Погрешностью можно пренебречь

И хрен он зайдёт, пока Антон не скажет: «Можно», так уж оно работает. Городецкого это, мать твою, устраивает. Он готов долго стоять, аккуратно, почти недоверчиво приложив ухо к двери, будто ожидая, что сейчас она рванёт, швыряя его, Антона – или то, что от него останется – в противоположный конец узкого коридора. И слушать. Костя мог бы вдохнуть жизнь в антонову подспудную паранойю, он сильный мальчик, невероятно, можно даже сказать, нечеловечески, а созданные руками людей преграды – херня полная и поддаются даже просто грубой силе, что уж говорить о Силе. Только реальные границы – они не там, где иллюзию безопасности создаёт несколько сантиметров обитого алюминия. Поэтому Костя стучит и просит открыть, а потом требует, а потом молча стоит и сверлит дверь взглядом, меряет шагами лестничную клетку и снова стоит, и говорит, что знает, что Антон там, и что он должен его впустить, а иначе, и колотит кулаком, прямо напротив уха светлого, так, что Городецкий за дверью оглушенно морщится и дёргает головой, и упирается в дверь лбом и ладонями. Сука. Антон слышит, как Костины ногти скребут по двери, и трогает языком клыки. Обычные, человеческие клыки, в наборе с резцами, премолярами и молярами. Его взгляд никак не может ни за что зацепиться, и он зажмуривает один глаз. В поле зрения второго – дверь, немного стены и угол между ними. - Я не уйду, - упрямо говорит Костя, и Городецкий медленно кивает, слабо, как по плечу друга, похлопывая по двери ладонью. Конечно, не уйдёшь. Ты же убивать меня пришёл, максимализм и никаких полумер. Саушкин слышит эти тихие признаки присутствия и колотится с новой силой. -Ну чего ты боишься, а? – спрашивает он с хриплым придыханием, и наверняка мерзко растягивает губы, обнажая собственные, нечеловеческие клыки. Ничто из того, чего боится Антон, к Косте не относится. Антон боится больше «за», чем чего-то, конкретного, абстрактного ли. Из фобий у него – небольшой набор, банальный, в той или иной мере классический. Чувство лёгкой дрожи на большой высоте, никакого восторга перед пауками. «За» вмещает в себя всё то, что он хотел бы контролировать, но не может. Он не может отвечать за то, чего ещё не случилось, и не может гарантировать однозначный исход ни в чём. Он не может гарантировать безопасность для тех, кто ему дорог, и жизнь это в прошлом уже показала. А Костя не боится ничего. Вообще. Будто бы для контраста, его отец боится всего и всех, он живет – дрожит, и умирать будет – дрожать, если вообще такое случится. «Все когда-нибудь умрут» к нему – к ним – либо не относится, либо однажды уже отнеслось и больше не тронет. К страхам отца Саушкин относится, по большей части, снисходительно. Иногда только бывает, что взбесит его вечное подобострастие, и в сторону кого – всех, кто чином повыше, включая эту суку Антона. Ведь тоже знает, что он сука, Костя по глазам видит – знает, согласен, но не признается даже наедине, будто стены слышат и транслируют всё прямиком в ушки Городецкому. А может, и сам Костя докладывается, кто знает, да? Все врут. Все для тебя лжецы, если сам лжец. В замке скрежещет и щёлкает, медленно и неприятно, и Саушкин, отпрянув от двери, запихивает руки глубоко в узкие карманы. Почти сразу быстро выдёргивает и скрещивает их на груди. И опускает, цепляясь за карманы большими пальцами и качнувшись с пятки на носок. Антон открывает дверь и несколько секунд тупо смотрит на серый свитер крупной вязки, оказавшийся перед глазами. Свитер чуть покачивается вместе с его обладателем. Городецкий медленно поднимает взгляд, открывая для себя нервно дёргающийся кадык, дерзко задранный подбородок, упрямо сжатые губы, наконец, встречает чужой взгляд, ясный и злой. У Антона глаза красные, воспалённые. Ты что-то оплакивал, неужели те жизни, которые загубил? Не-жизни. Отец – трус и лизоблюд, но в одном он прав: светлые за такое равноправие, при котором они главные. Все правы, но кто-то чуть-чуть правее, все важны, и дальше по аналогии. Погрешностью можно пренебречь, и угадайте, кто решает, что есть погрешность. Светлый прочищает горло, но сразу ничего не говорит, и вместо него паузу заполняет Костя: - Он был славным. - Он нарушил договор. - Который придумали вы. - Который подписали все. Косте хочется спросить, кто все. Лично он ничего никогда не подписывал. Просто когда-то давно монохромная горстка Иных решила, как будет отныне и вовеки. Антон тоже ничего не подписывал и не придумывал. Но он согласен и следит за выполнением, а значит, по мнению этого мальчика – виновен. - Он был славным, - Костя упрямо повторяет и опускает взгляд. К концу фразы его голос подрагивает, - и он любил её. Любовь, Светлый, то, что вы пропагандируете. И вы выдали ему лицензию. На неё. А потом они даже не наблюдали за его мучениями, ни наслаждения, ни сочувствия, им действительно было всё равно. - Зайди, - отрывисто бросает Антон, но Саушкин не двигается, только руки сжимаются в кулаки, и тогда Городецкий сгребает его за шею и втаскивает в квартиру. Костя оказывается прижат к захлопнувшейся двери с обратной стороны, а взгляд воспалённых глаз впивается в него внимательно, цепко. - У меня не было времени думать, - Антон говорит веско, роняя слова, как свинцовые шарики, они оставляют вмятины в мозгу, - но если бы оно было, если бы я мог вернуться назад, я бы поступил так снова. Потому что он нарушил договор. Костя молча бьёт его в лицо.

