Цена улыбки

Йоите с самого утра — весь в невыносимом (ну ладно, выносимом, и не такое проходили) страдании, в лихорадке и ознобе. Мир вокруг крутится-кружится, голоса слышатся более смутно, чем обычно. Его трясет, мелко-мелко, со стороны и не заметишь. Ходить трудно, думать трудно, жить трудно, — поэтому он сворачивается в клубок на диване, даже не утруждая себя поиском одеяла, и пытается заснуть. Тщетно, потому что в голове звенит миллион путаных мыслей-воспоминаний, от которых сердце сжимается и хочется сбежать, да вот только некуда. Забытье манит, но не приходит. Дверь противно скрипит, отдаваясь в сознании вспышкой болезненного раздражения, слышатся тихие, осторожные шаги. Михару? Йоите не хочет видеть друга. Не хочет, чтобы тот узнал, как ему плохо, — да не так уж плохо, пойдет, в общем-то, но ведь Михару из мухи слона раздует, начнет бегать, волноваться, глаза у него станут печальные и встревоженные, и будет неловко, очень неловко и стыдно за себя — так, что провалиться бы сквозь землю. А Михару с утра — весь в невыносимом (ну ладно, выносимом, и не такое проходили) унынии, ему не до сомнений Йоите — он думает о своем. И мысли у него прямо-таки из области бесконечно высоких материй, из тех, где потеряться — раз плюнуть. Он, образно выражаясь, считает улыбки. И приходит к выводу, что счастливых моментов у них двоих — раз-два и обчелся. Вечно все какое-то лихорадочное, пугающее и путаное. То враги выскакивают в самый неподходящий момент, то Йоите кашлять начинает и за сердце хвататься. В такие моменты не до улыбок, только больно — больно смотреть на друга и знать, что ничем тут нельзя помочь. Ну а враги есть враги, тоже как-то не очень весело с ними. Вот и получается — вспомнить нечего. Предел улыбок при градусе счастья, стремящемся к нулю, — ха-ха, высшая математика, не в четырнадцать лет о таком думать. И еще эта кошмарная, невозможная мысль, что с каждым мигом Йоите все ближе к финальной черте. А значит — значит, надо ценить каждую секунду рядом с ним? И находить как можно больше поводов для улыбки? А может, даже попробовать вызвать ответную (ох, а вот это — утерянное знание, архисекретная техника, не иначе). Михару осторожно усаживается на диван, придвигается ближе к мирно (как ему кажется) сопящему другу, растерянно вглядываясь в болезненно-бледное лицо, усталое даже во сне. Йоите, очевидно, отдыхает — что ж, пусть отдыхает. Даже если он в таком бессознательном состоянии, Михару все равно будет ценить каждую секунду рядом с ним. Так даже лучше — не надо ничего объяснять. Йоите все равно не поймет, а Михару не найдет слов. А еще — можно стать ближе. Ближе к человеку, который является противником всякой близости, который пугается любого тактильного контакта — редкий, роскошный шанс. Дороже пятидесяти улыбок. Йоите беспокоят все эти невнятные передвижения, но он по-прежнему не шевелится, не желая так просто «просыпаться». Михару все поймет по глазам, которые будут избегать его внимательного взгляда; нет, нет, так не годится. Посидит, повздыхает и уйдет. Уселся чуть ли не на голову — что ж, ничего страшного, почти не мешает, правда. А тот ближе, еще ближе, совсем близко, и вот он тихонько стягивает с безвольной руки «спящего» перчатку, и неожиданно переплетает их пальцы — белое и черное, жизнь и смерть. Вместе. И нежно касается губами обезображенной ладони. Всякое можно вытерпеть, пусть бы хоть верхом уселся, раз есть надобность, но такое!.. У Йоите лицо, уши, даже мысли — все заливается краской, прямо вся кровь к голове, сердцу перегонять отныне нечего. И уж тут-то он просыпается. Михару с трудом сдерживает смех, глядя на растерянного, смущенного, растрепанного друга — но, впрочем, не сдерживает улыбку. — Как спа… — начинает он, но сразу умолкает, и та самая улыбка сползает с его лица, как только покрытая темными пятнами ладонь вырывается из его ладони. — Я… я просто… — Михару стремительно розовеет, видя в