***
Если ты хочешь социализироваться, но у тебя нет возможностей и навыков — приди в кафе в центре города где-нибудь за полчасика до часа пик. Уже через тридцать минут, плюс минус десяток, даже за твоим самым маленьким и самым неудобным столиком на двоих появится потенциальный собеседник. Звездкин эту особенность кафе не любил, поэтому старался уйти с чашкой за самый дальний столик, впрочем, спасало это не всегда. Поэтому когда на стул напротив приземлилось что-то длинное и громкое, позже оказавшееся человеком, Вася только бросил взгляд на часы над стойкой. Тёмный осадок пачкал белое дно чашки, а разводы на блюдце от случайно выплеснувшегося напитка складывались в причудливые узоры. Мутного кофе хватало ровно на глоток, поэтому Звездкин растягивал этот глоток, лишь бы не вставать с удобного местечка и не выходить на улицу. И, не дай бог (которого нет), не просто выходить, но ещё и делать что-то, и жить вообще. Звездкин снова посмотрел на циферблат круглых настенных часов. Их стрелки навечно замерли где-то на без пяти минутах трёх, сколько Вася помнил, они ни разу не двигались дальше. А может и двигались, но давно-давно, ещё до того как построили стену за стойкой, вбили гвоздик и повесили кругляшок с циферками и в пластмассовой рамке. — Привет, — раздаётся негромкое, когда кофе почти допит, но чашка еще сохраняет тепло всех первоначальных 150 миллилитров. — Привет. На самом деле, отошедшая штукатурка на потолке волнует его сильнее, потому что такой влажный пласт может упасть на чей-нибудь новый чёрный пиджак и испортить не только вещицу, но и интерьер кафе. Вася смотрит на собеседника и думает, что штукатурка в цветочном тоже как-то подозрительно набухла и больше похожа на невскрытые чумные бубоны. Впрочем, собеседника мало волнует штукатурка, поэтому он представляется, проклинает мелкий дождь, неожиданно заставший его по пути и загнавший в кафе, а затем Звездкин и не замечает, когда вместо штукатурки начал интересоваться темой разговора и даже что-то отвечать. Они говорят о музыке, о какой-то непонятной хери, объяснить которую не смогут даже под страхом смерти или оруэлловской сто первой камеры (может быть, они говорили о Росомахе) (может быть, это были цены на новогодние гирлянды с таганского ряда, на которых легче повеситься, чем распутать все петли) (гирлянды актуальны в любое время года). Собеседник, вернее, сейчас уже не просто безымянный образ, а самый настоящий человек Саша Беличенко, умело заводит разговор в то русло, после которого обычно люди становятся или друзьями, или потом избегают друг друга на улицах и предпочитают никак не пересекаться, храня номер телефона исключительно на чёрный день. Такой день всё никак не настает, но мысль о нём греет получше ста грамм в мороз. Однако, номерами они всё же обмениваются и договариваются встретиться в это же время через неделю. Звездкин покидает кафе с задержкой в полтора часа и с ожиданием пятницы. За пятницей тянется следующая, как ряд падающих черно-белых домино, жизнь в промежутках между которыми как будто и не существует или, по крайней мере, тускнеет. Может быть, дышать выхлопными газами города после таких разговоров и не легче, зато возвращаться домой чуть радостнее. Они знакомы чуть меньше полугода, если считать по неделям, или двадцать дней, если исключительно по встречам. Впрочем, кафе дело не ограничивается: жизнь в двадцать первом веке вообще достаточно комфортабельна. Звонит исключительно Беличенко и всегда где-нибудь в восемь, продолжая вчерашний или позавчерашний разговор, детали которого не помнит ни один из собеседников. Так или иначе, темы разговоров, хотя это порой бывает даже с самыми хорошими друзьями, не иссякают: они могут спорить о Бонде или о боге, рассуждать об игре на гитаре, хихикать над какой-то глупой, но именно поэтому классной шуткой. И даже привычный растворимый кофе в белой кружке на блюдце с золотистой каемкой кажется вполне приемлемым (хотя нет, он все равно по большей мере отвратителен) даже с высыпанными в него по рассеянности тремя пакетиками сахара. Наверное, все вполне хорошо. Всё хорошо, всё просто прекрасно даже на пятую неделю (на самом деле, по календарю на пятый месяц, но время почти и не ощущается) знакомства, пока ночью Звездкин не просыпается от удушливого кашля. Возможность умереть вот так, поперхнувшись чем-то во сне и даже ничего не добившись перед смертью, Васю не особо радует. Ещё меньше его радует вид вытащенного изо рта цветка, от которого на одеяле начинает расползаться маленькое пятно слизи. Больше сегодня он не ложится, зато нервно листает Википедию, периодически сплёвывая лепестки. Горло мерзко саднит, но не так мерзко, как вид заплёванного чёртовой радугой