Да будет воля твоя

Клоунов любят все. Его нет, ему плевать, главное, платят так, что можно купить еды и заплатить за комнатку. Когда приходит предложение — уйти в передвижной цирк, он сразу соглашается. Ставит крест в бумагах, улыбается главному — улыбка клоуна распорота, оканчивается на скулах. Всем не по себе. Цирк тащится из города в город, артисты уходят и приходят, клоун остаётся. Передвижной цирк — цирк уродов. Тут все, кого природа забила кинжалом ещё в утробе. Карлики, великаны. Сиамцы, сращенные копчиками, с ними больше всех хлопот. Гибкие, как змеи, девушки, угрюмые, безрукие и безногие мужчины. У каждого своё место и своя роль. Клоун всегда молчит, всегда улыбается. Его не прогоняют, они понимают, что он такой же обделенный природой, как и они. Клоун улыбается ещё шире, когда видит слепую акробатку. Мог бы краснеть, краснел бы. Но она слепа, не видит, лишь слышит и чувствует. Руки — её глаза. — Ты некрасив, — говорит она, когда руки находят его лицо. — Это не плохо. Я тоже. У нее широкий рот, словно вырезанный в ее лице взмахом ножа, огромные блюдца вместо обычных глаз, косматые черные лохмы, которые перед выступлением ей вычесывают до блеска. Клоун снимает руку со своего лица и прикладывает её ладонь к своей груди, потом к её, а после подносит к губам и целует. Акробатка вырывает кисть и испуганно прижимает ее к себе, словно любимую куклу, которую пытались отобрать. Клоунов не любят. Так решает клоун. И стягивает чужую кожу, щедро напыленную белоснежной пудрой да жирно намазанную помадой. Клоун оставляет другого клоуна умирать без лица, сам примеряет его. Не чувствует себя лучше, бросает чужое лицо в канаву, к хозяину, пусть уж как-нибудь сам разбирается с этим. — Раут, где Джонни? — спрашивают его по возвращению к раскинутым шатрам. — Ты знаешь? Раут отрицает, качая головой и улыбаясь. Акробатка, проходящая мимо, поворачивается в его сторону — он понимает, что от нее ничего не укрыть. Какая жалость. Он дарит ей черные бусы — гладкие на ощупь овальные бусины мягко ложатся ей в ладонь. Она вскидывает голову, будто хочет посмотреть в небо, но зрачки так давно плавают под нижними веками, что не думают всплывать. Она шевелит губами, отсчитывая каждую бусину движением пальцев. — Да осветится имя твое, да пребудет царствие твое. Клоун отступает, акробатка улыбается — у нее неровный частокол зубов. Навевает мысли о ящерицах и змеях. — Да будет воля твоя. Как на земле, так и небе. Раут не верит в это, ему хочется вырвать подарок из ее рук, но так нельзя, так нельзя, ей это не понравится. Никому не понравится, они начнут смеяться, они и так подшучивают иногда, а так станут ещё злее, как и всегда бывает. А он этого не любит. Им нравится наблюдать за тем, как клоун пытается добиться слепышонка Нуки — так она себя называет. У него много сторон, одна из них — неудержимая злость. У нее много сторон, одна из них — она видит больше, чем те, у кого глаза в порядке. — Проткни я ладонь спицей, ты почувствуешь, — шепчет она, запрокидывая голову. На её тонкой, почти детской шее, бьются синие жилы. — Не делай плохого, иначе я сделаю так, что тебе будет хуже, чем тем, кому ты навредил. Клоун сжимает её холодные пальцы с осторожностью, будто она может пойти трещинами. Не как кукла, как хрупкая статуя — в храме. Дева Мария склоняет голову, глядя на раба божиего с добротой бескрайней, будь у нее глаза человека, можно было бы сказать, правда это или ложь. К её ногам припадают, прося за себя, реже за других. Раут разбивает статую, снося ее на каменный пол. Она раскалывается, но голова остаётся целой — и смотрит. С осуждением, но наперед прощая. Нуки не прощает. Когда кто-то из толпы дарит ей желтые розы, она так сильно оплетает толстыми стеблями, усыпанными колючками, свои руки, что клоун во время представления останавливается, с удивлением замечая, как белые рукава красятся в алый. Его сгоняют со сцены, нечего зрителей напрягать сильнее, чем есть, им ещё на сиамцев смотреть. Злость накрывает Раута саваном, крепко закутывает в свои сети. Нуки не кричит, ждёт когда это кончится, бьется головой о деревянную стенку повозки. Не так далеко прогуливаются лошади. Ещё рядом, те, кто отыграл свои роли, весело болтают, рассевшись около искрящего огня. Никто не останавливает клоуна. Нуки зажимает Раута ногами, крепко скрещенными за его спиной. — Ты пожалеешь, — она выдыхает ему это в лицо, рядом со скулой, ощущая, как он её наполняет изнутри. Клоун сползает, сжимая между ладоней разрывающуюся на части голову. Акробатка натягивает остатки порванного черно-белого трико и ложится рядом. Глаза ее пусты, как и лицо. Клоун роняет слезы ей на лицо, не понимая, как это вышло. Черный и белый грим мешаются, а лицо ее все так же пусто. Клоуна не любят. Девочка-змея по секрету говорит ему, что у его «подружки» плохи дела и ее могут погнать из цирка. Главного зовут Гарри. Он высок и красив, умеет говорить и словом давить на людей. Он с отвращением, каким только может выдать каменный лик, тоже по