты — ударят часы, и у дверей возникнут Ковач и Адрианов. Если они не облажались и не раскопали пустышку, то ещё до ночи в руках окажется второе ценнейшее приобретение.***
Покатилось-понеслось. Не пропадай Гриндевальд днями по делам магической революции, парнишка нарвался бы на грубость. Обскур выбирался из комнаты, чтобы пообедать и посверлить Геллерта недобрым взглядом, коли тот находился поблизости. Болезненный вид — только обманка, ел юнец за двоих, да ещё и утаскивал в спальню кусок хлеба по приютской привычке к полуголодному существованию. На вторую неделю желудок его отлип от спины, а лицо перестало напоминать череп. К сытой жизни Криденс привык быстро, как и ожидалось. Начал наглеть. Домовик лепетал, что брошенный без присмотра молодой господин вечно обнаруживался там, куда его не допускали. Иждивенец шастал по коридорам, выискивал что-то в комнатах, рылся в шкафах. Дом был чужим и выпотрошенным от фамильных артефактов, предоставленным Геллерту одним из последователей, поэтому можно было не опасаться, что мальчишка найдёт нечто опасное. Сам факт этого тихого бунта, однако, невероятно веселил волшебника. И злил. И снова веселил. Пока маг был дома, дьяволёнок забывал о своей исследовательской миссии и убирал любопытство в дальний ящик сознания. Наверняка сидел у окна с кислой миной и считал минуты до наступления сумерек, чтобы лечь спать. Такое поведение было вдвойне дурацким в свете ранее прозвучавшей просьбы о помощи. Зато эта просьба развязала магу руки. Возвращаясь, Гриндевальд вскрывал заклинанием скрипучую дверь и выуживал Бэрбоуна из его полутёмной раковины. Напоминал о том, где его место и чем ему полагается заниматься вместо игр в прятки и обыска полупустых нежилых помещений. В такие моменты Криденс выглядел, будто ему в рот налили морочащей закваски. Ожидал, конечно, что с него будут сдувать пылинки, как и полагается обращаться с живым чудом. Намеревался торжествовать, держа у порога и напрашиваясь на уговоры. Думал, что вручат палочку и обучат колдовать за месяц-другой. Разглядел в себе ценность, но помаленьку осознавал, что в жизни Геллерта Гриндевальда были чудеса и помимо него. «Тем лучше, — думал мужчина, — пускай поймёт, что если застрянет на месте — отстанет и уже не угонится». Криденс обижался, кусал губы, выворачивался из рук и отказывался воспринимать сказанное ему без лишних эмоций. Говорить с ним было труднее, чем с иностранцем. Мальчишка слушал и не слышал. Как об стенку горох раз за разом — непрошибаемая избирательная глухота. Обскури также себя не проявляло, таилось и меркло, лишь изредка угрожающе черня тень носителя. Волшебник опять начал думать, что мог и не ошибиться изначально. Не в том, что имел дело со сквибом, а в необучаемости оного. Упрямец и неблагодарный наглец, обладатель выдохшейся и навсегда уснувшей силы, от которого пользы не больше, чем от треснувшего и опустевшего сосуда. Позже Геллерт признал, что неоднократно перегнул палку, что повышал голос там, где стоило бы уйти. Разум мальчишки вычленил не те слова из разговоров, и докрутил на свой лад. Настали трудные времена.***
Геллерт думал, что пошлёт всё к дьяволу, когда Криденс ночами выл в голос от боли и страха, когда его выгибало и поднимало над кроватью в сонме клубящейся черноты, когда утром он запирался в ванной и отказывался выходить, а попытка открыть дверь простейшей Алохоморой вызывала сбивающую с ног и крушащую всё вокруг чёрную бурю. Битые стёкла, развороченные стены, обвалившиеся перекрытия, пыль и грохот стали обычным делом. Домовики не успевали восстанавливать из руин комнаты. Не спас ни первый переезд, ни второй — смена обстановки не шла Бэрбоуну на пользу. «В тюрьме условия были лучше», — усмехался маг, привалившись спиной к двери. Затяжная