lust for life

"Шаг, еще шаг, и еще один. Они теряются в пелене соленого дождя, срывающегося с ресниц. Вообще-то, это первый раз за последние полгода, но почему тогда такое чувство, словно сами небеса роняют свои слезы? И почему тогда никто больше не чувствует на своих плечах этой мокрой и холодной ткани? Почему кто-то должен радоваться солнцу, когда весь мир вокруг скорбит?" Он шел, уткнувшись взглядом в раскаленный асфальт, сжимая в ослабшей ладони обмотанную скотчем оправу очков и изредка окропляя землю своими слезами-морями. Месяц назад все испортилось, сейчас все стало в миллионы раз хуже. Прохожих в этот будний день было не так уж и много, не много было и слез в его глазах, как ему казалось. Расфокусированный и помутившийся взгляд блуждал от линии горизонта до носков его чистых и помазанных кремом ботинок. Месяц назад все было совсем по-другому, а сейчас воспоминания давили на плечи и еще на что-то внутри, заставляя сутулиться. Что было, то прошло? Как бы не так. Месяц назад существовал еще поблизости первый и единственный человек, рассмотревший за погнувшейся оправой и выпуклыми стеклами блестящие жаждой жизни глаза. Тогда и дужки в одно мгновение оказывались выпрямленными одним ловко аккуратным движением, и одним уверенным жестом оказывались вовсе ненужными хозяину, откладывались на извечную прикроватную тумбочку. Теперь все исчезло, испарилось, смелось ветром, поглотилось. Это ли не грустно? Еще четыре недели назад зефирно-неземной голос так сладко и тягуче произносил его имя, пропуская через голосовые связки каждый звук, размеренно проходя языком путь из семи букв: "Чон Вону". Еще тридцать два дня назад на его заставке стояла их общая фотография, сделанная в день их знакомства, во время салюта, где они оба такие счастливые и ничего не предвещает беды. Сделанная всего-то лишь год назад. За тот месяц, что они не виделись, он сам успел испариться изнутри, превратился в сухоцветную розу, поблекшую и сморщившуюся, но все еще розу. Он поссорился с отцом и неделю жил в отеле, тратя на это свою стипендию. Радовало только то, что в проживание были включены завтраки, иначе он бы совсем не выжил, не имея по утрам скудных тостов с маслом, яичного салата и жирного кексика. Через неделю ему позвонила мать и сказала: "Чон Вону, хватит ломать комедию, вернись и помирись с папой. У нас на ужин пирог со шпинатом". Последнее предложение сильно подействовало. С отцом они не то что бы помирились, просто не говорили друг с другом, ограничивались приветствием и прощанием. Так прошла одна неделя, а на следующей он успел завалить три контрольных по небесной механике, а исправлять сил и желания не было совершенно. Каждый раз, приходя на занятия, он слышал, как в голове долбило одно и то же: "ты астроном? Люди с такими глубокими познаниями неба меня поражают. Кажется, я готов понимать только то, что находится до уровня облаков, а все, что дальше – слишком страшно. Ты смельчак". Смельчак, наживающий проблемы и сбегающий от их решения. Смельчак, плетущийся по дороге и ревущий, как трехлетний ребенок. И все же за весь месяц до этого он не проронил ни слезинки, ни разу не вздрогнул от накатывающей волны и не попытался подавить рыдания. Их просто не было. Пока полчаса назад его не дернуло зайти в кофейню, где они познакомились год назад, где он не был целый месяц, где его единственный и неповторимый уже год как работал баристой. И уже месяц как в компании с неким чудаком Сю Минхао. Сегодня Вону впервые увидел этого самого чудака живьем: такой же тощий, как он сам, высокий, как он сам, с серьезным лицом, изредка, но искренне расцветающим в улыбке. Было ясно одно: Ким Мингю не изменяет своим вкусам. Сю Минхао появился внезапно, не постучавшись, но его приняли с распростертыми объятиями, запустили туда, где Вону целый год пытался устроить себе теплое гнездышко. Единственным оправданием, ставшим также и прощанием, оказалось нелепое: "мы с ним знакомы уже лет пять. Мне кажется, мы друг друга любим". Минхао переехал ради него, они общались пять лет. Два выстрела в голову, и еще один, контрольный, в сердце – "подурачились и хватит". Вону ему ни слова не сказал тогда, просто ушел и игнорировал все способы Мингю достучаться до него. Теперь же, стоя напротив все того же опешившего баристы, все же сказал: "мне американо с собой". "И лимонное печенье?" – тот же голос, но больше не особенный. "Не стоит". "Как