Рассвет

      Душно.       Дайте воздуха в лёгкие, мне нечем дышать. Дайте прохлады, которая обрушилась бы грозой на пыльную землю.       Воздуха, воздуха, воздуха.       За окном чернильно-фиолетовая, почти непроглядная тьма светлеет, становясь дымчато-синей, будто небо присыпало пылью и пеплом.       Первые птицы поют, надрываются, гонят солнце на небосклон.       Дайте заснуть, хоть ненадолго забыться, пусть и мучительно, пусть и с метаниями по разворошённой постели. Сил встречать рассвет четвёртую ночь подряд просто нет.       Самое тёмное время перед рассветом? Ложь. Перед ним оно самое тусклое.       В темноте нет даже звёзд, внутри нет надежды и даже эмоций. Только боль, да и та тупая, медленно ворочающаяся где-то под рёбрами.       «Убейте» — избито, глупо и ложно. Но лучше убейте, я так больше не могу, не хочу. Пожалуйста. Пожалуйста.       Встать с кровати тяжело, голова болит, кружится, желудок сводит до тошноты. Паркет не холодит босые ступни, а обдаёт их неприятным, почти липким теплом.       Идти по дворцу тоже трудно, он весь испещрён тенями, будто шрамами, это сбивает с толку, особенно, когда перед глазами мелькают цветные мушки, а длинные волосы лезут в глаза и рот, втягивающий с хрипом вязкий летний воздух.       Идти в пустоту, куда-то, лишь бы идти, лишь бы собственного отражения в зеркалах не видеть и потеряться в бесчисленных залах. Или себя потерять.       И услышать плач, почти жалостливые всхлипы рояля. И идти на него, спотыкаясь о длинный подол собственного ночного платья.       Идти и думать: «Я тоже хочу плакать. Так же, горько и жалостливо».       В зале только тусклый свет и он, непривычно сгорбившийся, медленно скользящий пальцами по клавишам рояля.       На колени падать больно, но это так нужно, это падение, и лбом в мягкую струящуюся ткань рубашки уткнуться, туда, под чужие рёбра, где она не услышит стука, тоже нужно. Ей нужно.       Схватить чужие руки, прижаться горячими губами к сбитым костяшкам.       Родерих, ну куда ты лезешь, в какие битвы? Боже Милостивый, ты же не воин, зачем тебе это, зачем?       — Тебе не стать Александром Великим, смирись.       — Замолчи, — сдавленное шипение. — Замолчи, или я зашью тебе рот нитками. Зачем ты здесь?       Если бы самой знать ответ на этот вопрос.       — Не я это начал, — почти рычит Родерих, вырывая свои руки и сжимая их в кулаки. — И дело не в жажде величия, славы. Мой священный долг — защитить империю. Или ты желаешь моего падения?       — Ты знаешь, я буду на твоей стороне, даже если ты начнёшь обращать вино в воду.       — А какой мне от этого толк? — смех у мужчины низкий, плещется, булькает в горле, как кровь. — Мои люди гибнут, из их костей можно отстроить огромный замок. Какой мне толк от твоих слов? От тебя, еле сидящей на полу?       Глаза напротив холодные и лишь самую малость злые, а губы кривятся презрительно.       Воздуха, дайте воздуха, меня душит уже один этот голос.       Мудрый Господь, прости ему его гордыню и спесь. Прости ему его нелюбовь.       — Но я могу тебя любить... Я могу дать утешение.       Чужие руки на свою талию, поднять их, не отрывая от собственного тела, до груди, едва прикрытой хлопком и кружевом, обжигаясь холодом чужих ладоней. Касаться губами скул, щёк, едва уловимо целуя пропахшую порохом кожу.       Дайте воздуха, а холода... Хватит холода чужих глаз.       Шептать, бессвязно, всхлипывая через раз, что «скоро осень, осенью всё будет по-другому, потому что это время золота, время торжества, удачи».       Когда швыряют на пол — не больно. Только затылок чуть ноет. Больно слышать: «Осень — это даже не смерть. Она — гниение».       Подняться, дышать в чужую шею, цепляться за плечи и, беззвучно рыдая, спрашивать:       — Ну почему я тебе не нужна?       Руки сжимают рёбра, почти их ломают, пальцы скоро прорвут плоть, а тонкие губы шепчут:       — Потому что ты мечтательная, наивная, но безмозглая кукла. Такой ответ тебя устраивает?       Рядом с роялем валяются письма с прусскими орлами, мягко блестит нож для конвертов.       Смелости поранить его всё равно не хватит, но лезвие красиво смотрится у шеи, белой, как у статуи.       Ещё красивее — собственные светлые волосы на полу и кровь на ладонях. Ножи для конвертов, оказывается, очень острые. А может, они такие только у Родериха.       Сталь вырывают из рук, и часть волос на голове, непозволительно коротко и неровно обрезанных, некрасиво топорщится.       — Ты сходишь с ума, Эрика. Избавь меня от своего безумия.       Он уходит, забрав с собой письма и нож.       Кровь медленно стекает на блестящий паркет, пропитывая лежащие на нем пряди пшеничных волос и мешаясь с редкими каплями слёз.       Боли нет, зато есть отчаяние, от которого не спрятаться, не скрыться. Оно холодное, бессильное, его не вылечить ни пулей в виске, ни верёвкой вокруг шеи, ни ядом в бокале.       И не забыть. И не забыться.       Занавес небесного купола поднимается, солнечный свет расползается светло-жёлтыми пятнами по облакам.       Самое тёмное время перед рассветом? Ложь.       Самое тёмное время — рассвет.