бессонница принуждала к злоупотреблению особо сильными зельями. Голова шла кругом и от тяжёлых душных трав в составе подпитывающего силы варева. Куда там строить планы и думать о важном, когда за стеной — за двумя, тремя, за десятком комнат — такой бедлам, что никуда от него не деться? В голову волшебника приходила здравая мысль отселить обскура, как поступают в богатых семьях с досаждающими маленькими детьми. Посадить под надзор, приставить к нему кого толкового и неразговорчивого в няньки, просто заниматься своими делами. Будь Криденсу десять, его ждала бы именно такая участь. Но с годами ума у него прибавилось. Поймёт неправильно, разобидится и кинется шипящей магической тварью в лицо при следующей встрече. Так себе финал для того, кому на роду написано изменить магический мир. «Всему своё время», — убеждал себя мужчина, в который раз приводя мальчишку в чувство, укладывая спать и оставаясь в комнате, пока не засопит ровно. Несколько месяцев — и станет легче. Обвыкнется, переболеет, залижет раны. Пусть наорётся, пусть из него выйдут все слёзы, какие ещё остались. Ну, собьёт кулаки об стены, ну, сорвёт горло — что с того? Просто средство от той болезни, какую не исцелить ни одному из прославленных колдомедиков, которые осматривали Криденса. Лекарства от душевных ран горче, чем от телесных. Когда-то, Геллерт помнил, и с ним такое работало. «Ничто не даётся дёшево», — подсказывал внутренний голос, как только аргументы заканчивались. Зачарованное перо перекладывало из головы на бумагу строки письма, правой рукой было не двинуть — на сгибе локтя дурная голова всклокоченного мальчишки. Сидел рядом у стола, насупившись; клевал носом, клонился влево, да так и отключился. Разбудить бы, согнать с места и отослать в спальню, но ведь с ним проснётся и оно, а значит не видать тишины и удачно подвернувшейся передышки. Жизнь постоянно пыталась загнать Геллерта в тупик, но у неё ничего не выходило, пока не появился Криденс Бэрбоун. «Держи его ближе, и скоро стены падут», — звучало в голове раз за разом, пока мальчишка видел очередной дурной сон и переставал скулить только после того, как на макушку ложилась знакомая ладонь.***
Был жаркий воскресный вечер, когда Криденс явился к порогу спальни с ножом. Занёс руку для удара, едва отворилась дверь. Конечно же, был остановлен — магия для этого не понадобилась. — Это ещё что за фокусы? — поинтересовался Гриндевальд, отобрав у юноши его оружие. Он вертел нож в руках, прикидывая, хватило бы духа носителю обскури пройти сквозь охранные чары и перерезать ему глотку во сне. Озадачивало и злило, что мальчишка мог бы с лёгкостью сравнять дом с землёй, навсегда похоронив надзирателя под руинами тюрьмы. Вместо этого — нож. Примитивный маггловский нож. Какая пошлость. — Почему топор не приволок? Поднять не осилил? Или не нашёл? — Я ненавижу Вас, — промямлил в ответ Бэрбоун. В его словах не было угрозы, вместо неё — горечь и отчаяние. С таким настроением не приходят убивать. — Хочешь крови? Что ж, давай, — Геллерт перехватил нож за лезвие и протянул рукоятью к гостю. Криденс принял оружие не дрогнувшей рукой, взялся покрепче, замахнулся и замер. Скрипнул зубами. По всей видимости, намеревался простоять так до самого рассвета. — Ну, ты пока подумай, а я закончу разбирать проклятье на шкатулке, — настало время вернуться к столу, где палочка и греческий ларец, добытый Ковачем и Адриановым. Внутри — обрубок хвоста мантикоры, необходимый для создания ядовитого аналога летучего пороха в подарок паре политиканов. Снаружи — десяток мудрёных античных заговоров, на избавление от которых уже ушли не одни сутки. — Я ненавижу Вас! — мальчишка кричал. Что-то новенькое. Взгляд глаза в глаза погасил бы Криденса мгновенно, но Гриндевальд не обернулся. Был