скажешь. Минхао, сделаешь?" Чудак кивнул и отошел к кофемашине, краем глаза с любопытством поглядывая на посетителя. "Ты все-таки сломал очки. Все кладешь их на край кровати?" "А ты все-таки счастлив. Продолжаешь пренебрегать отношениями с людьми?" - неудержимая дрожь в голосе, резонирующая в руки. "Вону, я пытался объяснить тебе ситуацию, а ты сбежал! И это при том, что все, что я сказал – это то, что нам пора остановиться, мы далековато зашли" – Мингю понизил голос и чуть подался вперед, сокращая расстояние между ними. В нос ударил когда-то родной запах, легкие сжались, отказываясь сокращаться. "Ты мне сердце разбил, придурок" – пронзительный шепот сквозь зубы, и бариста плавно отпрянул от стойки, глядя на собеседника во все глаза, – "а тебе все шутки". "Вону, я...не знал". "Ваш американо с собой". "Спасибо". Он оставил маленький стаканчик с кофе возле входа и пошел, не разбирая дороги. Первое время он еще пытался сдержать слезы, не хотелось впадать в истерику на улице, где каждая крыса из канализации могла посмеяться над ним, как посмеялась над ним судьба. Но эмоции, копившиеся в нем столько времени, пересилили, и теперь вслед за его шагами с тихим шипением на раскаленные бетонные плиты падали крупные капли. Только бы солнце ушло, только бы не резало по векам своими жизнеутверждающими лучами. В тот момент Вону был уверен, что через час уже умрет. Он представлял свое бездыханное разбитое тело с изломанными конечностями, лежащее на земле, как на огромной адской сковороде. С подпекшейся кровью на виске и с посеревшей от ссадины и дорожной пыли щекой. "Лучше бы падать спиной вниз" – подумал парень, – "так не будет видно земли". Он знал один дом неподалеку, на крыше которого раньше, когда он еще учился в школе, часто собирались его одноклассники. Его, конечно, брали с собой раз или два, но он запомнил ее и с тех пор, когда хотелось побыть наедине с собой, он просто шел туда с книгой или плеером и сидел, часами наблюдая за жизнью города с высоты птичьего полета. И теперь, в последние часы своей жизни, когда нет сил терпеть даже самого себя, Чон Вону отправился на ту же крышу, чтобы раз и навсегда потеряться во времени и исчезнуть с лица земли. Он знал, что Мингю еще пожалеет об этом, что он будет винить себя. Вону это казалось приятным бонусом к его собственной смерти. Крыша почти плавилась, от ее темной поверхности исходил запах тепла, и казалось, что солнце теперь везде. Небо охватило собой дома, улицы и немногочисленные деревья в парках. Если бы не ощущение тошнотворности бытия, Вону бы даже остановился и попробовал насладиться ощущением целостности мира. Он бы даже прошелся вдоль парапета, вдыхая сладкий горячий воздух, ловя каждой клеточкой своей кожи знойный ветер. Он снял бы бомбер и, разложив его, прилег бы, чтобы окунуться в эту бесконечную синь. Он даже попробовал подумать о прекрасном, но это дало обратный эффект. Словно кто-то с остервенением засунул в глотку его души инкрустированную бриллиантами золотую старинную ложку и сказал мерзким шепотом: "почувствуй, как красиво". И вместо ощущения прекрасного его потянуло блевать. Это был конец. "Эй, Чон Вону!" – он совсем рядом с пропастью, и над его ухом – совсем незнакомый, но сильно взволнованный голос. Он не обернулся, только слышал торопливые приближающиеся шаги. Он считал до десяти, собираясь с мыслями, и понимал, что ничто не способно излечить его душу. Когда его внутренний голос без интонации произнес только "шесть", чьи-то ладони легли на его плечи и его мягкое, податливое и безвольное тело потянулось назад с парапета. Он не успел осознать, но на секунду почувствовал, будто летит, и тут же приземлился на спину, ощущая затылком поверхность крыши. В глазах потемнело на мгновение (то ли от удара, то ли от яркого солнца), над ним возвысилась фигура парня с раскосыми глазами и изгибистыми рельефными губами. Он сдвинул брови к переносице, прижал своим телом колени Вону к крыше, вцепился пальцами в скользкую ткань бомбера и с неистовой силой закричал: "очнись, блять, приди уже в себя!" Но Вону все еще смотрел на незнакомца остекленевшим от безразличия взглядом раскрасневшихся глаз, сквозь клетку ресниц, защищающих от солнечного света. Тогда молодой человек тяжело вздохнул, смиренно опустил голову и с размаха влепил ему три пощечины, одну за одной. Только тогда Вону распахнул глаза, глубоко набрал в легкие воздух и вздрогнул.

