Дитя лжи

Айзен Соскэ ныне — в центре мира и упивается своим величием. Нет, он сам центр, он — ядро: и этого мира, и других. Он как Вселенная. И больше. Он — бог, сверхсущество, он — смерть, он — жизнь, начало и конец, дарованные тем, кто — пыль у ног его, безвольный мусор, материал расходный, из груд которого так неизбежно выкладываются ступени в небеса и устремляют за собой его, того, кто выше смерти-жизни, кто венец для самых сильных и также для одураченных их умом глупцов. Бог лжи. Да, он — кукловод и вседержитель: за нити дергает нингё[1], отважившихся бросить вызов, а честь и истину претворяет в фарс, из жизней недотеп слагает пьесы, и всё вокруг Бог воспринимает как бунраку[2]. «Ничтожества. Не разумеют, что иллюзия — удел их, мой же — Абсолют». И возвышаясь над пародией на свой мир, Айзен мнит о том, который Он создаст, в котором сущему Величию лжи не нужно будет, а Превосходство не потребует ни масок, ни прикрас. — Превосходный? Хм. Вот как ты зовешь себя? В черный зал, сродни Мукену, проскальзывает вдруг рассеянный бледный свет, а воздух, потревоженный эхом гласа, не может утихомирить трель — она походит на капель дождя, что варварски пронзает отражение луны на затаившейся воде[3]. Айзен слегка поводит бровью, заинтригованно следит за сим нарушителем покоя, но света луч, пробравшийся в кромешный мрак, оскорбляет безучастьем эпицентр мира; в обход божественного лика нахальный свет благоволит лишь копиям его и зеркалами зажигает всё по кругу зала. Зал предстает могилой, и Айзен — в каменном мешке здесь, на дне, а не на вершине мира. — А что до других? Какие имена, характеры и лица ты для них придумал? В фронтальном зеркале цветком расходится коварство: обличий — много, а в стекле его разверзлось лишь одно из. Капитан Готэя. Он чуть склоняет голову, прикрывает очи и усмехается высокомерней, уголками губ, дабы удержать блаженство себялюбства и не разделить его ни с кем, ни с Ней. — Твой фатум — падение с небес. Ты предрекаешь? — Она таки выходит. В яде глаз ее — такой же зелени, как сусохики[4], цвет. Фиалковые волосы. И траурная, напудренная кожа… — У всех богов такой конец. — И эти губы: коралловые, окаянные, что никогда не лгут, о боже! — А гейш занятье — искусной лжи продажа. — Он преспокойно сносит яд ее речей, и гонор этой дамы, однако слышать, знать, что всё это явь и правда, — худшее из зол. — Соври же, ну же! — срывается на истеричность Бог, но тщетно: она единая, над кем Соскэ власти не имеет… …и когти Кьёки вновь, нещадно, сдирают плоть со всех, сколько б ни было на нем, личин. Оставшийся «скелет» — мальчишка — хмыкает в ответ. Подходит смело ближе к зеркалу и цокает клинком об отраженья щит. Меч входит в сердце зазеркалья апатично, безучастно, легко и строго прямо, как в цветок, как в воду, оставляя лишь круги на ней и ни намека на дитя людского рода… Для бога ведь прошлых жизней нет. Нет человечности. Нет времени. Нет формы. Нет души. Оков нет и наполнения их тоже. Под ноги Айзену со скорбным перезвоном вся суть его ложится, но, преступив, не глядя, из себя осколки, Бог продолжает выбранный им Путь. Ни на кого он не оглянется назад.