Кровь на её губах

Когда Хаген видит, как Брюнхильда подпоясывается мечом и берёт щит, ему кажется, что он чувствует к ней презрение, но потом встречается случайно с ней взглядом и в серых, решительных, полных какого-то древнего языческого огня глазах видит вынесенный им всем приговор. Хагену становится от этого не по себе, и по шее пробегают мурашки, но он демонстративно сплёвывает, отворачивается и чувствует на себе прожигающий взгляд. Хаген наблюдает за ней во время битвы не отводя глаз, почти как заколдованный, и потому только он замечает, как она однажды, отвернувшись, слизывает кровь с разбитой губы. И потом — снова смотрит на него своим обжигающим, как огонь мифических кузниц, взглядом и проводит по губам ещё раз, медленнее, как бы для того, чтобы слизать сочащиеся из раны кровавые капли. Хаген потом эти губы и эти глаза видит во сне, несколько ночей подряд, одно и то же, раз за разом: кровь на её губах и огненный взгляд, от которого бросает в жар, и он просыпается в поту. По возвращении домой, на пиру, Хаген отворачивается, но везде — она. Пьёт вино и скучающе и надменно смотрит на своих подданных. Что-то вспыхивает в глубине её глаз, когда она случайно видит Хагена, как блик, отсвет, зарево, и сразу гаснет, когда она отворачивается. Она пьёт вино и слизывает алые капельки с губ, и Хаген замечает это каждый раз, это до жути похоже на наваждение, на сны, повторяющиеся снова и снова. В зале шумно и душно, и от её взгляда — почти невыносимо жарко, и Хаген облегчённо вздыхает (кажется, что воздух в лёгких раскалён и обжигает горло), когда молодожёны удаляются в свои покои. Хаген продолжает смотреть на Брюнхильду, больше неосознанно, просто взгляд застывает на ней, и почти никогда не замечает, что и она наблюдает за ним. Не пристально, но и с интересом и какой-то затаённой печалью. Она ловит его взгляд, чтобы в нём поймать отблески древнего небесного пожара. В Хагене всё чужое этому золоту и чрезмерной роскоши, украшениям, драгоценностям, высоким строгим палатам и осуждающим храмам — и этому богу. Она выдерживает его тяжёлый взгляд и в тёмных карих глазах видит отражение великой древности, из которой они оба вышли и которой сейчас места уже нет. Брюнхильда чувствует в нём своё собственное одиночество и хочет быть чужой вместе с ним. По глазам Хагена никак нельзя понять, о чём он думает, что чувствует. Брюнхильда других разгадывает, как детские загадки, но Хаген взглядом, как щитом, от неё закрывается. Они постоянно смотрят друг на друга, незаметно, тайком, вырывают друг у друга взгляды, как разбойники, и наконец встречаются глазами и долго, пронзительно вглядываются друг в друга. У них в зрачках взрываются звёзды, и воздух, кажется, горит, но чувствуют это только они. Проходят всего секунды, каждая из которых переплавляется в маленькую, их собственную вечность. Это была битва, в которой заведомо побеждает третья сила. Брюнхильда напряжена и, забывшись, сжимает, как сжала бы рукоять меча, горсть ягод в своей руке. Сок растекается по ладони и бежит по пальцам, алые капли падают на пол, разбиваются, разлетаются кровавым венком. Пытаясь стереть сок, Брюнхильда только пачкает вторую руку и, случайно коснувшись, — лицо. Никто не смотрит, никто не замечает, как она прекрасна, с будто окровавленным губами, точно только вернулась с битвы и в своих руках сжала и раздавила не ягоды, а чьё-то сердце. Известно — чьё. Хаген спохватывается и подаёт ей платок, чуть склонив голову. Но взгляда не открывает. Они не хотят любить друг друга. Они хотят сражаться вместе, встретиться в битве, чтобы разлить кровь, свою и чужую, по земле, по лицу, плечам и шее, чтобы она стекала вязким потоком с мечей, с расколотых щитов, биться во славу друг друга и древних, их, богов. Но такого выбора у них нет, и они влюбляются. Влюбляются до страсти, до обожания и поклонения, как только и могут. И каждая встреча — поединок, каждый взгляд — вызов, каждое слово — выпад, ответ — удар, молчание — рана. Эта бесконечная битва — недомолвками, намёками, — не тайная, не спрятанная в шёлке тайных свиданий от посторонних глаз — она у всех на виду, при свете дня. Они празднуют что-то до темноты, выходят на улицу, и сама тёплая летняя ночь танцует под музыку в свете костра. Отсветы его сверкают в браслетах, кольцах, ожерельях Брюнхильды, касаются её лица, и она уже видится Хагену огненным духом. Но лунный свет падает на её высокую фигуру, оттеняя волосы белым, будто боги возложили венец из звёзд на её голову — единственную корону, которая её достойна. Хаген смотрит на неё ещё дольше, пристальнее, ему кажется, он разучился моргать. Эта красота, величественная, гордая, но вдруг — нежная и хрупкая, для него как удар копьём в грудь. Он в неё впервые видит не простую воительницу, но королеву, властную, сильную, как само небо. И когда потом он приходит в её покои и видит её плачущей, он готов это небо вывернуть, вытряхнуть и бросить к её ногам — не как пустые обещания влюблённого юнца, но, скажи она ему, — он нашёл бы способ. Но она поднимает голову, и, хоть на щеках её слёзы (такие чистые и прозрачные, что ей бы нанизать их на серебряную нить и носить как ожерелье) и в глазах на секунду — растерянность, она встаёт, и во взгляде её решительность и непоколебимость. Позором её не сломить и, думается Хагену, и самой смертью тоже. Она не знает, просить ей или приказывать, но он по взгляду, по движению рук, по дрожанию покраневших губ понимает и кивает. Прежде чем он выходит, она берёт его за руку и слегка вжимает пальцы, и это пожатие выбивает воздух из груди и пьянит сильнее поцелуя.

***

Хаген знает, что конец придёт с рассветом, и зарево принесёт не надежду, а ужас тем, что выживет, а ему, наверно, покой. В горящем зале в сполохах жадного обжигающего кожу огня и треске, с каким он пожирает дерево, он видит и слышит её. На секунду он вспоминает отблески костра в золоте на её руках, но это — не то. Ему слышит шорох крыльев, разрубающих воздух и подчиняющих себе ветер, а огонь отражается в шлеме, щите и латах. В пламени он видит Брюнхильду. Он чувствует, как она валькирией вьётся над ним. Он наконец сражается за неё, и в этом величайшая награда и бесконечная сладость. Кровь капает на пол, он пьёт её из чужих ран и, глядя прямо в огонь, медленно облизывает губы.