***

– Откуда ты знаешь мое имя? Какого черта ты вообще оказался здесь сейчас? Кто ты, блять? – Вону сидел с ним вплотную, бедро к бедру, на парапете, свесив ноги в пустоту, которую он должен был уже пролететь, преодолеть. – Квон Сунён. Ты не помнишь меня, но у нас были в этом году общие лекции по философии, – парень старательно не сводил взгляда с расслабленной (или, скорее, ослабленной) худощавой фигурки возле него. – Мм. Философ? – Нет, с хореографического. Просто выбрал как дополнительный предмет, интересно, – Сунён слабо улыбнулся, не позволяя себе большего, – я сидел в кофейне, когда ты пришел. Ты не заметил, конечно, но я был совсем рядом, ждал свой заказ. – И ты все слышал? – Вону впервые посмотрел на собеседника за время их разговора. На мгновение Сунён показался ему таким несуразным, таким не вписывающимся в ситуацию, что он беззвучно усмехнулся. – К сожалению или счастью, но да. – И зачем ты полез не в свое дело? Почему просто не дал мне умереть, идиот? – Потому что без тьмы нет света. Потому что если кому-то разбивают сердце, обязательно найдется человек, который этому кому-то отдаст свое, целое. Или хотя бы склеит из осколков своего новое, – руки Сунёна судорожно сминали ткань его ярко-желтого свитера. И как Вону мог такого не заметить. – Тебя этому на философии научили? Теперь послушай немного моей философии: если хочешь умереть, уже ничего тебе не поможет. Потому что человек, который хочет умереть, не видит того, о чем ты говоришь. Он видит только бесконечные кучи дерьма вокруг. Вонючего человеческого дерьма, самый большой кусок которого – он сам. Ты думаешь, все так просто? Что я сейчас почти сиганул с крыши из-за одного тупицы, не оценившего мои к нему чувства? – Достоевский говорил, что страдание - это путь к очищению. Твои страдания приведут тебя к настоящему счастью, Вону, тебе нужно только научиться не терпеть их, а смиряться с ними, понимаешь? – Лучше бы ты не думал, а просто танцевал. Ты не поймешь этого, пока сам не почувствуешь, чего я тебе не желаю. Так что не мог бы ты отъебаться? – Вону снова повернулся к Сунёну: тот словно сиял в лучах уже почему-то закатного солнца, обрамляющего голову парня естественным нимбом. Вону затаил дыхание... – Я пошел за тобой, потому что с самого первого курса был впечатлен тем, как в одном человеке может сочетаться незаурядный ум (я читал твои эссе как-то раз, ни о чем не спрашивай) и такая дьявольская красота. Ты, Чон Вону, самый красивый человек из всех, кого я когда-либо видел. И когда ты заплакал сегодня, выйдя на улицу, я понял, что не оставлю тебя в одиночестве, что пойду за тобой. По твоим глазам все видно, ты знаешь? Суициды – бич современного поколения. Раньше людей косили война, голод, геноциды, в общем, страшные вещи, но сейчас – самое страшное, люди косят себя сами, потому что теряют ориентир, а вместе с ним и смысл, и исчерпывают себя до самого конца. Но, Вону, пожалуйста, оставь себя на этой Земле, позволь себе цвести, – на глаза Сунёна навернулись слезы, – И хотя это будет не сразу, но пусть твои глаза говорят о жизни, Чон Вону. Они молча смотрели друг на друга, обшаривая взглядами лица, проходя все мелкие черты, не заметные сперва, но такие важные. И внутри у Вону что-то возрождалось из пепла, собиралось по крупицам. Он не забыл обо всем, что происходило внутри него, но что-то новое появилось вдруг. Это был не заинтересованный первый взгляд Мингю, это была надломленная нежность, так вовремя проявленная и буквально спасшая его. И его имя он говорил как-то не так, чуть хрипло, но мягко и бесформенно, и оттого его имя на короткое мгновение заполняло весь воздух, всю вселенную. Вону и Сунён соприкоснулись ладонями – и на темнеющем закатном небе рассыпался первый залп салюта. Салюта в честь новой жизни.