заинтригован и готов рискнуть ради такого представления. — Вы… Вы всё разрушили! Вы убийца! Считаете себя великим человеком, а на деле — обычный мясник! Нет-нет, Криденс — не бесполезный сквиб, не мёртвая оболочка и даже не покорное оружие. Большее. Мальчик — пружина. Его прижимали к земле так долго, что он пробьет небеса, если даст себе волю. — Много ли знает о величии помоечный щенок? — осведомился волшебник, чувствуя спиной сверлящий злой взгляд. Надоело ждать. Хотелось подтолкнуть Бэрбоуна единственному и верному пути, но так, чтобы успеть удержать от падения в пропасть. Малозаметная грань. Опасная. Геллерт никогда не умел отмерять усилие. — Я знаю достаточно о Вас! Вы лжец, Вы любите только себя! Всё Ваше «общее благо» — сказки для дураков! Не будет никакого блага ни для кого, кроме Вас. — А я-то думал, ты остался со мной именно ради этого самого блага. Не общего, а твоего личного, Криденс Бэрбоун. Не нужно было видеть, чтобы знать, что происходило с юнцом. Он часто дышал, буквально пыхтел, до боли сжимая рукоять ножа. Кровь прилила к лицу, в висках колотился пульс. Кусая губу, обскур искал причины пустить оружие в дело. Реальные, а не те, которые считал таковыми до того, как переступил порог. Искал и понимал, что лезвие повёрнуто не к тому. — Мне ничего от Вас не надо. Я не просил давать мне надежду! Я остался бы в Нью-Йорке с Ма и сёстрами… — …да, тебе по нраву жалкое существование всеми ненавидимого выродка. Ты позволял бы всем вытирать об себя ноги и мнил бы себя мучеником. С твоей силой, с твоими возможностями — это преступление! — Вы не имеете права распоряжаться моей жизнью! — Ты не понимаешь, что тебе дано! — рявкнул Гриндевальд, не в силах и дальше утирать мальчишке сопли. Криденс пришёл говорить без страховки, без мягкой подстилки из вежливости. Значит, был готов ушибиться. — Магия в тебе — величайший дар, а не проклятье. Только законченный болван будет намеренно отказываться от неё и сдерживать себя. Если бы у меня было… — Так Вы… завидуете? — обскур издал странный звук, помесь всхлипа перед затяжным рыданием и истерического смешка. — Это просто зависть?.. Тогда заберите! Заберите это у меня и делайте с ним, что хотите! Нож звякнул о паркет мгновением раньше, чем мужчина развернулся. Широким шагом Геллерт двинулся к горе-убийце, тот запаниковал, отступил, успел ускользнуть вдоль стены, чтобы не оказаться зажатым в угол. — Знаток душ человеческих выискался! Давай, рассказывай, в какой книге вычитал этот высокопарный бред? Или на приютском дворе нагляделся на взрослых из-за мамкиной юбки? — Вам всё равно нет дела! Вы смотрите на меня, как на свою вещь! Но обскури не Ваша игрушка и не Ваш инструмент! И я — тоже! — Разве? А ведёшь ты себя с точностью да наоборот. Где твой хребет, тряпичная кукла? Что в тебе есть, кроме прорезавшегося голоса? Солома? Салемские листовки? Лоскуты детских страхов? Пустота? — Побольше, чем в Вас! Вы — слова, за которыми ничего нет, Вы ничем не лучше тех, с кем сражаетесь, Вы… Идиотская игра в догонялки закончилась, как только Бэрбоун упёрся в стол. Пытаясь найти опору, мальчишка смахнул на пол злополучную шкатулку. С немалым трудом отрисованные руны смазались, были безнадёжно испорчены. Геллерт схватил Криденса за грудки, тряхнул, вынуждая смотреть в глаза. Впервые за многие годы, а может и за целую жизнь поймал себя на желании ударить не заклинанием, а кулаком. Расквасить наглецу физиономию, выбить нос, спрятать в крови искусанные дрожащие губы. Не из-за шкатулки, а может и из-за неё тоже. Криденс понимал силу, но ещё не осознавал, какой мощью является сам. Самое время этим пользоваться. Встряска отрезвила бы его, приструнила, призвала бы к покорности… если бы она была нужна. Нет. Пусть звучит. Не важно, наполнит