пола возле кровати, но всё же довольно неприятно. А в стёклах очков отражаются ссылки и буквы, но даже самые-самые собирающие/рассеивающие линзы не могут помочь хозяину сложить вместе эти самые буквы и строки. Через полчаса Звездкин откидывается на стену, как-то небрежно облепленную обоями в столь отвратительный цветочек. Из сотен страниц он понял лишь одно: вся его ситуация — дерьмо полнейшее, основательное и неразделённо-любовное. Вася поднимается с кровати и начинает ходить по квартирке, вытаскивая распиханные по каким-то шкафам и полочкам средства от кашля. Где-то к семи утра каждый квадратный метр настолько пропитан приторным запахом эвкалиптово-лимонного «Стрепсилса», что парень готов поклясться, что от простуды защищён на ближайшие года два, если не сразу три. Особо это не помогает, но зато раздражение в горле успокаивается, и желание выковырнуть очередной бутон вместе с Адамовым яблоком постепенно утихает вместе с ним. К восьми Звездкин уже полностью вооружён, пропитан ставшим мерзким эвкалиптом и замотан по самые глаза шарфом, неожиданно найденным где-то в глубине шкафа и похожим на огромный вязаный носок или на довольно маленький и скромный палас. Какое счастье, что в конце ноября подобные издержки моды не вызывают удивления, зато от выплёвывания нежелательных листьев и лепестков в лицо собеседника точно удержит. Однако, такая мода продолжается от силы неделю, ровно до следующей встречи, но и этих семи дней оказывается достаточно для того, чтобы желание жить, не выплёвывая свои лёгкие и не выскребая гортань, стало довольно сильным. Вместе с желанием приходит решение, абсурдное и глупое донельзя, а за ним, эдаким спутником для своей планеты, и переставшая быть долгожданной пятница. До кафе Вася добирается за привычные двадцать минут, а затем тратит ещё три просто на то, чтобы зайти в помещение, где его уже ждут. Разговор течёт как обычно, пока в очередную короткую паузу, когда один из собеседников допивает свой кофе, Вася вставляет не колкую фразу, а нечто иное. — Кажется, я тебя люблю. — Наверное, это звучит слишком спокойно, хотя в голове это звучало как-то совсем равнодушно, словно не человеку в любви признается, а тостеру. В фильмах у героев сердечки в глазах появляются, музыка на фоне красивая, а их собственные сердца и мысли мечутся и волнами морскими разбиваются о берег сожаления о высказанном. Звездкину скоро двадцать один. Он не может справиться со своим морем-океаном в голове, а вот с эмоциями — вполне. Зато Беличенко это явно застает врасплох. Его брови хмурятся, поднимаются, опускаются, хмурятся, круг замыкается. Пока он наконец не произносит что-то вроде извинения, за которым следует твёрдое нет. — Прости, это, ну, мы же всё равно можем общаться и всё такое? Не подумай ничего, но там… — Саше явно неудобно, он говорит слишком много слов и делает слишком много ненужного, поэтому Звездкин просто кивает. — Хорошо. — Прекрасно. Уже через несколько секунд молчания Саша вздыхает и поднимается с места. — Как насчёт чая? Вообще, Звездкину сейчас хочется чего-нибудь покрепче, градусов так на сорок покрепче как минимум, но он тихо кивает и на предложение очередной порции плохо разведённой кипятком или же не заварившейся вообще заварки, за которой Беличенко уходит незамедлительно. На самом деле, плевал Вася на все эти любови, жил же как-то до этого, однако прожить ещё не обещанные статистикой тридцать в среднем лет, а всего семь месяцев (чуть больше, чем гребаные полгода, но абсолютные бесполезные двести с лишним дней), хочется ещё меньше, чем жить вообще. Парень крутит в руке чашку, ведёт себя относительно непринуждённо, потому что на самом деле ничего-то и не произошло. Господи, да как будто подобного дерьма не случается повсеместно, чтобы о тебе грустили в таких случаях, надо быть социально-общественно-как-либо-ещё, но полезным. Вася был готов поставить на спор ту часть разума, которую называют душой, на то, что таковым не являлся и особо по этому поводу не сожалел, так же, как никто и не будет сожалеть о нём. Из кафе Вася выходит только через полчаса обычного разговора о чём-то таком ни о чём, что даже не выходит вспомнить, может быть, о Звёздных войнах, а может и о войнах политических, хотя это вряд ли. Они договариваются встретиться здесь же в следующий раз, смазано прощаются (ненадолго же, разве нет?), но Звездкин точно знает, что они не встретятся. Это как аксиома, придуманная им же за считанные миллисекунды. Не встретятся, и всё тут. Дни текут бесконечной чередой, а каждое утро Звездкин просыпается с ощущением, что он уже проебал всё, в том числе и жизнь. Он посылает к черту весь мир, однако, пока что к черту идёт только он сам. А ещё он всё чаще и