Обрывки прошлого

— Где ты? — флегматично спрашивает санитар в отделении приемного покоя. — В дурке, — нахмурившись, отвечает Шастун. Смотрит на желчную улыбку напротив, в пустые, холодные глаза и горделиво вздергивает подбородок, фыркнув. — Кто я? — продолжает мужчина череду странных вопросов. — Откуда я знаю? — раздраженно ответил Антон, получив за это неприятный толчок в спину. — Хорошо, какое сегодня число? — Всматривается в лицо напротив, будто ждет оплошности. — Двадцать третье. Что за дурацкие вопросы?       Антон помнил этот диалог отчетливо, будто пару минут назад его вновь привезли к воротам психиатрической больницы. Не помнит, только, что было после. Не помнит их разговор с врачом. Не помнит сухой просьбы раздеться до гола. Не помнит, как попал в отделение, как провел первый день под надзором старшей медсестры. Не помнит, в какой палате лежит. Не помнит, не помнит, н е п о м н и т.       Отчетливо чувствует тяжелый, мерзкий запах мочи, пота и ещё какого-то дерьма, оседающий свинцом на стенках лёгких. Чувствует зыбкий, октябрьский холод, сочившийся из разбитого окна в туалете. И в палате холодно. Чувствует колющий, дикий голод на постоянной основе — таблетки, наверно, так действуют.       Одно воспоминание порой прокрадывается в сны Антона, заставляя его гнить от внутренней пустоты и безысходности. Они забрали дешевую подвеску, купленную лично ему, Антону, на последние деньги стипендии. Подарок на день рождения — самый искренний, от чистого, Димкиного сердца. Флегматично сказали мол проглотить можешь или кому-то в глаз тыкнуть. Шастун с радостью бы тыкнул в насмешливые глаза санитаров, лишив их зрения на всю оставшуюся жизнь. Жаль, что не может.       Двадцать восьмое октября - Блять, пиздец! Что это? - испуганно вскрикивает Антон, открыв глаза и увидев на потолке не привычную белизну, а огромный глаз, неотрывно смотрящий на него. Антон зажмурился, пытаясь прогнать бедственную тревогу и вернуть хоть каплю спокойствия. Но глаз так и продолжил неотрывно следить за каждым его действием, что бы Антон ни сделал после этого. От этого страх дрожью проходится вдоль позвоночника, накатывает тошнотой к горлу, и Шастун понимает, что шансов на скорейшую выписку у него нет никаких.       Третье ноября — Блять, пауки! — испуганно верещит Антон, резко распахивая глаза как-то ночью. Ощущает, как маленькие ножки мерзких насекомых щекочут его ноги, накаляя тем самым нервы до предела. — Уберите, уберите, уберите! — в истерике кричит он, дергая ногами, руками смахивая с себя паучью семейку. Чувствует липкий страх, холодным потом прокатившийся по худой спине. Чувствует, как противные насекомые ползут по рукам, царапают маленькими педипалами впалый живот. Ощущает, как паника сковывает тело, не давая сделать ни единого движения. Антон истошно верещит, срывая до хрипоты голос, вскакивает, скидывая одеяло с кровати.. Хочет расцарапать в кровь бледную кожу, потому что всё безумно чешется. Зуд не прекращается, когда он со всей силы царапает руку. Шастун воет, чувствует колючие слёзы беспомощности и страха — дикого, животного, не присущего нормальному человеку. - Ты че орёшь? - У входа в палату стоит сонная медсестра. - На мне пауки, блять!       И всё. Больше Антон ничего не помнит. Сейчас дергается лишь от одной мысли об этой галлюцинации, кривится, старается начать думать о другом.       Четвертого ноября он рассказывает о галлюцинации врачу, на что та спокойно отвечает, что это, мол - действия таблеток, поэтому переживать по этому поводу не стоит. Антон начинает закипать от злости, ведь он-то думал, что псих, а это, оказывается, всего лишь таблетки.       В тот день его привязали к кровати и вкололи мощный транквилизатор, от которого он мгновенно вырубился.       Пятнадцатое ноября       Антон беспокойно дергает ногой, уже в который раз испытывая безумное желание сесть. Но какой в этом толк, если ты минут пять уже скачешь по кровати, то садясь, то вновь ложась обратно. Его слегка подташнивает от дикого и необъяснимого желания просто, чёрт возьми, поменять позу. Он рычит, резко вскакивает и слегка наклоняется вперед, зарываясь пальцами в волосы. Некрасиво кривит лицо желчной улыбкой, вновь чувствуя дикое желание лечь на спину и не двигаться — Да бля-ять, — обречено стонет Антон, вновь лениво садясь. Царапает бледную кожу руки, пытаясь сохранять спокойствие.       Шестнадцатое ноября       Антон хохочет, в истерике заваливаясь на стену. Довольно полная девочка-шизичка придавила медсестру своим весом, яростно начиная дергать её светлые волосы и бормоча что-то неразборчивое, шипя, выкрикивая непонятные слова. Медсестра истошно визжит, зовёт на помощь, пытается вырваться, но что можно сделать хрупкая, невысокая девушка против туши в два раза больше неё. Кто-то испуганно бегает, кто-то осторожно выглядывает из своих палат. Несколько санитаров пытаются оттащить девушку с приступом, которую не успели привязать к кровати. Другая медсестра небрежно ткнула иглой в сопротивляющееся тело, быстро вводя мощный транквилизатор.       Антон не помнит, что было дальше. Помнит лишь, как всех загнали в палаты, как той самой медсестре и санитарам сделали выговор. Помнит эту девочку-шизичку с низким голосом, которую нещадно штормило от галлюцинаций. Ещё Шастун помнит двух девочек-анорексичек - вроде как адекватными были. Помнит отвратительный вкус таблеток, которыми их поили, разные транквилизаторы и уколы. Помнит терпкое чувство тревожности, вязкой слюной скапливающееся во рту, от осознания того, что ты ни на секунду не сможешь побыть наедине с собой. Ходишь в туалет чуть ли не на глазах у пятнадцати человек, под постоянным контролем медсестер и санитаров, которым, в общем-то, пофиг. Сидят, спокойно чаи гоняют, пока кто-нибудь наподобие шизички Тани (или Ани) ломается под тяжестью мощных галлюцинаций, привязанный к кровати, истошно орущий на всё отделение.       Антон хитрый, Антон понял схему. Притворяешься, будто тебе хорошо и прекрасно, когда внутри умираешь и гниёшь, воешь волком от отчаяния и страха. Принимаешь всё это безумие, как данное. Стараешься забыть дни, когда галлюцинации мощным потоком дурманили мозг, когда реальность - жесткая и холодная - была намного лучше искусного обмана. Когда воспалённый мозг видел подвеску, перемещающуюся по кровати и по полу, а ты так и не мог понять, что это за хрень происходит, нервничая и раздражаясь бегал за очередным миражом. Покорно пьёшь мерзотные таблетки, перестаёшь от голода грызть одеяло, проделывая в нём маленькие дырочки.       Сейчас он полной грудью вдыхает морозный запах свободы, щурясь под лучами холодного солнца. Думает о том, что теперь каждый день не будет похож на предыдущий, и он, чёрт возьми, будет хотя бы помнить, что произошло вчера или в прошлую пятницу. Надеется больше не вернуться сюда, потому что повторного раза не вынесет. Поэтому напрочь отказывается от алкоголя, пытаясь навсегда запереть дверь в мир безумия, страха и безысходности.