***

Антон трогает языком обычные человеческие клыки, облизывает губы, разбитый уголок всё ещё кровит. Вкус крови отвратителен, но утолить некоторую жажду иначе нельзя, к счастью, для Городецкого это всего лишь очередной короткий флешбэк. Тогда он изнывал от жажды, горло, казалось, идёт трещинами изнутри, как опалённая земля, каждый глоток отзывался вспышкой сухой боли, давило на виски, жажда просачивалась в каждую мысль, заставляя метаться, перепрыгивать с одной на другую в тщетной попытке сбежать. Костя живёт с этим всегда. Если честно, ему проще. Он привык, он знает, как справиться с этим, и его не выворачивает наизнанку от способа. Кто знает, может быть, он и вкус воспринимает по-другому. Кто знает, как и что он чувствует вообще. По крайней мере, он не орёт от боли, когда Антон жестко заламывает его руку, он дёргается и низко хрипит, но это только ярость и бессилие. Ненависть не проходит сама, она копится, и однажды гарантированно найдёт выход. Если честно, Антон этого хотел. Он говорил, что у него не было времени думать, и так оно и было, что он защищался, и так оно и было, что это необходимо было сделать, что договор был нарушен, что у него не было выбора, и всё это было правдой, кристальную чистоту которой мутило лишь одно несказанное: он этого хотел. Хотел убить, и удачное стечение обстоятельств оправдало его перед всеми. Исключением был он сам и Костя Саушкин, та самая погрешность, которой можно пренебречь, и которая пренебречь собой не позволит. Они не оказались в одной постели – не дошли, да и не пытались. Не двинулись дальше двери, которой теперь досталось от ногтей Кости и с внутренней стороны квартиры. От Кости здесь многому досталось, впрочем, облик коридора от этого сильно не пострадал, никакая рухнувшая вешалка ухудшить плачевное положение вещей не могла. С моральным обликом Городецкого произошло то же самое – ничего. Можно ли кого-то дискредитировать, если падать ему ниже некуда. Прислонившись к двери спиной, Саушкин глядел на Антона, пытаясь поймать его взгляд, но тот даже не избегал – просто смотрел сквозь. Сквозь него, сквозь пространство, сквозь время, мысленно он всё ещё был там, где раз за разом убивал оступившегося Иного, и там, где остервенело вбивался в полуобморочного Костю, не отделяя, возможно, одно событие от другого. «Я пойду» - хотел сказать Саушкин, но вдруг понял, что это не нужно. Разрешение ему требовалось только на вход, того, что ему возразят, задержат, он не просто не ждал – не хотел ни в каком случае, а констатация факта – к чёрту констатацию факта. И Городецкого к чёрту. И договор к чёрту, и всех гребаных Иных к чёрту, трижды пропади они пропадом. Городецкий вздрогнул, врезаясь в реальность, оторвал взгляд от медленно закрывающейся двери и поднял с пола вешалку.