Мы здесь

Мы близки к небесам.

Священник приходит в ночь перед казнью. На лязг ключей и скрип засовов Норланд не оборачивается. Он торопливо макает перо в чернила, стараясь успеть за нервными, больными мыслями. Все шесть месяцев заточения они мучили его и не давали спать намного сильнее, чем побои королевских дознавателей. Больше половины журнала уже исписано, остался ещё с десяток чистых страниц. Строчки ложатся на бумагу криво, скачут то вверх, то вниз. Многие слова залиты чернилами, целые фразы расплылись от слёз. Норланд чувствует, что не успевает рассказать всего, что у него так ужасно мало времени осталось, но не может остановиться. Два года экспедиции и самый счастливый месяц в его жизни невозможно выразить одной фразой. «Двенадцатого мая тысяча сто…» — У вас есть право на исповедь, сын мой, — окликает его священник, нелепо выглядящий в своей чёрной сутане и с молитвенником на фоне серых стен тюрьмы. Свет из крохотного окна наверху с трудом освещает стол и журнал, падает кляксами на прямую спину Норланда и немного — на пол, где валяются вырванные и скомканные листы. — Подождите, — бросает через плечо Норланд, — я занят. Вы сбиваете меня с мысли. — Простите, — тушуется священник и сиротливо присаживается на край жёсткой кровати. Решимость в глазах Норланда пугает его. Он исповедовал множество государственных преступников, убийц и лжецов, но ни один из них не просил слугу божьего подождать, словно у него в запасе была не полная тревожного ожидания ночь, а как минимум вечность. Священник смотрит на заляпанные чернилами пальцы, на засохшую кровавую корку над верхней губой. У Норланда впалые глаза с чёрными кругами под ними, фиолетовые синяки на шее и кровь, боже, как много крови!.. Об этом шептались по всему городу: король приказал пытать Норланда, чтобы тот сказал правду. Объяснил, зачем солгал королю, провёл его через полный опасностей океан к пустому острову, где не оказалось ни крупицы золота. Над Норландом «трудились» лучшие дознаватели: за шесть месяцев ему сломали и залечили три пальца, четыре ребра, разбили нос и едва не свели в могилу из-за внутренних кровотечений. Но он не сказал им ни слова той правды, что желал король. Повторял лишь: «Я видел город золота!» «…тысяча сто двадцать второго года я услышал звон колокола, который провёл меня сквозь бурю к чудесному острову, имя которому — Джайя…» Спустя некоторое время Норланд тяжело вздыхает и откидывается на спинку стула. Морщится, пытаясь что-то вспомнить, а затем трёт глаза, сильно давя на веки. У него вид человека, безумно уставшего от жизни, но готового бороться до конца. — Вам дана возможность искупить грехи, — напоминает о своём присутствии священник. Норланд смотрит куда-то сквозь него, усмехается чему-то. — Вы ведь много грешили, сын мой? Не сомневайтесь, я попрошу Бога простить вас, ибо Он милостив к тем, кто раскаивается… И тут Норланд смеётся. Нет, хохочет, хватается за живот и сгибается пополам, едва не задевая лбом столешницу. Из его глаз текут слёзы, и священник не уверен, безумие ли это приговорённого к смерти или всему виной боль от побоев. С трудом выровняв дыхание, Норланд поворачивается к священнику и говорит твёрдо и легко, как дышит: — Вы правы, я согрешил, — лицо его светится изнутри, словно там горит маленькое солнце, глаза впервые за долгое время блестят. — Что же вы совершили, сын мой? Норланд улыбается — и улыбка эта вызывает оторопь и страх. — Я убил бога. * Три дня назад приходила жена — плакала, умоляла сказать правду, попросить прощения у короля. Его оправдают в честь былых заслуг, позволят остаться в королевстве и тихо дожить свой век как обычному человеку. Она клялась, что всё так и будет, что король обещал, но Норланд не верил королю. — Мне жаль, — говорил он с нежностью, — я видел то, что видел. Отрекись от меня и живи счастливо. Я не хочу, чтобы из-за меня у вас были проблемы. Ему больно