Грязь

Каждый чёртов раз Кавендиш клянётся, что больше не будет, но Бартоломео ему не верит. На часах два ночи, в голове гулкая пустота, а в динамике — дребезжащий, испуганный голос: — Он… он снова это сделал!.. И Бартоломео даже не нужно спрашивать, в чём дело. Он скрипит зубами, пинает подушку и требует адрес, потому что он не Ванга, чтобы угадывать, в какую даль снова занесло Кавендиша. Бывало, что на другой конец города, бывало, что и в другой штат приходилось мотаться, чтобы всё убрать до приезда полиции. Полицию Бартоломео всегда вызывал сам, не подпуская Кавендиша к телефону — в панике он мог натворить херни ещё хуже, чем до этого. Хотя, куда уж хуже? На часах три десять ночи, в голове сплошные ругательства, а в чужой гостиной на чужом диване сидит Кавендиш и пьёт томатный сок. — Где? — хмуро спрашивает Бартоломео, поправляя ремень сумки. В ней уже такой привычный набор одноразовых перчаток, чистящих средств, пилы и пакетов для «переноски крупногабаритного мусора», что впору писать пособие для начинающих маньяков. Десять советов как уничтожить улики, ещё пять о том, как быстро и эффективно расчленить труп. А на десерт заметка от автора: «Никогда не дружите с чокнутыми, у которых раздвоение личности». Кавендиш — больной ублюдок, но Бартоломео псих вдвойне, раз в три сорок ночи поднимается на второй этаж (следуй за взмахом руки, Алиса), осматривает кровавые разводы на стенах (пытались сопротивляться или сбежать?), а затем едва не спотыкается о чью-то ногу. Отдельно от тела. — Ну и свинья же ты. Снизу мгновенно раздаётся истеричный шёпот: — Это не я, сколько раз повторять?! — Да похрен. Твои же руки по локоть в крови. И это не долбаная метафора или эпитет, чёрт их там разберёт. Когда-то белоснежная моднявая рубашка Кавендиша вся в подсохших пятнах, с рукавов всё ещё немного капает; на лицо тоже попало, но пока Кавендиш в шоке и не соображает, что надо вымыться или сжечь улику. Бартоломео прекрасно слышит его нетвёрдые шаги внизу, звяканье бокалов и всхлипы. Смешивать томатный сок и водку не самая умная идея, но всё-таки лучше, если Кавендиш отрубится, чем всю обратную дорогу будет выносить мозг. С фотографий на Бартоломео смотрит самая обычная счастливая семья: отец, мать, пацан где-то семи лет. У матери заметно выпирает живот, и у Бартоломео перехватывает дыхание. Он порядочно повидал трупов за три года «дружбы» с Кавендишем, но младенцев тот раньше не убивал. Бартоломео представляет, как бережно заворачивает в пакет крохотное, ещё тёплое тельце, а затем вместе с кусками его родителей и брата закапывает на берегу старой, почти пересохшей реки. Ему хочется проломить Кавендишу череп лопатой. Но тут из комнаты рядом со спальней слышится жалобный плач, и Бартоломео с облегчением выдыхает. Откладывает в сторону ногу — лохмотья мяса висят бахромой, обнажая светло-жёлтую кость и волокна мышц — и спускается на кухню. Ищет бутылочку, смесь для младенцев, греет и то, и другое, пока Кавендиш планомерно напивается на диване. Он лежит пластом, свесив ноги с подлокотника, волосы разметались по подушке, а окровавленные пальцы то и дело скользят по стеклу. — Что ты делаешь? — пьяно спрашивает Кавендиш. — Не твоё дело, — бесполезно напоминать про отпечатки пальцев, ДНК на краях бутылки и прочем — всё равно не поймёт, слишком напуган и пьян. — Не подходи к окну. Не выходи на улицу. — Да пошёл ты. Однажды Кавендиш едва себя не угробил: выбежал из дома весь в крови, с шальными глазами, бледный, как привидение. Водитель, под машину которого он кинулся, успел свернуть на обочину, но врезался в столб и разбился насмерть. Дело было в криминальном районе, где никто никогда не выглядывает на выстрелы, игнорирует крики о помощи и уж тем более не звонит в полицию. Бартоломео тогда пришлось везти на свалку (места захоронения он периодически менял) не один мешок, а два. Разделывать их он догадался позже, когда едва не надорвал спину, пытаясь дотащить хотя бы до машины жирного борова весом с телёнка. С тех пор Бартоломео каждый чёртов раз повторяет: не выходи, но Кавендиш может и не послушаться. У него давно блюдце