Невероятные

У него глаза такие невероятные, он, как лампочка, изнутри светится, а я чувствую себя глупой мошкой, безразборчиво пробирающейся к нему и летящей на этот яркий свет его глаз. И я смотрю на них (нет! я смотрю в них), и чем дальше смотрю (нет-нет! чем глубже смотрю), тем сложнее оторваться. Но приходится усердно делать вид, что я нахожу ещё более невероятной многоэтажку напротив. Она тоже светится, и от света этого тоже никуда не спрячешься, и я теперь нехотя переключаюсь на неё. — Посмотри, сколько в этом доме окон. За каждым сидит себе человек. Или два человека. Или даже пять. И еще кот. — Или даже вся вьетнамская семья. Или даже пять таких семей. Я открыла глаза и сердито посмотрела на него. Как он может шутить со мной, когда я говорю о таких серьезных вещах? А я ведь говорю об очень серьезных вещах. В его взгляде, наверное, отразилась вся самая зеленая и зелено-зеленоватая зелень этого зеленого лета, настолько замечательно зеленый цвет они имели. Он довольно сощурился: — И еще кот. Я задумалась. — Один кот на пять семей? Он отрицательно покачал головой и сцепил ладони замком на животе: — Пять семей на одного кота. Скажете, дурак? А я соглашусь. Ведь как может один кот выдержать нагрузку в пять вьетнамских семей? Это тебе не нагрузка в одного кота на пять вьетнамских семей, а совсем наоборот. — Конечно, может. Только если он сам вьетнамец, и у него есть своя кошаче-вьетнамская семья, каждый член которой готов принять на себя ношу в одного человекоподобного семьянина, — ответило мне существо, нагло раскачивающееся в моем любимом кресле. Либо он читает мысли, либо я перестала контролировать свой внутренний голос. — Определенно, второе. Я решила сделать вид, что ничего не поняла, и продолжила разговор о серьезных вещах. — Сколько же там окон? Сто одно? Двести семь? Голова кружится. Хотя в доме слева их явно больше. Сто девятнадцать? Двести двадцать пять? — Ты только не падай, но их точное количество можно влёгкую подсчитать. Я опять проигнорировала его выходку. — Так много людей. Или мало... Вот скажи, много нас или мало? Я потянулась к столу за своей кружкой ягодного чая, но он опередил меня, лишив порции горячей душистой вишни в керамической обкладке. — Лично мне нас хватает. И посмотрел так тепло-тепло. Как будто не на меня, а на мой чай в своих руках посмотрел, и тот передал ему свое тепло, а он, в свою очередь мне, и... Подождите-подождите. "Лично мне"? А при чём тут лично он, если я говорю про далеко не лично нас? При чём тут вообще он, если я говорю про нас, а не про нас? И из чего складывается это мы? Понятно, что оно вычитается из "мыла", "мыши", "камышей" и "мыса", но складываться тогда оно из чего-то тоже должно. Мы — это ведь всего две буквы. Или два человека? Или двести двадцать пять человек из дома слева? Или пять вьетнамских семей с одним котом? Я так и не поняла, чем ему так нравится Вьетнам, раз он так часто о нем говорит, и чем ему не так нравлюсь я, раз обо мне он за эти пять минут говорил не так много, как о Вьетнаме, и только глупости. А о нас он вообще ничего не говорил за эти уже пять минут и десять секунд. И все-таки... Мы. Я помотала головой, чтобы отогнать от себя всех этих нас, жужжащих прямо у правого уха (хотя дом с двумястами двадцатью пятью окнами находится слева, и было бы логичнее, если бы жужжало сильнее слева, но я заметила, что в жужжании мыслей чаще всего нет логики). Я мотнула головой еще раз, но ничего не получилось. И тут я вспомнила про свой чай. Надув щеки, обиженно пробубнила: — А мне бы хватило чая, если бы были не мы, а я. — Но тогда бы его не хватило мне, — логично заметил он. Я еще больше надулась. — Почему тебе всегда всего хватает, а мне достается только это "бы"? Опять лукавая улыбка во взгляде. Словно сотня или тысяча, нет, тысяча в двести двадцать пятой степени чертей в данный момент сосредоточились в его глазах цвета сладкого кофе с корицей. Не скажу, что знаю, в чем различие между цветами кофе с двумя ложками сахара или без них, но мне отчего-то кажется, что его глаза не могут быть не сладкими на вкус. Я даже не скажу, что точно уверена в том, какого они цвета, хотя наличие дальтонизма у себя раньше не отмечала. Раньше я вообще много чего не отмечала и не замечала. Его, например. Хотя он и постоянно вертелся у меня под носом, а я, наверное, у него над носом, потому что он постоянно ловит меня, как одну из многочисленных бабочек в моем животе, своим неизменно дырявым сачком. Я бы давно уже улетела, если бы вообще знала, что я поймана. Но я ничегошеньки не замечала раньше, помните? И ему я об этом, конечно же, не скажу: незачем ему знать о том, сколько минусов было, есть и будет прописано в моей медицинской карте в графе "зрение". — Не всегда и не всего. Например, это "бы" у меня как раз вчера вечером закончилось, можешь и его мне отдать. — Только в обмен на мой чай, — произнесла я с видом человека, заключавшего самую выгодную сделку в своей жизни. Он улыбнулся. Кажется, я все-таки согреюсь? То есть, чаем, конечно же, а не им. Хотя согреться им было бы, наверное, чуточку приятнее. Ну вот, снова