было смотреть на её слёзы, но даже ради них Норланд не собирался прогибаться перед королём. Все эти нелепые попытки что-то выяснить у него, угрозы и просьбы лишь раздражали и утомляли. За день до священника приходили сыновья. Норланд глядел на них печально и думал, понравились бы они Мусу. Наверное, нет, всё-таки его дети были слишком похожи на жену, а жена — на тех жителей королевства, что швыряли в него камнями и проклятиями. Мусу заслуживала доброго и любящего мужа. — Отец, ты должен сознаться, — холодно говорил ему старший сын, — так больше нельзя. — Ты прав, — улыбался Норланд. — Послезавтра всё закончится. Младшего он в последний раз посадил на колени и крепко обнял. Глаза были сухими, слёзы не текли. Дети любили его, всегда просили рассказать про удивительные места, в которых он побывал — или выдумал, — и он рассказывал, потому что хотел видеть их счастливыми. — Папа, почему ты сидишь здесь? — спросил младший, крепко вцепившись в края его потрёпанного, грязного камзола. — Папа, не надо!.. — Помнишь сказки, что я рассказывал тебе перед сном? — дрожащим голосом спросил Норланд. — Не забывай их. Пусть они немного наивные, но я хочу, чтобы ты рассказывал их своим детям. А они — своим. — И про золотой город тоже? — тихо спросил младший. Норланд взглянул на него серьёзно и строго. — Город золота существует. Ты веришь мне? — Угу. Он был ещё ребёнком, наивным и добрым, потому верил в сказки. Может, это и к лучшему, думал Норланд, стараясь не вслушиваться в плач младшего сына, которого старший насильно уводил из тюрьмы по длинному — бесконечному — коридору. Может, когда-нибудь его дети или внуки узнают, что случилось с Шандорой. * Дверь за священником закрывается, вновь лязгают злыми собаками ключи. Норланд нервно ходит по камере, сцепив руки за спиной. Волнение поднимается горячей волной в груди, останавливается у самого горла и душит, душит так, что перед глазами пляшут чёрные мухи. Норланд страшно кашляет, мутными глазами смотрит на кровь на ладони и криво усмехается. Не добьют. Не успеют — он умрёт завтра, унеся с собой в могилу правду, а что будут говорить о нём и какие придумают легенды… неважно. Пальцы дрожат и плохо гнутся, однако выводят строчки — за ними скрываются настоящие, живые люди, гордые и прекрасные, настолько чудесные, что кажутся миражом, сладкой, несбыточной мечтой. Норланд пишет про Сета, не зная, вырос ли он великим воином, каким всегда мечтал стать; Норланд описывает танец Мусу перед огромным костром и не может сдержать слёз, вспоминая её решимость убить себя во имя несуществующего бога; Норланд пишет про Кальгару… И у него не хватает слов и сил, чтобы сказать, как же он был ему дорог. — Жив ли ты?.. Перо ломается пополам, Норланд бросает на пол обломки и падает горящим лбом на прохладные страницы журнала. Перед глазами вьются ещё влажные чернильные слова, они складываются в резкий профиль, будто высеченный из камня. Непонятно, во сне или в полубреду, Норланд вспоминает. * — На сегодня всё! Они почти очистили заражённый участок, осталось всего пара больных деревьев. Надо было действовать быстро, чтобы лихорадка не перекинулась на здоровые стволы, а оттуда — на людей. Норланд не мог позволить умереть ни одному жителю Джайи и каждый день трудился, чтобы им больше не пришлось страдать. Он вытер пот со лба и вышел на поляну, где оставил сумку с инструментами. За деревьями раздавались приглушённые голоса команды, но они становились всё тише, пока не растворились полностью в звуках леса. На Джайе потрясающие растения, много неизвестных науке видов, но ещё больше — птиц. Наблюдать за ними было одним удовольствием, и Норланд хотел заняться этим, пока с обхода острова не вернулся Кальгара. — Ты закончил? — он появился неожиданно, спрыгнув откуда-то сверху. Норланд восхищённо присвистнул, разглядев тушу огромного леопарда, которого Кальгара непринуждённо нёс на плече. — Я хотел