чаще замечает на улицах людей с чуть исцарапанным подбородком (от шипов) и покрасневшими уголками губ, а некоторых с чуть припухшими глазами и слипшимися ресницами, людей, от которых так знакомо пахнет цветами, и это смешивается с вечным запахом бензина и железа, превращаясь в ту адскую смесь, которая делает все вещи гораздо хуже, чем они есть. Он цепляется за эти мелочи с упоением утопающего, заметившего рядом в воде неумеющего плавать человека без спасательного жилета. А затем Вася едет в какую-то образовательную дыру на Алтае, разумеется, не навсегда, на три дня и только от учебного заведения, но ему плевать на всё. Он продолжает на автомате зачеркивать цифры календаря с рекламой какого-то магазинчика, ненавидя жизнь за то, что целых двадцать лет не хватило ни на что стоящее. Всего двадцать (чёртовых) отведённых ему лет, которых не хватило на то, чтобы жить. Страшнее было ждать конца и поднимать с пола белые кусочки ещё благоухающей лаванды. Календарь пестрит неровно закрашенными фигурками на месте пропечатанных чисел, и рука на автомате тянется зачеркнуть ещё одну, пока Вася не замечает. Он больше не кашляет. Лаванда — символ одиночества. Мерзо-пакостного, тягучего как разжёванная жвачка, но всего лишь о д и н о ч е с т в а. Звездкин не может справиться с цунами в Японии, вулканами на Камчатке, со своей судьбой жить в Барнауле или со своими мыслями, зато с этим гаденьким словом из одиннадцати букв он может. А дальше просыпается желание бежать, всё равно куда, лишь бы вырваться, как он только что вырвался из власти отвратительных цветов. Вася падает на скрипучую кровать, раскидывает руки и считает воздух, покидающий его лёгкие. И впервые он рад, что все ещё дышит. Затем он не помнит ничего, что происходило следующий месяц, настолько всё было быстро и ярко. Но Звездкин помнит, как хорошо идти по улицам своего даже самого осточертевшего города, когда во рту нет горьковатого привкуса всяких там тычинок-пестиков только что выросшей ромашки, ощущающейся как чёртова яблоня в глотке. Он проводит рукой по волосам, сейчас по пронзительно-зеленым волосам, и, кажется, смеётся над совершенно несмешной фразой Никонова. И впервые всё кажется не таким уж и плохим, как он иногда ныл раньше. И всё почти как раньше, разве что в кафе Звездкин не ходит, зато однажды заходит в супермаркет возле дома, покупая жестяную банку Нескафе на двести пятьдесят грамм собственного отчаяния и растворяя его в собственной чашке с рисунком космонавта, ставшим от времени вполне неплохим примером абстракционизма. Когда в девять утра воскресенья телефон вибрирует, подпрыгивая на прикроватной тумбе, Вася морщится, но всё же приподнимается, чтобы ответить. На экране в меру радостно подпрыгивает и требовательно мигает иконка контакта без аватара и лаконичная подпись «Беличенко». И по хорошему следовало бы сбросить или накричать, а потом сбросить, чтобы больше такого дерьма с грёбаными хризантемами не повторялось, но это выглядит слишком по-детски. Звездкин бездумно нажимает на зеленую трубочку, тихо вздохнув. — Привет, прости за тот день. Мы ведь договаривались встретиться, но ты давно не появлялся в кафе, так что я тут подумал, может всё же увидимся и поговорим? — Наступает пауза, а по ту сторону экрана раздаётся лишь чуть неровное дыхание. — Нет. Звездкин сам завершает звонок, не чувствуя надобность продолжать и объясняться. Он не девочка-подросток, чтобы страдать и ныть из-за этого. Хотя, наверное, неделю назад он бы сорвался с места, стоял перед вывеской кафе, а перед тем, как войти, небрежно смахнул с лица упавшую прядь волос и сплюнул на асфальт лепесток, и, наверное, это была бы амброзия. А сейчас Вася победил, поэтому он ответил не столько Саше, сколько себе, судьбе и всяким там влюблённостям. Он абсолютно спокоен, он ведь и правда победил, разве не так?***
Он приходит в маленькое кафе напротив своего дома раз в неделю, строго по вторникам. На самом деле, ничего особенного во вторниках нет, отчасти Вася их даже ненавидит (по крайней мере недолюбливает), но не так сильно, как понедельники и пятницы, дни, когда всё кажется гораздо хуже. Так или иначе, кофе здесь вполне сносный, особенно для его не самой высокой цены. Помещение тоже неплохое, аккуратные столики с диванчиками, а по стенам развешаны элементы гербария — сухие листья переплетаются с цветами, закручиваются черенками вокруг стебельков, превращаясь в сплошной ковёр, наверное, там есть какие-то хитрости, чтобы ничего не осыпалось. Но Вася не любит цветы и не любит гербарии. Наверное, он никогда не расскажет, что в маленькой жестяной банке из-под недорогого «Нескафе» лежит сухое и немного помятое соцветие. Может быть, это амарант*, но кто знает?