листовки

Ладно, думает Кэссиди. Хрен с ним. Все равно делать нечего. Машина Тюлип забарахлила у первого же города, как две капли воды похожего на Энвиль. Джесси пытался предложить помощь. «Черта с два я вас подпущу к моей ласточке». Свободные и скучающие, теперь они тащатся на выставку католических икон, о которой гласили еле живые, выгоревшие из-за палящего солнца листовки на столбах и заборах. Выглядели они при этом едва ли привлекательно. Отчаянно, скорее. Но могло быть и хуже, напоминает себе Прэнсис. Машина могла, например, заглохнуть посреди пустыни. В церкви хотя бы нет солнца. (Наверное.) В отличие от улицы. Вампир кутается в старую растянутую толстовку, найденную в кладовке, и не понимает, как Джесси еще не сварился во всем черном.  Когда впереди показывается нужная церквушка, Кэсси почти с удовольствием отмечает проскользнувшую на лице Кастера зависть: для такого маленького городишка храм господень выглядит весьма достойно. У чистого и ухоженного строения имеется даже пара загибающихся кустиков с пожухлыми цветами, из пяти ступенек под ногами скрипят всего две, а в полу нет заколоченных дыр. Даже, кажется, кондиционер работает. — Да мы в пролете, падре, — усмехается Кэссиди, на что проповедник только мрачно зыркает в его сторону.  Выставка находится в пристройке. Вход бесплатный, пожертвования приветствуются. Помещение представляет из себя без конца петляющий коридор с иконами — висящими или стоящими на полу. Теплое и тусклое освещение дополняет запах масел и благовоний. Дышится тяжело: то ли присутствие стольких святых в одном месте давит, то ли кондиционер до сюда уже не додувает. Джесси рассматривает иконы подолгу и в абсолютном молчании, но голова его занята вовсе не произведениями искусства — Кэсси-то знает. Он этого святошу с замашками наемного убийцы читает так же легко, как азбуку. (Он мог бы узнать его из тысяч святош и тысяч наемных убийц.) (С закрытыми глазами.) (Пьяный вдрызг.) А еще Кэсси знает, что когда Кастер слишком много думает, ни к чему хорошему это не приводит. Поэтому вампир отпивает очередного мутного пойла из протащенной по-тихому бутылки и пихает Джесси локтем: — А че, падре, они все живые раньше были? Проповедник переводит непонимающий взгляд с Богородицы на Кэссиди.  — Я про святых, — терпеливо поясняет вампир. Взгляд Джесси оживляется, и Прэнсис мысленно показывает Богородице язык. — Да, все святые — в прошлом обычные люди, — кивает Кастер (опять включая «голос проповедника»). — Ходили по этой земле, жили обычными жизнями. — А типа… че надо сделать, чтоб стать как они? Джесси вскидывает брови. Кэссиди смотрит на морщины на его лбу. — Для начала — не быть вампиром. — Почти обидно, — отвечает Прэнсис, когда Кастер уже отворачивается. Через какое-то время блуждания (стояния, в основном) вампир снова пихает Джесси локтем. — А я не для себя, падре. — Чего? — Не надо мне святым становиться, говорю. Я вот че думаю: может, нам тебя увековечить, а? — Кастер, закатив глаза, идет вперед, но вампир догоняет его и закидывает руку ему на плечи. (Джесси не отстраняется: Джесси больше никогда не отстраняется.) — Прикинь, святой отец, захожу я в церковь, а там твой портрет в полстены висит, и люди на него молятся. — Мне для этого сначала надо будет умереть. Кэссиди ловит взгляд проповедника. Черный зрачок, черная радужка. Свет ныряет в эту черноту с головой и проблёскивает лишь изредка.  — Ну, хоть что-то мне от тебя останется. Они останавливаются. Плечи Кастера под рукой вампира напряжены, и Прэнсис опускает ее. Джесси шагает дальше, и его спина, сильная, по-карандашному резко очерченная, выглядит неестественно прямой. Последний поворот — маленькое помещение со множеством свечей и, вероятно, более выдающимися иконами. Кэсси не знает, Кэсси смотрит вовсе не на них. Кастер вновь останавливается (Прэнсис тоже) и поворачивается к вампиру. Вид у него такой, будто он собирается сказать что-то, о чем вполне может потом пожалеть. — Кэсс... — Я б ту икону-то выкрал по-тихому, — бросает Кэсси, не давая проповеднику договорить. — Негоже, знаешь ли, такой порнографии в храме господнем висеть, — шагает ближе, — я бы выкрал, и сам бы дома на нее… — понижает голос, — молился. Смеется.  И слегка подается вперед, чтобы чуть коснуться носа Джесси — своим. Прикрывает глаза. Шепчет: — Что думаешь, падре? Кэсси чувствует рваный выдох на своих губах. Вдыхает. Комната пахнет плавящимся воском и пылью, Джесси — ладаном и табаком. Тогда сильные руки выдергивают его из пристройки на улицу, прижимают к стене. Теплые сухие пальцы скользят по скуле и ложатся на затылок. Горькие на вкус губы касаются его собственных, проходятся, задев подбородок зубами, по линии челюсти и спускаются вниз. Чужое дыхание остается где-то в основании шеи. Кэссиди ловит себя на том, что дрожит от прикосновений, совсем как церковные листовки — от ветра. Трепыхается, цепляясь за пиджак Джесси, словно за столб, в последней надежде не улететь. И выглядит, наверное, отчаянно. Но хотя бы не сгорает на солнце. (Может, чуть-чуть изнутри.) Спустя несколько мгновений проповедник отступает на шаг (смотрит вниз), и Прэнсис наконец может нормально вдохнуть. Не находя слов, предлагает Джесси бутылку. Кастер молча принимает ее. Делает глоток. Морщится: — Что за дрянь ты пьешь? Кэссиди поводит плечом:  — Что за дрянь ты проповедуешь? Джесси хрипло смеется. Поднимает взгляд. Дергает капюшон старой растянутой толстовки, набрасывая его Кэсси на голову, и, на ходу кинув «Пошли», идет прочь от церкви. Ладно, думает Кэссиди. Ладно. На обратном пути он срывает одну из листовок и быстро прячет к себе в карман.