позвать тебя с нами на охоту. — Разве ты уже не добыл прекрасный трофей? — удивился Норланд, благовейно потрогав лоснившуюся шкуру животного. — Зачем убивать просто ради забавы? Кальгара весело оскалился, и Норланд понял, что эту битву он уже проиграл. — Не понимаешь ты духа охоты! — попенял ему Кальгара и ткнул тупым концом копья в грудь. — Убить зверя своими руками — это честь для мужчины. Вся молодёжь сегодня вечером будет гоняться за зайцами и оленями, а потом мы покажем им, как нужно… Ты со мной? Варварские традиции были не по душе Норланду, но он ещё не забыл, как прекрасно нырять вместе с Кальгарой и сражаться с Королями Моря. Вдвоём они вытащили на берег по огромной рыбине, которых после зажарили с травами на костре. Запах рыбьей чешуи, вина и пепла до сих пор снился ему, так что было бы величайшей глупостью ответить «нет». Всё случилось, как и предсказывал Кальгара: юноши пытались загнать громко визжавших кабанов, девушки подбадривали храбрых воинов, а Норланд с Кальгарой пили терпкое вино поодаль и добродушно посмеивались. Плечо Кальгары было обжигающе горячим, длинные волосы лезли в кружку, однако Норланд фыркал, выплёвывал липкие от вина кончики и старался не думать о том, какой дикой, первобытной страстью горят глаза Кальгары. От этих мыслей бросало в жар. А может, дело было в вине, потому что Норланд явно перебрал и с трудом справился с выскочившим к нему из чащи тигром. Адреналин звенел в крови громче колокола, кружилась голова, а ноги стали ватными и мягкими. Будто в трансе он разделся и позволил смеявшимся девушкам нанести на грудь и спину странные узоры кровью убитого тигра. Дико рассмеялся Кальгара, сдирая с тигра шкуру, окровавленную и тёплую, а потом укутал в неё Норланда. — Какие варварские ритуалы, — прохрипел Норланд, чувствуя себя безумно странно, но послушно выпил из глубокой миски ещё тёплую кровь зверя, которого убил Кальгара. Тот был перемазан в крови практически весь, хищно улыбался и всё твердил про дух охоты, а Норланд не мог уже скрывать своего восхищения им. Под кровавыми разводами перекатывались литые мышцы, длинные алые волосы взметались вверх волной при каждом движении. Мусу рассказывала, что чужеземцы называли её отца демоном и монстром, на что Норланд слишком рьяно, пожалуй, возражал, что Кальгара — самый добрый и замечательный человек, какого он когда-либо встречал. Он не думал о тех, кого убил Кальгара, не думал о жутких ритуалах на крови, в которых его уговорили участвовать, не думал про своё просвещённое королевство и прогресс. Ему было хорошо, а всё остальное могло идти к дьяволу. — Идём! — Кальгара возник рядом совершенно бесшумно, лицо его в свете факелов напоминало каменных идолов, которых Норланд видел во время путешествий. Это тоже было совершенно неважно: какая разница, куда идти, если вёл Кальгара? Они сбежали, как мальчишки, скрылись в лесу, нырнув в его душную, вязкую темноту. А когда снова оказались в лунном свете, Норланд понял, куда привёл его Кальгара — и почувствовал, как в животе растеклась обжигающая тяжесть. Золотой колокол вызывал трепет днём, ночью же он казался спящим и древним, как сам этот разрушенный город. Будить дремавшее чудовище глупо, так говорили люди, и Норланд был с ними полностью согласен. Подняла голову им навстречу Нола, прошипев удивлённое «тссс», на что Кальгара приложил палец к губам, показывая, что здесь и сейчас лучше молчать. С этим Норланд тоже был согласен. Они сели рядом, плечом к плечу, укрывшись одной шкурой. Норланду на мгновение стало мучительно стыдно от своего неуместного возбуждения, он не смог бы его скрыть — нечем, вся одежда осталась в лесу. Но потом он заметил, что у Кальгары та же проблема и облегчённо рассмеялся. Это всё дух охоты. Лишь он. — Норланд, — первым разрушил звенящую тишину Кальгара. — Ты говорил, что в далёком северном королевстве у тебя осталась семья. Такой темы Норланд не