Тихо. Не слышно ни часов, Ни чаек. Послушно сердце выключаем. И ты в песке, как будто в бронзе. Прости меня, моя любовь.
Нура приучена сбегать. Как кошка, которой не живется дома; хозяин за порог, она — в окно, чтобы пропасть на несколько дней, а то и недель. «Сколько волка ни корми…» — многозначительно поигрывая бровями, комментирует Эскиль, на вопросы о том, где искать Сатре, пожимая плечами. Сбежала от родителей, сбежала от Вильяма, сбегает от проблем. «Может, в Мадриде, может, и в Осло, может, вообще в Гренландии», — шутит Ева, но в каждой шутке, как говорится… Вильям перестает искать. Нура возвращается вместе с осенью, разметавшей сухие листья по лондонским тротуарам. Она все та же, с налетом Скандинавии, Снежная Королева — только глаза не голубые, а светло-зеленые, как мятные леденцы с едва заметной каемочкой. Вильям не желает быть ее Каем, достаточно осколков в его сердце и без нее, а она добивает, наотмашь бьет по щекам своими побегами. Сказка с их жизни слезает лаком с ногтей, облупливается, оставляя рваные края реальности. «Чего же ты хочешь, девочка, останься или оставь», — бегущей строкой пролетает в голове, когда в замочной скважине пытливо ворочается ключ. Вильям сменил замок на двери, а лучше б на сердце, ведь это единственное место, откуда Нура не уходит. Он без слов впускает ее в квартиру, молча срывает с ее губ поцелуи, как ветер срывает листья с деревьев — жадно и требовательно. Их от «все хорошо» до «хреново, как никогда» разделяет закономерно один шаг. К утру снова осядут неразмешанным сахарам в кружке, в привычном ритме заживут синусоидой — то вверх, то вниз, полет всегда сменяется падением, и больно, как в первый раз. — Я не останусь, — шепчет Нура, и голос ее сливается с утренним дождем. — У меня здесь нет ничего. — А я? — А ты прилетай. Небо словно затянуло сизым дымом от его сигарет. Нура забирает оставшиеся вещи, вытягивает последние нервы, и Вильям пуст, как ящик комода, в котором лежали ее тонкие рубашки в полоску. Он провожает ее в аэропорт, думая, что это, наверное, к лучшему. У него работа здесь, у нее — жизнь там, друзья, мечты о журналистике, и бежать никуда не надо. Для Магнуссона Лондон слишком большой без Сатре, для Сатре же слишком маленький, не вмещает все ее страхи, давит туманной стеной (Нура не дала Лондону шанс доказать, что ныне извечные туманы — красивый миф; как и все ее страхи, глупые и детские, как ее выдуманная ненужность). Вильям смотрит на взмывающий птицей в линялое небо самолет, ждет, что вот-вот отпустит, но не отпускает. Ей кажется, что в Лондоне он перестанет ее любить. Он знает, что у любви нет территориальных границ.***
Вильям прилетает в Осло в начале весны. Снег все так же укрывает землю одеялом, но не свежевыстеленным, а грязным, комкастым. В воздухе витает запах марта, изморось липнет к куртке, и промозглость заползает глубоко в душу. У Нуры отрасли волосы, но помада на губах не меняет оттенка. — Мне говорили, у тебя новая девушка, — Сатре встречает его на пороге, на ней растянутый свитер и напускное безразличие. Нура олицетворяет собой зиму. Каждой зиме нужно свое лето. — Мне говорили, что когда любят, не сбегают, — Вильям и сам не понимает, зачем приехал. Они снова ссорятся по его насмешливой наводке, мол, давай, говори, задави моралью, хотя сама не лучше. Ругаются допоздна, мирятся еще дольше, и ни один не говорит, что пора бы уже начать бороться. То, что бесценно, нельзя отдавать за гроши. Нура вычерчивает пальцами замысловатые узоры на его бледной коже, с ее губ еще не сошли невидимые следы поцелуев — видима лишь легкая улыбка. «Прости меня» утопают в солнечном свете нового дня, слова пляшут вместе с пылинками, кружатся последним снегом перед оттепелью. Сердца зависли в режиме ожидания, стоят на паузе, ждут, когда им позволят любить. «Позволь мне тебя любить». — Не сбегай, — просит Вильям уже в кухне, заправляя Нуре непривычно длинную прядь светлых волос за ухо. Она сжимает в руках кружку с какао, глядя, как за его спиной беснуются ее страхи. «Ты ведь уже взрослая, взрослая, такая взрослая. Перестань». Апрель они встречают в Лондоне.