ли дом громовыми разрядами, сложит ли ровный ритм, разнесёт ли всё кругом к мерлиновой бабушке — главное, чтобы разорвал поводок, чтобы не удавил себя вместо того, чтобы освободить. Дыхание сбилось, шумело в ушах, волосы упали на глаза. Как давно такое было? Не в ту ли пору, когда на горизонте маячил другой обскур? Такими темпами развязка истории могла и повториться. Бэрбоун выбирался за пределы вечного страха, но одновременно терял всякое чувство самосохранения. Его слова и поступки были слишком непредсказуемыми. На месте обрушившейся незримой стены следовало прочертить границу, в том числе — для себя. — Ещё одна такая выходка — и я не знаю, что с тобой сделаю. Криденс знал. Сам ткнулся губами в губы. Не придумал, как вести себя дальше, но отлично осознавал — отвергнут не будет. Взлохмаченный, раскрасневшийся, часто дышащий… незнакомый, живой. От него исходил жар, и лишь во взгляде — прежний холод, перетёртая стылая зола. Подхватив за бёдра, Геллерт подсадил юношу на стол. Пока мог, думал, что за всей этой подготовкой к перевороту совсем позабыл о себе, раз кинулся на нескладного заморыша, скуластого вчерашнего ребёнка, на шрамы поперёк шрамов, иллюзорную покорность и ширму, скроенную из напускного раболепия. «Он ведь за этим пришёл, — запоздало догадался мужчина, как только с губ его неудавшегося палача сорвалось первое иступлённое „ах!“, — всё ради этого». В попытках схватить воздуха между поцелуями и усесться поудобнее, Криденс опрокинул чернильницу. Так и не нашёл, обо что упереть руки, скользнул потемневшими ладонями к плечам Геллерта, оставляя следы на белой ткани. Где-то там позади текучая чернота добралась до Старшей палочки, но было не до неё. — Сэр… — зашептал Криденс на ухо, облизывая губы. — Геллерт, — поправил волшебник, оторвавшись от его шеи. Собирал по крупицам самообладание, чтобы не содрать с негодника остатки смущения и страха вместе с одеждой, а после сменить никому не удобный дубовый стол на кровать. — Я сказал правду. Не хочу ничего… я хочу только Вас. Вы — как я. Мужчина нахмурился. Заявление, судя по всему, было вычитано в той же бульварной книжонке, что и недавняя тирада. Откуда взялась эта дрянная макулатура в уважаемом доме?.. «Так и бывает, Геллерт, так и бывает. Месяц назад твой ручной обскур лишний раз рот открыть не осмеливался, а сегодня предъявляет на тебя права. Торгуется, как ты и хотел. Гляди, позволишь остаться — и он возомнит себя не просто влюблённым, но и любимым, а от этого его одна могила избавит». Верно. Нельзя. Через двадцать четыре дня съезд в Будапеште. К тому моменту Криденс должен быть готов явить себя миру… и подконтролен. На этот раз придётся поступиться собственными очевидными желаниями и остудить его пыл. Пусть думает, что западня — это награда. Пускай старается. Когда-нибудь придёт время. Средства переждать найдутся. Мало ли на свете юношей и дев, готовых упасть в объятия, чуть помани, чуть приласкай? На обскуре, как бы необычен и нов ни был, свет не сошёлся клином. — Мы вернёмся к этому… позже. Затянувшаяся пауза сработала раньше слов — юнец растерялся. К нему вернулась ненадолго потерянная кротость, он не сопротивлялся, когда Геллерт взял его руки и заставил их опуститься на крышку стола. Кропотливо поправил на мальчике рубашку, которая чудом не была испорчена чернилами. Напоследок привлёк Бэрбоуна к себе, крепко обнял, удерживал до тех пор, пока тот не стал дышать более-менее ровно, а после отстранился, отступил, открывая путь к выходу. — Ступай. И забери нож. В дверях Криденс задержался. Безмолвный, стоял, прикрыв припухшие заалевшие губы кончиками пальцев. В нём доживала свой короткий век надежда быть окликнутым и возвращённым. Вздохнув и понурив голову, Бэрбоун пошёл к себе. Дверь захлопнулась у