Все еще Борджиа

Острый шпиц южного бастиона целил прямо в реку - угрюмую, серо-свинцовую, кое-где подернувшуюся ледком. Шпицы остальных бастионов - всех четырех остальных - целили туда, откуда подтягивались к Ферраре еще не видимые со стен войска венецианцев. Холодная зима в этом году. Весна не скоро. Лукреция поправила подбитый мехом капюшон тяжелого шерстяного плаща, в который куталась. Холодно, с реки идет промозглая могильная сырость, пробирает до самых костей. Устала. Как же она устала от этого могильного холода, от того, что схватывает, сожмет, будто когтями, и не отпустит. Каждый день с утра - просители, счета, снова просители, ссоры, тяжбы, дрязги, огромное сложное хозяйство, которое называется герцогством Феррарским. Каждый день с утра - штырь в позвоночник, чтобы не согнуться, не опустить головы. Штырь в позвоночник - ты герцогиня. Ты мать всему этому, ты хозяйка и жена мужа. И лишь в спальне, в отделенной затканой золотом венецианской завесой домашней часовенке, перед грустным и ласковым ликом Приснодевы, склонившейся к своему Младенцу, можно согнуть невыносимый стальной штырь. Встать на колени на мягкую подушечку и слушать. Шепчет тяжелый занавес, шепчутся за стенными шпалерами в стенах тысячи тоненьких едва уловимых шепотков. Знакомых и ненужных, однако несущих успокоение. Она слаба, и не нужно ей все это. Страшно ей все это. Зачем ей все это - довольно вспомнить венецианские галеры два года назад, плывущие по водам По ди Волано, грозные пушки Феррары, разносящие в щепки вместе с галерами декабрьский рассвет. Или вспомнить дурака Баярда, со всей французской восторженностью превозносящего доблесть феррарского герцога и несвойственные слабым женам мужество и стойкость феррарской герцогини. А теперь ее муж в плену. А теперь хорошо бы укрыться в монастыре - как сделала она шесть лет назад. Как звонили тогда колокола по всей Ферраре, и бедняжка Строцци утешал ее, услащал ее слух звучными латинскими стихами, будящими иллюзорную веру в то, что не забудут, не втопчут в грязь имя того, по ком звонили феррарские колокола. Как тихо и больно было тогда - больно и в то же время... покойно. Он покинул и отпустил ее после их с Альфонсо свадьбы - попрощавшись среди теплых и душистых еще после лета сосен, уехав и скрывшись между ними. И не оглянувшись, когда она, переборов заливавшие лицо слезы, зло крикнула кучеру "Погоняй!" Тогда исчезла Лукреция Борджиа, и место ее заняла Лукреция Д'Эсте. Достойная спутница наследника древнего титула, могущая управлять его владениями в отсутствие мужа с силой и мудростью. Тогда родилась герцогиня Феррарская. Остальные их встречи с Чезаре были всего лишь затянувшимся на несколько лет прощанием - страшно тяжело, по нити, по волосу разрывающим связывающие их тяжи, отпускающим Лукрецию в ее собственную жизнь. Снова налетел ветер, ударил в живот - неожиданно мягко, тихим выдохом. Будто прижался лицом к тонкой сорочке, вставши перед ней на колени. Как Чезаре в свой последний приезд... После того они не встретились более ни разу. Она даже не видела Чезаре, когда приехала в Рим для того, чтобы защитить его, схваченного, преданного всеми, выволоченного на папский суд - суд человека, смертельной ненавистью ненавидевшего всю их семью. Их с Чезаре семью. Яростные черные глаза под густыми бровями, приторная ласковость в голосе папы Юлия Второго. Ласковость играющей с мышью лисы. Если правда то, о чем ей потом рассказывали... "Вашу матушку повелел раздетою выгнать на площадь..." Мама никогда не писала ей об этом. "Его светлость привели к Его Святейшеству в цепях - так и тащили пешком, босым и раздетым всю дорогу от Остии". Чезаре... Под пальцами словно снова исхудавшие плечи брата - исхудавшие после страшного заточения в крепости Марино. "Чезаре, ты