ожидал совершенно, потому поднял изумлённый взгляд — и застыл, увидев страдание, исказившее грубое лицо Кальгары. — Да, — спёкшимися от выпитой крови губами прошептал Норланд. — Я не видел их два года. — У меня тоже есть семья, — глухо сказал Кальгара. — И я люблю их, и готов за них умереть. Но… — Но. Норланд понял — и поцеловал первый. Лизнул в сурово поджатые губы, не уверенный, что ему позволят, не уверенный, что понял правильно, но губы разомкнулись, и они столкнулись зубами, губами, локтями тоже. В глазах Кальгары отражался лунный свет и золотой колокол, и Норланд думал, что Кальгара — лучшее, что случалось с ним когда-либо. Норланд лежал на шкуре, кусал кулак, чтобы не закричать на весь лес, и в его глазах двоилась Нола, золотой колокол и Луна. Он думал, что Кальгара будет смущаться и колебаться, но нет, его руки были везде, его язык и зубы оставляли отметины рядом со старыми шрамами. Один из них, на плече, Кальгара мучительно долго гладил шершавыми пальцами, обводил рваные края и шумно дышал, словно только что вынырнул после затяжного погружения. Они оба были пьяны — и счастливы, как никогда раньше. — Прости меня, — поцелуй в плечо застал Норланда врасплох. Он хотел спросить, за что, но Кальгара ответил раньше: — Я ударил тебя в спину. — И ты прости меня, — вторил ему Норланд, — я прервал ваш ритуал и спас твою дочь. Мой грех тяжелее твоего. С громким рычанием Кальгара вдавил его в шкуру, прокусил шею до крови и, нависнув над Норландом, грозно потребовал: — Никаких шуток! Это очень важно. Норланд только кивнул, чувствуя себя дураком и надеясь, что Кальгара из мести не оставит его одного. Целоваться, пробуя собственную кровь с чужих губ, — божественно, пускай и не существовало никаких богов. Вдруг Кальгара замер, пристально вглядываясь в темноту над головой Норланда. Тот с обидой потянул его за волосы, задыхаясь от жара и желания. — Она смотрит, — буркнул, смутившись, Кальгара. — Кто? — шёпотом, боясь спугнуть невидимого наблюдателя и самого Кальгару, спросил Норланд. — Змея. — Ты стесняешься змеи? Норланд мелко затрясся от смеха. Кальгара возмущённо тряхнул головой. — Сам попробуй, когда на тебя так пялятся! — Хорошо, — покладисто кивнул Норланд. — Попробую. Когда они перекатились по шкуре, и Норланд оказался сверху, пылко целуя Кальгару и кусая его губы, Нола тихо зашипела и уползла в развалины. * Толпа перед эшафотом гудит. Шею задевают острия глеф, кровь струйками течёт по позвоночнику, пропитывая камзол. Норланд не помнит, как шёл по бесконечно длинному коридору, не разбирает, какие слова кричат ему люди в первых рядах. В голове всё ещё шумит от слишком яркого, болезненно-приятного сна. На губах горчат вино и кровь, кажется, что стоит лишь прикрыть глаза, отгородившись от безумной толпы — и перед ним возникнет девственный лес Джайи, с её чудесными растениями, шумными птицами и самыми лучшими в мире людьми. Норланд цепляется за эту фантазию до момента, когда на площади воцаряется звенящая, натянутая, как струна, тишина. Его спрашивают: — Твоё последнее слово? Улыбка у него вымученная и усталая. Как же утомляет повторять одно и то же. — Город золота существует! Ему кричат: «Лжец!», — а Норланд кусает губу и смотрит поверх людского моря в прозрачно-ясное небо. Он изо всех сил пытается уловить чистый, искренний звук: песню золотого колокола, что вывела его шесть лет назад из бури. Всего на мгновение Норланду чудится, что среди проклятий и унизительных слов прорывается нечто большее, сильное и глубокое. Зов, идущий из глубины души. Норланд слышит: — МЫ ЗДЕСЬ!!! … свет меркнет для него на минуту, час, год — вечность, — и когда Норланд почти растворяется в нигде, глаза ему ослепляет нестерпимо яркое пламя Шандоры. — С возвращением, мой друг. Знаешь, мне так много нужно тебе рассказать… — Я знаю, — отвечает Норланд, смотря в сияющие глаза Кальгары. — Прости, что так долго шёл к тебе.