Святой огонь

Пламя пожирает тело, привязанное к шесту; пожирает гораздо быстрее, чем обычно, потому что в этот раз его жертва — ребёнок, и огонь съедает его ноги, проглатывает грудь, и только макушка некоторое время виднеется над всполохами, как голова утопающего над водой. Маленький мальчик захлёбывается в огне; Фарнезе не впервой видеть, как сжигают детей, но на этот раз она не может смотреть и прижимает к глазам ладони, но те становятся прозрачными, и её веки тоже прозрачны. Знакомые черты кажутся неузнаваемыми — так сильно ожоги перекосили лицо. Фарнеза видит, как заплывают белым глаза и сползает кожа со скул. — Тебе нельзя водиться со мной, — говорит она следующим утром и, охваченная внезапной вспышкой, яростно топает ногой. — Нельзя! Нельзя!.. Серпико кивает и отступает на несколько шагов — не больше. Несколько крохотных детских шагов — самое далёкое расстояние, на которое он когда-либо отходил от Фарнезы с того самого дня, когда она нашла его на улице. Никакой приказ не изменит этого, потому что приказы Фарнезы не имеют ничего общего с её истинными желаниями. И за то, и за другое он положит свою жизнь. Но за второе гораздо охотнее. — Мне приснилось, как ты горишь. — Слёзы прочерчивают дорожки на её щеках. Это редкое зрелище, но даже такими драгоценными каплями не потушить огня, не спасти даже тлеющую травинку. — Тебя сожгли на костре. Из-за меня. Я не знаю, почему… но это точно было из-за меня!.. Серпико мотает головой и робко приближается; он походит на побитую собаку, которая всё равно ластится к руке, и ему не стыдно, совсем не стыдно сейчас. Руки Фарнезы обвивают его шею так крепко, словно хотят задушить. — Ты погибнешь из-за меня, умрёшь, умрёшь, умрёшь, — твердит она, задыхаясь, и продолжает сжимать только крепче. — Но если ты когда-нибудь покинешь меня, я тебя убью.

***

Серпико нездоровится уже второй день, но он молчит, потому что его жалобы ничего не изменят, и кроме того, он слишком хорошо помнит недавние слова Фарнезы: никогда не оставлять её, ни на одну лишнюю минуту. Он тихо кашляет в кулак и тайком шмыгает носом, под его веками — иголки, под тонкой тренировочной рубашкой — ручьи пота. Ему жарко, как будто внутри горит костёр, и в горло просачиваются струйки дыма. Серпико садится в кресло, садится на самый краешек — просто перевести дух и дать отдохнуть внезапно отяжелевшим ногам, но уже через миг он больше не чувствует ног, не чувствует совсем ничего. Фарнеза полощет тряпку в воде, выжимает, сосредоточенно расправляет и кладёт на горячий лоб Серпико — такой горячий, что уже через минуту компресс приходится менять. Она знает, что все смотрят на неё подозрительно, с недоверием; ей даже кажется, что она слышит их мысли — эта эгоистичная девчонка никогда раньше ни о ком не заботилась. Фарнезе нет до них никакого дела. — Я тебя предупреждала, — шепчет она в ухо Серпико. — Я говорила, что сломаю тебе жизнь. — От его груди поднимается такой жар, словно он и впрямь горит заживо, разве что рядом не хватает палача и толпы зевак. Зря она заставила Серпико ждать себя под дождём. Это не первый раз, когда Фарнеза чувствует вину, но один из первых, когда она её принимает. — Я надеюсь, ты помнишь, о чём я предупредила тебя, — продолжает она. Серпико не открывает глаз и ничем не показывает, что слышит её. — Ты не посмеешь оставить меня одну. Если я почувствую, что ты сдался, я задушу тебя до того, как ты умрёшь сам. Она знает, что на самом деле сделает это. И что это причинит ей невыносимую боль.

***

Спустя годы она вспоминает о случившейся однажды лихорадке, от которой Серпико оправился не иначе как чудом — так говорили лекари. Сейчас его тело снова почти раскалённо горячее, и у неё самой внутри тоже поднимаются сухие волны жара. Этот жар не вылечить холодным компрессом, он усиливается с каждой расстёгнутой пуговицей, с каждой снятой деталью одежды. — Я предупреждаю… в последний раз, — её губы дрожат; почему они дрожат, как будто от холода? — Серпико… в этот раз я правда позволю тебе уйти… я не остановлю тебя и не накажу. Серпико почему-то только сильнее сжимает её руки, и жар усиливается, заполняет пространство снаружи и изнутри; и Фарнезе впервые кажется, что, может быть — может быть! — дело уже не в её приказах, или не только в её приказах, что Серпико освоил искусство поступать по-своему, одновременно всегда исполняя её волю. И ещё ей кажется, что святой огонь Инквизиции и не свят вовсе по сравнению с тем огнём, в который они в конце концов угодили вместе.