него за спиной в следующее мгновение. Возню с проклятьями шкатулки неизбежно пришлось бы отложить, а прежде — наведаться в ванную. Спустя пять минут, взглянув в зеркало, Гриндевальд увидел чернильные пятна. Вот мальчишка тронул щёку, вот мазнул пальцами по шее, каким-то образом успел даже испачкать волосы. На телах убитых силой обскури появлялись похожие следы. Смертоносная тварь, живущая в Криденсе, въедалась под кожу и разносилась по сосудам и венам с кровью, копилась осадком в сердце. Кто с кого взял пример? Кто кого учил обратиться заразой, способной поставить крест на чужой жизни?.. Двое срослись в одно, перемешались и спутались — уже не определить. И… надо ли?***
Посреди зала, усыпанного телами, Геллерт поймал отторгнутого тьмой юношу в объятия. Криденс чуть дышал, у него посинели губы. — Всё закончилось, всё позади, — обскур вздрогнул, услышал. Тащить его через аппарацию было опасно, но альтернативы не имелось. Волшебник только и мог дать мальчишке пару минут передышки. Позади голосил Дельцег, в который раз призывая убираться, пока не подоспел аврорат, пока здание не накрыл блокирующий колдовство барьер. — Тише! — потребовал маг, и подручные замолчали. Криденс пытался что-то сказать. — Вы… Вы видели? — прошептал юноша чуть слышно. Сознание оставляло его. И без того неподконтрольное тело совсем потяжелело. Тьма измотала носителя, взяла многое в уплату учинённого погрома. Тридцать одна жизнь без единого непростительного заклинания, без волшебной палочки вовсе, без оружия… одним лишь чудом. — Да. Это было восхитительно. Ты был восхитителен, Криденс Бэрбоун. Всего-то десять минут назад начался первый официальный день съезда. Представители европейских магических сообществ собрались, чтобы обсудить «угрозу тирании международного преступника Геллерта Гриндевальда» и согласовать комплекс мер по выявлению и нейтрализации его сторонников. На деле же это была попытка навязать простому тугоумному люду ложную истину — освободителя нужно бояться. Большие шишки министерств и ведомств собирались ужесточить внутренний контроль, придушить любые попытки волшебников приподнять от земли головы. И как было на это смотреть? Как дать позволение? — Иди и покажи им, как они ошиблись в своём отношении к тебе, — Геллерт подтолкнул Криденса в спину к двойным дверям в конце прямого коридора. Заседание уже велось. Небольшого отряда хватило, чтобы обезвредить охрану. Конечно, присутствующие в зале при палочках, но они ничего не сумеют сделать против того, что их ожидает. Не успеют, не сообразят. К такому не готовят в магических школах и на аврорских курсах. Отойдя на пару десятков шагов, Бэрбоун остановился. Обернулся, ища подпитку для иссякшей уверенности. После всех разговоров и тренировок он был готов и не сомневался в значимости исполнения плана, но у последней черты медлил. Опасался не вернуться? Не бывать этому. Рядом те, кто прикроют и не подпустят подкрепление к обречённым. «Это важный шаг для нас обоих, — говорил мужчина юноше, пока тот неумело, но старательно вязал перед зеркалом узел галстука или поднимал взгляд от книги, — мы не позволим им поставить крест на нас и нашем деле». Криденс соглашался не сразу. Он начал думать, прежде чем ответить. Варил в голове слова, как ингредиенты сложного зелья, требующего выдержки. Сперва Гриндевальд опасался, что мальчишку снова унесёт в неверном направлении, но произошло иное. Погодя, Криденс соглашался, как будто давал аванс, исполняя условие некой сделки. Доверялся заранее, ожидая, что если сейчас и обманут, то в конечном итоге обещанное сбудется. Геллерт не помнил, чтобы они о чём-то твёрдо договаривались. Просто двигался прежним курсом, который и привёл его к этому важному моменту. Ждать дольше было нельзя. Гриндевальд кивнул, пассом