синих глазах смятение. — Извини… Я только… «Да я всего-то взял его за руку!» — в нем поднимается обида на недотрогу-Йоите, но сразу тонет в миллионе упреков в собственный адрес. Нельзя было этого делать. Теперь хрупкий мир между ними безнадежно разрушен. Теперь уже не вернуть прежнего доверия. Не почувствовать тепло руки друга в своей руке. Счетчик улыбок можно обнулять. Все потеряно, все усилия найти ключ к сердцу Йоите пошли прахом. Конец света, похоронный марш. Мучитель несчастного Михару тем временем молчит, не подозревая о моральных терзаниях своей жертвы. Он даже отодвигается на самый край дивана, пряча глаза и лихорадочно раздумывая, что бы ответить, как поступить. Сейчас его противная мелкая дрожь выйдет наружу, нет, только не это. Сейчас его раскроют. Есть один только выход: встать и сбежать куда подальше от несносного приятеля, но Йоите не уверен, что дойдет до двери. Михару же воспринимает его смущенное молчание как окончательное крушение всех надежд. Сердце несчастного истекает кровью, а все тело ноет от бесполезного, глупого сидения на одном месте — с такой-то бурей эмоций внутри! — Давай я принесу лимонад? Таблетки при тебе? Может, позвонить Юкими? Тебе нужно одеяло? Ничего не болит? Тебе что-нибудь приготовить? Температуры нет? — тараторит он, вскакивая с места. Йоите сдавленно сглатывает. Температуры… — Н-нет, все хорошо, — и он съеживается, желая обратиться в ничто. Сотрите его уже с лица Земли, хоть кто-нибудь! — Йоите, эй… — Михару хмурится, тянется к нему. Ну вот. Начинается. Дальше прятаться бесполезно, поэтому Йоите послушно подставляет пылающий лоб чужой мягкой ладони и удивляется, когда вместо нее лба легко касаются губы, а рука Михару снова ловит его костлявые пальцы. Йоите вздрагивает, напрягается, но не успевает ни возмутиться, ни даже подумать, нравится ему или нет, потому что Михару отскакивает от него, как от прокаженного. — Что?! Да ты весь дрожишь! Почему не сказал! Почему ты опять все делаешь по-своему! — в его голосе звенит неподдельная тревога. — Я ничего не делаю, — возражает Йоите, набравшись храбрости. При других обстоятельствах он бы огрызнулся, оттолкнул приятеля, но сегодня он как-то совершенно бессилен, да и внутри неумолимо копится странное тепло, будто так и должно быть, будто Михару рядом — это правильно. — Вот именно — ничего не делаешь. Или только хуже себе делаешь. А должен лечиться! Я за лекарствами, — Михару убегает в соседнюю комнату, а Йоите остается на диване — в одиночестве, растерянности и неловкости. И почему его ледяная аура неизменно тает рядом с этим надоедливым мальчиком? Будто тот смотрит ему в самое сердце, небрежно снимая с его лица и отбрасывая в сторону маску хладнокровного ангела смерти, — словно и нет ее вовсе. Реальность зыбка, в прошлое лучше не заглядывать, будущего нет — таков Йоите. Загостившийся призрак в мире живых, человек-ошибка, человек-нелепица — человек ли? И почему он невольно тянется к теплу, в праве на которое сам себе отказал? Раньше он кое-как контролировал Михару, держал его на расстоянии, но чем больше времени они проводят вместе, тем больше он склонен слепо отдаться чужой неуместной заботе. Наверное, у него недостаточно сильный характер. Михару возвращается с лимонадом, какой-то микстурой и теплым одеялом под мышкой. Поднос опускается на журнальный столик возле дивана, а одеяло мягко накрывает Йоите едва ли не с головой. Смежив веки, тот с готовностью ныряет в уютный кокон, который, впрочем, не способен спасти от озноба. — Ну чего ты, — Михару бережно убирает прядь волос с его лица. — Выпей лекарство. Йоите послушно глотает горьковатую микстуру с ложки, забивает привкус лимонадом. Тепло где-то в области груди все растет, ширится. — Спасибо. Ты так добр ко мне… — бормочет он и поспешно добавляет, надеясь и одновременно боясь, что Михару рассердится и уйдет: — Хотя мог бы не стараться, я не просил помощи. — Тут и просить нечего, и