Ворон с помоек

      Копошась в чужих душах, роясь в них, словно в мусоре бомж, коим, вообщем-то, и являлся, немного зашуганно озирался он на последний, смущающийся пред ночью румянец дня.       «Скоро придут Ночные», — понимал он. Нельзя было попадаться демонам на глаза, ведь те, так или иначе, все-таки были ангелами, а он, он был просто вороном, что в щели между днем и ночью, тьмой и светом  рылся украдкой в наислабейших душах, разлагающихся уже просто от нечистоты самих себя.       На те тошнотворные объедки, что подбирал, не позарился бы никто, но и за это его бы подвергли насилию, если бы попался на глаза, те, сильные, по разную сторону небес.       Наступала ночь. Опасная, глубокая, открывающая входные врата Ночным. Было пора прятаться, и он заметался в поисках укрытия, волоча за собою грязные остатки перьев, припадая на перебитую в нескольких местах и криво сросшуюся ногу.       И вдруг он столкнулся… испугался, отпрянул и, споткнувшись о собственный хвост, упал. В этот момент ворон подумал, что ему конец. Поднял глаза...       Перед ним стоял человек. Да-да, именно, самый настоящий человек! И человек этот — был огненным, там, изнутри. И падальщик это отчетливо видел, изумленно вытаращившись, а человек — видел его.       Нет, он никогда бы не поверил, но человек протянул ему руку.       Он онемел. Падальщик, ворующий в гнилостнейших из самых грязных душ людей — окаменел от протянутой ему руки.       И он молча протянул свою и вложил в человеческую ладонь. И человек, казавшийся таким хрупким, но бывший таким сильным из-за внутреннего Огня, поднял его на ноги и повел.       И падальщик молча шел следом, и ему было все равно куда ведут. Он просто шагал и смотрел на свою ладонь в руке человека: не считая тех случаев, когда его били, впервые кто-то прикоснулся к нему.       Он ощущал всем собою этот внутренний жар сильной, уверенной руки, и переживание это переполнило падальщика. Словно сами небеса сейчас снизошли и заполнили его. И поэтому ворону было все равно, ведут ли его отдать на истерзание Ночным, или сварить из него суп. Ему без разницы — за это невероятное чувство небес он готов заплатить.       И человек с Огнем внутри скинул капюшон и встряхнул пламенеющими волосами, и падальщик увидел перед собою — девушку. И падальщик испугался. Но не так, как он боялся когда-либо до этого, Ночных демонов или Дневных ангелов, он испугался себя. Себя перед нею. Своего убожества он смутился впервые, своего смрада, своей грязи. Он испугался, что может нечаянно чем-нибудь ей навредить.       Никогда в жизни он так не боялся как сейчас, и ворон попятился. Попятился прочь от Огня, что был человеком.       А она подошла стремительно и обняла его, а он — молил не прикасаться к нему. А он пытался вырваться, боясь запачкать её, боясь настолько, что не мог дышать. И слезы хлынули у падальщика так, что он перестал что-либо видеть, и билось в груди у падальщика так, что он совершенно оглох от грохота собственного сердца.        — Я хочу жить, — рыдал падальщик в её объятиях, впервые захотев жить.