это "бы". Значит, все провалилось, и чая мне не видать, как своих легких? Кстати говоря, совсем не понимаю, почему люди постоянно упоминают свои уши в качестве такого сравнения. Ведь уши можно в зеркале разглядеть, на худой конец — в луже, а вот, например, легкие так просто не увидишь. И воздух в них тоже не увидишь. По крайней мере, у меня. По крайней мере, после встречи с ним. После этого "после" вообще много чего не увидишь. Не знаю, как у других (после моей встречи с ним), но я вот больше ничего не вижу. Кроме него, разумеется. Но и ему я об этом, конечно же, не скажу: я ведь не слепая старушка, чтобы он начал меня опекать, через дорожку переводить, книжки читать по своей доброте душевной (а она у него такая душевная-задушевная, что не отвяжется, в душу вцепится и, если потребуется, даже задушит, поэтому с ней лучше не шутить, даже очень душевно и от души). Да, а потому... Не скажу ему. У меня ведь гордость есть. Где-то в банке из-под гречки на верхней полке, на кухне, она точно оставалась до его прихода в мою жизнь. А с тех пор я в эту банку не заглядывала, значит, она цела и невредима, валяется там себе, позвякивает временами, возмущается, что не навещаю больше. А зачем мне ее навещать, если у меня появился он? Вдруг она его соблазнит своей неприступностью и ледяным взглядом? Не доверяю я особям женского пола в последнее время. И себе в том числе. Его я себе тоже не доверяю. Вдруг все испорчу, и он в конце концов... — Остынет, — кивает куда-то в сторону человек с самыми светлыми из всех самых серых глаз на свете. Как пар над кружкой. — Остынет? — чуть не зажмурившись от обиды, хрипло отзываюсь я. — Твой чай сейчас остынет и не достанется ни одному из нас, — он как будто смотрит куда-то глубже моих глаз, ну, или смотрит вовсе не в них, а куда-то сквозь. — Маша... Ты что, собралась плакать? А действительно, что я собиралась сделать до тех пор, пока не появился он? Хотела уехать в Австралию и купить себе ручную обезьянку, хотя, наверное, логичнее было бы хотеть купить ручного кенгуру, но ведь в нашей с ним команде не я логичнее всех, поэтому мне дозволено хотеть всего, что захочу. А еще я хотела когда-нибудь разлить на небо зеленый чай без сахара, который он так любит пить весенними вечерами, или кофе, который он не может не пить ежедневно по утрам и от горечи которого у меня скулы сводит, но когда разливала бы, я об этом скорее всего не знала бы. Это все тоже совсем нелогично, ведь небо и без горячих напитков выглядит потрясающе, гораздо более потрясающе, чем его глаза. Нет, вру. Самое потрясающее небо точно где-то в его светло-голубых глазах. Или за ними. Интересно, а еще дальше оно есть? Надеюсь, что есть, потому как недавно, буквально на днях, когда он в очередной раз сонно кипятил воду для нашего чайного кофе, я наблюдала за ним и заметила, что мне уже и этого мало. Его всего мне мало. Я даже подумала, что начну откармливать его бабушкиной стряпней, чтобы он, как вселенная, расширялся, а потом поразмышляла-поразмышляла и, разочарованная, вспомнила о том, что хорошего человека много не бывает. Как же не бывает, если мне его уже не хватает? Кто вообще придумал эту глупую особенность хороших людей? Что если он скоро совсем закончится? Мне, наверное, и до нашей с ним встречи этого всего, что с ним (крепко-накрепко) связано, не хватало. Кофе. Неба. Хотя и это нелогично. Ведь иначе как я вообще могла думать о кофе без него? Не-ло-гич-но. Он снова смотрит на меня очень тепло, почти даже горячо, а мне все больше хочется сладкого кофе. Знаете? И замечательно, что появился он. Ведь иначе у нас не было бы команды, и я не могла бы хотеть всего, что... — Держи, — его голос разливается, как густой шоколад. Вязкий, тягучий. Он опять весь бессовестно сладкий, но ни капли не приторный. — Держу, — отвечаю ему эхом. Он молчит и спустя пару секунд наконец передает мне мою большую кружку с запахом прошлого лета, того самого, когда мы с ним каким-то нелепым образом познакомились. Просто я тогда вертелась у него под носом, а он у меня над, пока мы ехали в прохладном трамвае до конечной. И как-то так вышло, что он меня поймал. Я всматриваюсь в прозрачное дно кружки, на котором одиноко лежит последняя выжившая ягода. Подняв согревающий напиток над головой и рассматривая вишню снизу, чуть не выливаю напиток и, чертыхнувшись, говорю ему: — Как же здорово, что ты не чай. Делаю глоток, глубоко вдыхаю и жмурюсь. Теперь уже от маленького-маленького такого, совсем еще крошечного ощущения счастья. — Иначе бы тебе не с кем было драться за него? "Иначе бы ты быстро остывал, и когда-нибудь я бы обязательно пролила тебя случайно на небо", — твержу про себя, но вслух делано возмущаюсь: — Думаешь, я не смогла бы найти себе достойную компанию? Он усмехается, приподнимается и подходит ко мне. А после плюхается рядом, обнимая со спины двумя руками. Я все-таки согреюсь? — Думаю, австралийская мартышка – твой предел. Улыбается. Снова. Он всегда улыбается так, будто понял все, что не должен был понять. А его глаза по-прежнему невероятные, но светятся совсем не как лампочка. Они теплее.