секрету, рассказывает, сколько гимнастке лет. И что за этим следует. Раут мечется от этого, как по клетке разъяренное и голодное животное. Нуки, спотыкаясь и напарываясь обо все, приходит очень поздно в шатер главного. — Ты убил своего, — она шепчет это, когда ее трико белое на коленях окрашивается багряным, а пальцы погружаются в мокрую от крови землю. — Убил своего. Клоун успел остыть и сесть на землю рядом. Взять ее руку и направить туда, куда не надо было. Нуки хочет одернуть её, но не может. Кисть входит в распоротое тело, тёплое и мягкое. Нет, оно горячее и ещё бьётся, не в попытках жить, в попытках скорее умереть. Гладкие органы, что-то даже сокращается — она чувствует это. И ее немилосердно тошнит. Она не знает, стошнило ее на труп или нет, это не так важно. Им нужно уходить из шатра. Сейчас. — Он соврал, — Нуки сдергивает трико, оставаясь без него хрупко-гибкой. Этот шатёр все равно обходят стороной. Она вытягивает руки вперед и находит Раута. — А ты ещё дождешься своего звёздного часа, Тони. Клоун-убийца. Отчего же ты стал таким? Он отступает от неё, но расстояние уменьшается, он падает на кособокие матрацы, а ее руки наконец настигают его. Они в крови, земле и пахнут кисло, металлически. Она оседлывает его, доходит до лица и останавливается. Глаза-блюдца, так похожие на фарфор, отливающий фиолетовым на свете, не смотрят, лишь заваливаются на один бок, на другой, пока ее серые (всегда серые) губы расклеиваются, выпуская слова. Он их не слышит, Нуки размазывает его грим по лицу в серое пятно. Они оба плачут, это помогает действу. Раут не понимает, почему он это делает, и не предполагает, почему Нуки оплакивает его лицо, царапая грязными ногтями старые шрамы. Вину сваливают на фокусника и его звездный номер с разрубанием. Ему не разрешали ввести это в программу, безобидный фокус. Фокусника находят повешенным. Раута спрашивают — умеешь показывать фокусы? Он грациозно откланивается, снимая удачно надетый пыльный котелок и отводя его в сторону. Из рукавов его сюртука летят птицы и сыпятся цветы. Развлечения для детей, но им нравится. Он сдувает птиц с рук, и они исчезают, осыпаясь кучками пепла сквозь пальцы. Клоун показывает трюки с огнём, простые, как вдеть нить в ушко иглы, а дети хлопают в ладоши с первых рядов, восторженно попискивая. Детям не нравится слепая гимнастка, она их пугает. И не тем, что выделывает круги на сцене идеально, может сложиться пополам или парить под потолком, нет. Она громко кричит «алле!» и отстукивает ногой ритм. Она им не нравится. Но клоун прижимает кулак к груди и зажмуривается, кусая губы, как от очень сильной боли. Он влюблен. Все соглашаются на новую программу в другом городе. Долго они не смогут продержаться и разъедутся, кто куда. После убийства Гарри за неделю из труппы сбежало три человека. И сбегут ещё. Гвоздь программы — фокус с распиливанием. Публика в восторге. Была. Когда Раут не распилил на двое подставную девушку, которая оказалась совсем не подставной. У нее были глаза-блюдца, платье в шахматную клетку и две широкие черные косы, блестящие, как от масла. Она кричала, разрывая рот. Девочка-змея отсоединила второй ящик, где должна была быть другая гимнастка, сложенная втрое, чтобы из другого конца торчали лишь изящные тонкие щиколотки да черные лодочки. Но с мерзкими шлепками на пол сцены устремились органы. — Какого черта, это ведь была репетиция, почему вы не остановились?! — заорали сиамцы, взяв друг друга за плечи и отправившись отсюда поскорее за кем-нибудь. Это придется убирать кому-то. — Где Раут?! — девочка-змея размазывает по щекам слезы. — Где? +++ Нуки встаёт в полосу серебристого света. Быстро расстегивает трико, стягивает его с плеч, и оно неровной кучей сваливается вниз, оставаясь где-то на уровне колен. — Твой звездный час, милый. Она вышагивает из костюма и остаётся такой. Гибко-хрупкой. Какой он её помнил. — И ты умеешь говорить, ты просто этого не любишь. А ты слепа. — Не скажи. Редкий лес пахнет гнилью, топи встречаются чаще, чем деревья успевают упасть. Вокруг рыщут охотники с собаками. Им будто невдомёк, что клоун нашпигован пулями, как индейка специями на день благодарения. Все тело ноет и отзывается каждой пулей. Истекает кровью. Раут только ей и питается последние несколько часов, она мерзко-соленая и отдает гнилыми топями. — Я пришла за тобой. Ты знаешь почему? Нуки все продолжает стоять в этом свете, резко падающем из-за крон деревьев. Тони перестает смотреть на всё сквозь пробитые ладони. И вот она — белая, черная, серая, красная, как помнит. Ее рука лежит на тугом животе, который очерчен сильными тенями. — Нет, — язык не слушается, ворочается еле-еле. — Потому что ты кое-что забыл у меня. Она оказывается рядом, напротив, он даже может разглядеть тоненькие сосудики в белках. Лай собак неумолимо приближается. — Свою любовь. Можешь её забрать. Клоун откидывает голову. Холодная рука погружается в грудную клетку, где сидит одна из пуль. Клоуна не любят. Его ненавидят. Но это тоже чувство. И оно дьявольски сильно.