так видно, в каком ты состоянии, — отвечает тот. — Если ты не против, я… обниму тебя, и тогда тебе станет теплее. — Не трогай меня, — привычно отрезает Йоите, не смея признаться самому себе, что в действительности ему этого очень хочется. — О… Извини. Прости. — Михару беспомощно разводит руками и отодвигается от него. Не надо было спрашивать, надо было просто молча обнять, а теперь уж не выйдет. И об этом жалеют оба, вот только один не догадывается, что второй испытывает схожие чувства. Йоите надо бы гордиться тем, что он в кои-то веки подтвердил свой авторитет, поставил на место странного друга, ставшего для него целым миром и последней надеждой, — но на душе у него паршиво. Сказать, что на самом деле он вовсе не против?.. Язык не повернется. Но у Михару такой смущенно-несчастный вид. Как сложно-то все! Что ж, если Михару действительно считает, что они — две половинки одного целого, то он должен догадаться, что на душе у «другого себя». Должен вернуться и — обнять. Но никакие они не две половинки одного целого — это всего лишь фантазии Михару, не более; и ни о чем тот не догадывается; и нет никакого между ними взаимопонимания — что и требовалось доказать; и Йоите зябко обхватывает себя за плечи руками — не один, но в одиночестве. — Не помогает пока? — спрашивает Михару, не сводя с него встревоженного взгляда. «Нет, не помогает. Потому что тебя нет рядом. То есть, нет, конечно, ты рядом, но для меня это уже далеко, это слишком большое расстояние», — мысленно говорит Йоите, а вслух произносит: — Не твое дело. — Хочешь, чтобы я ушел? Больной молчит, но в его глазах отражается что-то невысказанное, и это что-то останавливает уже поднявшегося было Михару. Может ли быть такое, что Йоите просто стесняется сказать прямо о своем желании — точно так же, как стесняется и сам Михару лишний раз дотронуться до друга, боясь смутить, задеть, ранить, боясь разрушить их хрупкую дружбу? Возможно ли, что оба они — просто два бесконечно неловких мальчика, не привыкших к духовной близости? Есть только один способ проверить. Михару выдавливает из себя ободряющую улыбку, подсаживается к Йоите и неожиданно прижимает к себе — крепко-крепко, вместе с одеялом. Тот задыхается, краснеет, бледнеет, вырывается, и Михару уже горько раскаивается в содеянном, когда выясняется, что вырвался больной только для того, чтобы высвободить руки и обнять его в ответ. Порывисто и так неожиданно, что у него дыхание перехватывает. — Не оставляй меня, — сдавленно просит Йоите. — Хочу быть с тобой. «Я запомню… я запомню! Это счастливый момент! Это…» — у Михару даже мысли путаются. Услышать такое, сделать такое!.. Сейчас самое время ценить каждую секунду, как он и хотел, но ценить и считать нечего — нет больше никакого времени, оно остановилось, в целом мире остались только они двое. Можно гладить волосы Йоите и смеяться, сколько хочешь. Нет больше страха и сомнений, нет больше скрытности и замкнутости, это главное. А с температурой они справятся. И со всем остальным тоже. Иначе и быть не может. Его внутренний счетчик улыбок постепенно зашкаливает, перегревается и ломается. Всю жизнь бы так сидел, обнимая человека в одеяле — нелепо, но факт. — Так здорово знать, что тебе доверяют, — произносит он и нежно прижимается щекой к щеке Йоите. — Ага, — смущенно отзывается тот, жмурясь то ли от света, то ли от удовольствия. — Тебе ведь уже легче, да? — Ага. — Лекарство помогло? — Да. — Так здорово, что ты откровенен со мной. Наконец-то. И всегда говори мне, если тебе плохо, слышишь? — строго говорит Михару. — Слышу… На самом деле лекарство нисколько не помогло Йоите. Ничего не изменилось, откровенности в нем не прибавилось ни на грош, ни с какой температурой они не справятся — даже с ней, даже вместе; но Михару вовсе не нужно об этом знать. Пусть он будет счастлив, пусть ни о чем не беспокоится, пока это возможно. И пусть улыбается — бессчетное количество раз. За двоих.