палочки распахнув для юноши дверь. Слов было не расслышать, но по залу прокатился гомон. Кто-то подскакивал с места, другие подняли палочки, пытаясь заглушить шум заклинаниями и призвать собравшихся к порядку. — Давай! — не команда, не приказ, не приговор. Одобрение, побуждение, дозволение. Разворошённые, потухшие угли дали искры. Бэрбоун зашагал прочь от волшебника к залу, где его были не готовы встретить. Четыре шага спустя обратился тьмой, скользнул по полу прямиком к трибуне, подхватил грузного престарелого мага, а в следующую секунду — разодетую в красное колдунью. Здание наполнилось криками, стены задрожали, сверху посыпалась пыль. Там, за роем взбесившейся сажи глаза обскура не были белы. В них, Геллерт был уверен, пылало пламя.***
Мальчишки нигде не было. Тихий заснеженный особняк, невесть куда подевавшийся домовик, чьё имя за вереницей переездов не было смысла запоминать, пустая спальня обскура. Там он должен был лежать, набираясь сил. День прошёл после того как юнец в одиночку пробил дорогу к хранилищу артефактов при братиславском аврорате. Мало. За сутки от такого не оправиться. Куда делся? Сбежал накануне восьмого декабря? Или… произошло худшее? С блаженной полуулыбкой на обветренных губах на грани сна и реальности Криденс Бэрбоун мог исчезнуть навсегда, потому что срок его жизни подошёл к концу. Мысли об этом Геллерт пытался гнать от себя, но помнил — век обскура недолог. Каждая вылазка рискует стать последней. «Он не незаменим. Будут ещё», — твердил глас разума, но были причины с ним не согласиться. В этом юноше — нечто куда более интересное, чем изувеченная магия. Знакомая жадность, вязкая, как смола. Родная неспособность испытывать чувство удовлетворения тем, что уже имеешь. Вечная неустроенность, гонящая вперёд. Если кто в целом мире и заслужил получить из рук Геллерта Гриндевальда путёвку в новый мир, то это он. Криденс. Всё ненавистное в мире в одном. Всё, что ещё можно исправить. Не обойдённой осталась последняя комната — собственная спальня. Не заперта, как в любое другое время, но оплетена стеной чар, которые не впустят чужака, случись какому-нибудь отчаянному сумасброду сунуться в дом к преступнику, за которым гоняется добрая половина мира. — Геллерт. Из уст мальчишки в темноте спальни имя прозвучало завораживающе. Впервые. Криденс стоял в центре комнаты, угадывался лишь силуэт. Его не остановили сложные заклинания, он, невесомый, просочился ветром в хозяйскую спальню и ждал. Не трясся, как осиновый лист. Не прятался в углу. Встречал. Выгнать? Велеть возвращаться к себе и отдыхать перед следующим шагом — взятием в открытом противостоянии Министерского совета Болгарии в Софии? И каков шанс, что после этого Бэрбоун останется жив? Один из тысячи. Один к бесконечности. В живучести приютскому сироте не откажешь, но и его силы предельны. «Сиди потом, жалей о несделанном. Сколько не ищи в улыбчивых девах и томных юношах голодное пламя, полыхнувшее в потемневших до черноты глазах — не найдёшь». На ходу сбросив на пол пальто, Геллерт сделал шаг навстречу, за ним — второй, третий, пока Криденс не прекратил отступать. Мужчина мог бы подождать ещё. Месяц или год, день или час. Только отказывать себе не привык. Грош цена его идеалам, пустое слово — свобода, если не сейчас… — Ты разрушишь для меня мир, — без усилия, без фактического прикосновения ладонью к обнажённой груди Криденс упал на кровать, раскинув руки, зажмурившись, не дыша. Под полами расстегнутой рубашки, под рёбрами его ощутимо билась громче сердца, тянулась к до сих пор не согревшимся с мороза пальцам живая тьма. — А потом мы решим, стоит ли отстраивать его заново. Им, замершим рука об руку у последней ступени, шаг спустя могло стать тесно на вершине. Но до тех пор… до тех пор…