разбилось, сколько ни склеивай — не помогает. Как ещё работать умудряется и людей очаровывать, непонятно. Ребёнок в кроватке жадно присасывается к бутылочке. Он слишком мал, чтобы испугаться клыкастой морды с хаером зелёных волос, чему Бартоломео очень рад. Сытый ребёнок быстро засыпает, убаюканный звоном игрушек над кроваткой. Бартоломео аккуратно закрывает за собой дверь, достаёт из сумки пилу и принимается за работу. На часах четыре пятьдесят три ночи, тела разложены по мешкам, под ними собираются небольшие тёмные лужи, но крови намного меньше, чем могло бы быть. Видимо, почти вся осталась на стенах и кровати, где Кавендиш и убил родителей. А потом гонялся по дому за пацаном, есть у него такая паскудная привычка. Ещё и ковырялку свою кинул небрежно на ковре, надо не забыть забрать — слишком приметная. — Принимай груз, — криво скалится Бартоломео, с удовольствием наблюдая за тем, как пьяный и печальный Кавендиш бледнеет до синевы, когда с лестницы к нему под ноги скатывается первый мешок. Там голова женщины, Бартоломео несколько недель будут сниться её широко распахнутые мутные глаза, полные ужаса. — А нельзя как-нибудь без этого обойтись? — уточняет Кавендиш, отступая к дивану. У него трясутся руки. — Взял голову и понёс в багажник. Сейчас же. Будь их жизнь нормальной, Бартоломео вряд ли стал бы командовать звездой рекламы, у которого три тачки, загородный дом, дофига любовниц и любовников, а ещё личная команда визажистов. Но Кавендиш убийца, который во сне вырезает целые семьи, и вторая его личность настолько чокнутая, что встречаться с ним лицом к лицу Бартоломео согласен исключительно в компании бензопилы. Кавендиш жалобно хнычет, когда Бартоломео забирает у него бутылку, тщательно протирает все столы и предметы, а затем за локоть ведёт его к машине. Насильно стаскивает рубашку, суёт запасную («Это не мой фасон!» — «Заткнись и надевай, что дают!»), а потом хлопает себя по лбу и возвращается в дом. Там пахнет кровью, хлоркой и алкоголем. С фотографий на Бартоломео печально смотрит семилетний пацан, которого он всего десять минут назад утрамбовал в багажник, открыв в себе способность к организации пространства. Тела начали коченеть, суставы плохо гнулись, и если с разрезанными на куски родителями было не так сложно, то пацан доставил проблем. Бартоломео передёргивает от собственных мыслей, становится мерзко и холодно, будто через весь дом дует сильный арктический ветер. Он поднимает с пола меч Кавендиша — подарок одного из хахалей, вычурную цацку с инкрустацией — и уходит, низко опустив голову. На часах пять тридцать утра, солнце поднимается медленно и лениво, окрашивая мутную зелёную воду в розовый цвет. Блевотная картина: остовы мусора, грязь и хлюпающая под ногами жижа, в которой плавает дерьмо, бутылки из-под пива и чьи-то пальцы. Наверное, не они одни используют эту речку в качестве универсальной свалки, думает Бартоломео, вытаскивая первый мешок из багажника. Кавендиш храпит на переднем сиденье, свесив голову к плечу. Мешок падает в грязь с мерзким чавкающим звуком. Его не спеша засасывает эта река-болото, пока Бартоломео достаёт мешки помельче — руки, ноги, туловище и голова. У него в запасе меньше трёх часов на то, чтобы завезти Кавендиша домой, вернуться самому и не попасться на глаза любопытным соседям. Ещё надо сжечь окровавленную рубашку и вымыть багажник. От запаха хлорки у Бартоломео притупилось обоняние, он почти не различает запахов. Поэтому он терпеливо дожидается, когда все мешки утонут в гнилой реке, несмотря на тошнотворный запах тухлых яиц, захлопывает багажник и садится за руль. На часах шесть утра. У Кавендиша раздвоение личности, и вторую его личность зовут Хакуба. За редким исключением Кавендиш не помнит, что делал Хакуба, зачем и как добрался до случайной жертвы. А если и приходит после этого в сознание, то всегда напивается. Хакуба оставляет Бартоломео «глухари» — сигнал о том, что где-то его ждёт уборка. Кавендиш, наоборот, звонит и тусклым голосом называет адрес. Затем его рвёт. Каждый чёртов раз Кавендиш клянётся, что Хакуба больше не будет убивать, но Бартоломео им не верит.