просто кожа да кости!" Почти торжественный голос отца - "Они обращались с тобой как должно обращаться с кардиналом Святой Римской церкви, не правда ли?" И кашляющий, сдавленный смешок Чезаре в ответ - "Они давали мне одну порцию лазаньи с сахарной пудрой. Раз в день". И отец тогда поверил, что лазанья была наихудшим. И она сама тоже... попыталась поверить. Вот только Хуан не сразу был принужден держать язык за зубами - он вполне красочно поведал всем, кто желал и не желал слушать, о том, что именно делали в Марино с их братом. Все это Лукреция вспомнила, когда слушала шепот, которым ей пересказывали услышанное в папских апартаментах. В Ватикане у стен есть уши. "Его Святейшество принялись кормить его светлость сеньора Чезаре - с ложки, будто слабого младенца. А потом сказали что-то - тихо, и не услышать. Потом сеньор Чезаре Его Святейшество папу по щеке погладить изволили и в уста поцеловали... Сеньора, право слово, и сказать страшно... - Говори! - Сеньор Чезаре засмеялись и сказали, что, дескать, он больше не спит со шлюхами..." ...А теперь ее муж, герцог Феррары, в плену у понтифика Римской церкви, которого брат назвал шлюхой. У хитрого, жестокого человека, умеющего ненавидеть глубоко и сладко - как иные любят. "Не надо меня ненавидеть... прошу тебя..." Лукреция вздрогнула, когда в ветре, завывающем вокруг острого бастионного шпица, ей послышались эти слова. Ее собственные слова - омытые, окропленные кровью. Рука, сжавшая край плаща, наяву ощутила твердость рукояти даги и то, как неохотно, упруго подается ее остроте человеческое тело... Тело Хуана. Тело их с Чезаре старшего брата. Раз, второй... третий... девятый... "Не надо меня ненавидеть..." - так сказала она невообразимо давно, в своем ватиканском покое, затянутом лилово-синим штофом с серебром. Нужно, непременно нужно вспомнить то, что она услышала в ответ - до единого отзвука, до последней ноты. Как сладчайшую мелодию. Лукреция вытянулась, привстав на носки, отдавшись яростно трепавшему края тяжелого плаща ветру, вручила себя его порывам, которые были, кажется, в силах подхватить и унести. Не было вокруг ничего, кроме нее и ветра. "У меня столь много чувств к тебе... и среди них ненависти нет..." Раздалось отчетливо, словно ветер шепнул ей на ухо эти слова голосом брата. Мертвого, растерзанного где-то в Наварре шесть лет тому назад, оплаканного ею, оплеванного и проклятого остальными. Дьявола Чезаре Борджиа - чьего имени, подумалось Лукреции, было бы сейчас довольно для того, чтобы отогнать всех сползшихся к ее дому змей и шакалов. Лукреция выпрямилась, ощутив тот самый ненавистный прежде несгибаемый штырь, вколоченный в позвоночник. Что бы там ни было - она все еще Борджиа. Ради детей, ради того, чтобы не торжествовали черные папские глаза - она не сдастся. Спустившись со стены, она прошла мимо замерших настороженно стылых серых стен, мимо стражи и ожидающих ее людей, мимо не смеющих двинуться следом за ней дам из ее свиты - во дворец, в свой покой. Где, оставшись одна, открыла спрятанную подальше, под одежду и всякий женский, неинтересный мужчинам мелкий хлам небольшую деревянную шкатулку, простую, без всяких украшений. *** Смеркалось. Ветер донес до Феррарской цитадели колокольный звон из монастыря Тела Господня. Робкий, дрожащий, почти заискивающий, глохнущий и хриплый в сыром промозглом мареве, не плывущий, а ползущий над стылой рекой. В крепости его перекрывали голоса, шум и лязг - к бойницам подкатывали пушки, подносили ядра. Те, кто видел сегодня госпожу герцогиню, спокойную, ровную, величественную, вместе с военачальниками обходящую изготовившийся к обороне замок, вряд ли заметили на большом пальце ее правой руки простой серебряный перстень с вырезанной на нем головой быка. А заметившие испуганно промолчали.