Цикл «Азиатский клан Черного Ордена»

Сколько ни смотри в его глаза — а в них всегда одно и то же. Синева глубокой равнодушной самоуверенности, а на ней отблесками, искрами на клинке Мугена — брезгливость, равнодушие и немного ненависти. Заглядывать за выражение лица бесполезно настолько же, как пытаться услышать его шаг — Канда сам все скажет, если захочет. И сам выдаст свое присутствие. — Отвратительно выглядишь. В темноте палаты глаза у него совсем черные, зрачки расширены до предела — Канда смотрит немного поверх больничного одеяла, не на нее, а на аккуратно развешанную на стуле форму экзорциста. В темноте палаты Канда Юу — бледное приведение с заострившимися чертами лица, а Линали совсем не нравится безмятежность, которую отражают его глаза. — Взаимно рада тебя видеть. Ни пошевелиться, ни присесть, ни толком руку приподнять — выходит только слабая улыбка. После ее слов Канда делает глубокий-глубокий медленный вдох — злится, догадывается Линали. Очень. — Сейчас самое время для чего-то вроде: «Я же предупреждал», — наконец, произносит он. — Напарников себе не я выбирала. — Ты не оспаривала выбор и… — он осекается, сдвинув брови еще сильнее. Иногда Линали кажется, что они когда-нибудь вопьются одна в другую да так и останутся. — Ладно, черт с тобой. Вижу, что не согласна. Успеем еще наорать друг на друга. — Уже успели, — улыбку держать становится трудно до головокружения. Когда Линали расслабляет мышцы, у нее аж голова начинает кружиться. — Ты выглядела поживее, когда мы только вернулись, — на краю кровати он оказался тем же незаметным движением, что и всегда. И Линали снова зажмурилась, почувствовав, как он осторожно, едва ли не робко коснулся кончиков волос. — Они похожи… — …на стекло, — заканчивает она. — Обгорели сильно. Еще не успели остричь. Обещали завтра. Канда бывает только спокоен — по-разному спокоен. Спокоен на грани нервного срыва и спокоен после него. Сейчас он спокоен машинально — перебирает волосы одной рукой, заставляя ее жмуриться от непривычной щекотки, а в полумраке по краю едва видной в темноте радужке то и дело проскакивают искры ненависти, которой вполне достало бы силы поджечь одеяло. — Тебе не идет. Будем отращивать заново. — Будем? — В Англии сейчас пагубная мода среди женщин — коротко стригутся, чтобы что-то там доказать. Линали нравится его абсолютная уверенность и нервное спокойствие — так легче становится и ей. — Будем, не переживай. «Переживаю? Я не переживаю, я в ярости». — Что у тебя назавтра? — слышится тихий шлепок, с которым на пол падают сандалии: Канда садится на постели по-турецки, с прямой спиной, и старательно не смотрит на Линали — только на побитую огнем форму, которую еще не отдали в починку. — Канда… — Ты ее потеряешь? — все то же спокойствие — непонятно на грани чего. — Я… я не знаю, Канда. Я… «Я всю жизнь живу с ней, Канда. Даже если бы мне отрезали обе руки, мне легче было бы говорить о них». — Ладно, поговорим завтра, — легко соглашается он. «Я сегодня потерял продолжение своей руки, так что мы здесь оба инвалиды». Призрак в ее комнате злится — он одновременно напоминание о том, как хорошо, пусть и сложно, было раньше… и насколько сложнее все стало. Линали неожиданно для себя самой дышит чаще и вдруг хочет залезть с головой под одеяло и спрятаться от себя самой. Можно осознавать опасность и беспомощность, когда неожиданно предают друзья и нападают со спины враги, но смириться с предательством собственного тела, собственной силы — невозможно. Она заточена в своем же давшем трещины теле, Линали сама себя не узнает в зеркале и стискивает зубы, чтобы не завопить на бесчувственные деревяшки, которыми стали ее ноги — ей хочется хоть