различие в слабостях

И я тебя трахаю, и ты меня трахаешь. Выйти нельзя из пахоты, Ты — маховик времени, прими эти тяготы, Таблетки, ягоды, все по спирали, И я стремлюсь к сингулярности, а ты — к сиюминутной близости…

      Они вваливаются в комнату, затхлую и темную, находящуюся на втором этаже, по пути снося тумбочку, падают на постель и все еще не могут хоть немного отпрянуть друг от друга. Ларин все еще понять не может, как умудрился согласиться пойти на эту тупую блогерскую попойку, на которую его так звал Юлик, мол, развеяться и пообщаться, но ни то, ни другое не вышло. Не умеет Дмитрий Ларин нормально общаться, ему не интересно взаимодействовать с людьми, которые только травят пошлые шутки и сосредоточены на том, чтобы деградировать. Ларину неуютно и душно среди них, он отчётливо чувствует себя лишним, а Онешко, уверявший, что будет рядом, снова куда-то пропал. Вокруг только знакомые, но такие неприятные лица. Ларин не может это терпеть, но уйти — значит проявить слабость, поэтому он плетется за импровизированную барную стойку и просить налить себе джин-тоник. Потом переходит на коньяк. И через час Ларин совершенно пьян, впервые он так сильно надрался с тех пор, как переехал в Питер. — Какие люди, — неожиданно слышится знакомый голос из-за спины, и рядом из ниоткуда возникает Хованский. Дима морщится: он даже не заметил, как Юра пришёл, и теперь это застает врасплох. — Здравствуй, Юрий, — Ларин старается выглядеть максимально трезво, но непроизвольно растягивает слова, да и скрыть от вечно пьющего Хованского свое состояние слишком сложно. — Да я посмотрю, ты знатно налакался, Уткин, — смеется Юра, усаживаясь до неприличия близко, и ехидно добавляет, — тебе лучше больше не наливать, по себе знаю. — Я — другое дело, мы вообще разные, — обиженно цедит Ларин и на зло Юрию берет себе водку, выпивая ее залпом, так, что по подбородку от резкости движений течет, а Юра только завороженно наблюдает за ним. — Блять, — невпопад бросает Хованский, его лицо отчего-то краснеет, а сам он придвигается и его рука ложится на колено Ларина, — что ж ты со мной, мразь, делаешь, — рука скользит выше, и Дима рвано выдыхает, — сукин ты сын, — ладонь накрывает ширинку.       Ларину становится нечем дышать. Он закусывает щеку изнутри и не сводит мутного взгляда с обнаглевшего Хованского, который так близко, чьи пальцы оглаживают член Ларина сквозь ткань джинс. В комнате будто резко пропадает всякий кислород, и Ларин не знает, куда деться от такого противоестественного, но сильного желания. Гремит музыка. Даже парень, вроде занимавший пост бармена, куда-то удалился, оставив мужчин наедине. Люди вокруг ничего не замечают или не придают просто увиденному значения, возможно, они слишком пьяны. Юра же читает слабость и возбуждение в глазах напротив: в потухшей радужке, в бездне зрачка. Ларин утыкается в плечо Юрия и стонет сквозь зубы, но не отстраняется, скорее наоборот. Он придвигается ближе и дышит Хованскому в шею, сжимает его предплечья и елозит на стуле. Такого Ларина — валить и трахать. — Пошли наверх, — задыхаясь, шепчет Хованский и тянет пьяного Диму за собой, плотно обхватив его запястье.       Они кое-как поднимаются на второй этаж и вваливаются в первую попавшуюся комнату, сшибая тумбочку и сходу падая на кровать. Пальцы Хованского аккуратно расстегивают пуговицы на рубашке Дмитрия, а после стягивают ее вовсе, сам же Юра предпочитает оставаться в майке — впрочем, Ларину на это плевать. Он просто хочет получить разрядку, остальное, кажется, окончательно теряет значение, когда пальцы Юрия стягивают с него джинсы, бросая их на пол. Слышится звон пряжки ремня. Дима практически полностью обнажен: на нем только носки и белье, и ему невозможно хочется прикосновений. Ему кажется, что его рецепторы то обостряются, то полностью теряют свою чувствительность, его почти трясет от того, как он хочет чувствовать хоть что-то относительно реальное, потому сейчас ему начинает казаться, что все это — дурной сон. Лишь когда зубы Хованского смыкаются на шее Дмитрия, тот хоть немного приходит в себя и тянет ближе к себе Юру, вцепляясь в кудрявые волосы.       Ларин никогда не признается себе, что давно хотел подобного. Но факт, что он себя подготовил, непонятно на что рассчитывая, говорит лишь о том, что Дима предполагал, что все так будет. Но сейчас можно не думать об этом. Хованский отстраняется и лезет пальцами в рот Ларину, оглаживает верхнее нёбо, пока чужой язык проходится по фалангам. В этом жесте больше интимности, чем во всех их поцелуях. После Юра растягивает Ларина, сразу вводя три пальца и быстро двигая рукой, — видно, ему самому не терпится получить удовольствие. Ларин же рвано дышит и извивается, ему одновременно приятно и отвратительно, и от этого контраста он сходит с ума. Диме кажется, что его разрывает на мельчайшие частицы от наслаждения; он не видит лица Хованского, потому что упирается ему лбом куда-то в район ключиц, но он точно знает, что Юра чувствует скорее всего примерно то же самое.       Наконец, пальцы сменяются членом, и Хованский глухо и удовлетворенно охает, сразу набирая темп. Ларину не больно — он, похоже, вообще уже ничего не слышит или попросту не осознает своих чувств, но лицо отчего-то становится мокрым. Дима столько раз представлял себе такую ситуацию, но верил, что не проявит слабость, что не даст Хованскому еще один рычаг власти над собой. В голове все путается, лишь одна мысль проходит четко на репите — ты поломался, Ларин. И Дима ничего поделать с собой не может: подмахивает бедрами, хрипит от наслаждения и закрывает глаза, лишь бы не видеть, лишь бы перестать думать о том, что сейчас он сам творит. Мог бы заткнуть уши — заткнул бы. А так слышит сдавленные стоны Хованского и его тяжелое дыхание, от этого отчетливо хочется умереть.       Ларину кажется, что это все происходит не с ним.       Ларину душно и нечем дышать. Спина и лоб покрыты испариной.       Диме хочется домой: к собаке и окнам, заклеенным фольгой. В свою маленькую зону комфорта. И больше никогда не вылезать.       Еще пара толчков, и оргазм наступает почти одновременно. Какое-то время после они так и лежат, Юра даже не выходит из чужого тела, стараясь хоть немного перевести дух, цепляется за Ларина и не желает отдаляться. Это продолжается еще минуты две-три, пока у обоих нет сил совсем. После Юра перекатывается на спину и принимает сидячее положение, глядит себе под ноги. Он даже толком не раздет, только джинсы и белье приспущены, но Хованский быстро спешит исправить это, натягивает боксеры, потом расправляется с штанами. Ларин же все еще лежит молча и не движется. Он выглядит поломанным и разбитым, его больше не хочется валить и трахать, от него теперь хочется просто сбежать куда-нибудь. И Юра привык следовать своим желаниям. Но напоследок он говорит: — Все же мы похожи, Уткин: оба творим какую-то дичь, потом жалеем. Ненавидим и осуждаем друг друга. Нихуя мы не разные.       И уходит. А Дима думает, что в чем-то Юрий прав: он действительно жалеет и считает произошедшее большой ошибкой. Но есть одно существенное различие между ними.       Да, Ларин ненавидит и осуждает.       Но вовсе не Хованского.