как-то заставить их работать. Линали начинает казаться, что те самые искры в глазах Канды — это ей, потому что это ее он не узнает. Не узнает ее волос, не узнает сиплый на грани шепота голос, не узнает глаз, под которыми залегли тени. Не к такой Линали он приходил пять лет подряд каждую ночь. — Канда, — нерешительно зовет она. — Я вовсе не… — Я убью его, — спокойно произносит он, разворачиваясь к ней всем телом. — Его, всю его семейку: эту малолетнюю дрянь и кудрявого ублюдка. Убью каждого его прихвостня. Потом убью еще раз, когда они возродятся. И буду убивать столько раз, сколько понадобится, — выговаривает он медленно, вкрадчиво, и Линали чувствует, что он говорит только полуправду, но не может понять, где начинается ложь. Он смотрит словно не на нее, а на искаженное водой отражение. Касается лица, запоминая заново черты и отмечая каждую царапину на нем. Но целует Канда так же, как целовал и раньше — до головокружения и слабости в ногах, которые она чувствует ровно на эти самые секунды. — А… а если сюда войдут? — каркающим шепотом спрашивает Линали, когда Канда привычно выскальзывает из оставшегося на полу халата и забирается под одеяло. — Не войдут. Комуи нас охраняет. — Когда это ты стал называть его по имени? — непритворно удивляется Линали — и тихо охает, когда он ерзает, укладываясь поудобнее. — Ладно, больше твою сестренку так звать не буду, — легко соглашается Канда — и только после этой довольно обидной фразы Линали понимает, что действительно соскучилась по нему. — Канда!.. — не успевает возмутиться она и тихо вскрикивает, когда он стискивает ее так, как привык — словно она вот-вот соберется выпутаться из одеяла и сбежать от него. Крепко, цепко, обхватив за плечи и скользнув сильной ладонью по спине, прижав грудь к груди, до приятной боли в ребрах. — Я не могу сейчас, — выговаривает она полузадушенно. — Я, по-твоему, совсем псих и не вижу, в каком ты состоянии? — спрашивает Канда невозмутимо. — Два месяца терпел — и еще одну ночь потерплю. Или ты ждала, что я на тебя наброшусь? — Ну… — Ты для этого не слишком симпатично выглядишь. — Канда! — Я могу потерпеть. Знаешь, чего я больше всего хочу сейчас? — спрашивает он с каким-то невообразимым облегчением, словно это не он пришел ее греть ночью, а она его от чего-то спасла. — Я хочу спать, — договаривает он ей на ухо шепотом. — Спать? — его тепло убаюкивает, а голос приятно щекочет корни коротких волос. Раньше, когда он касался макушки, было еще лучше. Точно нужно отращивать заново, отмечает Линали для себя. — Всего лишь? — Всего лишь, — сухо смеется-кашляет Канда — и ей слышится в этом что-то лихорадочное. — Я не спал полных два месяца. Хватит болтать, не спрашивай ничего, — прикладывает он палец к ее губам. — Просто будь со мной, а я буду с тобой, как раньше, — вслепую, привычно, скользит он пальцами от шеи до талии и обратно, успокаивая, увлекая ее в сон вслед за собой. — Осторожнее, — с широким зевком просит Линали, тихо дернувшись от его слабого движения. И ей странно, что еще час назад сама мысль о сне в пустой палате вызывала у нее припадки непонятного страха. — У меня ноги болят. Сильно, — мямлит она, прежде чем окончательно затихнуть у него на плече. Линали невдомек, что ровно в эту секунду последний лотос, который маячил у него перед глазами еще в палате с этими оболтусами, опустился на одеяло рядом с ее плечом, рассыпался в золотистую пыль. Исчез, как только он ощутил ее дыхание всем своим телом. «Я убью белобрысого недоноска за то, что он тебя не уберег», — мрачно думает Канда, подтягивая одеяло повыше — и засыпает, даже не успев до конца зевнуть. Этой ночью, как и раньше с ней, запах лотосов его не тревожил.