Десять тысяч дверей

Птица целует — точно клюёт — в макушку и грациозно, будто не птица, а кошка, вспрыгивает на подоконник. — Не скучай, я скоро, — шепчет-щебечет она — и вот уже нет на подоконнике Птицы, только алый росчерк плаща за окном уносит попутный ветер. Непопутных ветров не бывает: Птица всегда знает, когда выйти, чтобы попасть именно туда, куда нужно. — Я знал одну женщину... — мурлыкает Волк себе под нос и отпивает утренний кофе. Утро за окном серо и прокурено убегающими на работу автобусами, и брошенные кем-то фантики кружатся в потоках пыльного воздуха. Утро в квартире тоже серо и прокурено вишнёвым табаком: Птица всегда выкуривает трубку, прежде чем лететь на работу, — но здесь, в отличие от улицы, ничего не кружится, всё тише воды, ниже травы. Волк зажмуривается, вдыхая еле уловимый вишнёвый запах, и, допив кофе, снимает рубашку. *** На серых стенах нарисованы двери — совсем небольшие, размером едва ли с ладонь; всего штук пятьдесят, чуть больше, чуть меньше — Волк давно их не пересчитывал. Всего пятьдесят — а нужно десять тысяч. Десять тысяч цветных дверей всех форм, лишь бы на каждой была ручка. И тогда... Волк сам не знает, что будет тогда. Птица тоже не знает, но идея ей нравится, настолько нравится, что она каждый вечер сидит на подоконнике, или ходит по столу, читая вслух какую-нибудь книгу, или негромко подпевает звучащей из колонок музыке... Каждый вечер Птица ждёт, пока Волк не отложит кисточку, не вымоет руки, не скажет: «На сегодня — всё». И тогда они закрывают вечно распахнутую створку окна, чтобы двери не вздумали спрыгнуть со стен и убежать, и уходят в спальню. Они ложатся вместе, прижимаются друг к другу под двумя одеялами, чтобы согреться: отопление, как это бывает летом, отключили, нисколько не волнуясь, какая погода стоит на улице и как она отзеркалится в квартире. «Зачем тебе такие большие руки?» — шепчет Птица, медленно заправляя за уши пряди волос. «Чтобы крепче обнять тебя», — жарко дышит Волк, прижимая к себе Птицу. Он точно знает, что его дыхания хватит как минимум на двоих, даже если на их дом обрушится весь мировой океан. Иногда случаются вечера, когда Волку невмоготу просто стоять и рисовать. Тогда он берёт в зубы кисть — как цветок — и осторожно, почти воздушно сжимает запястья Птицы. Они тоньше книжных страниц, и Волк всегда опасается сдавить чуть сильнее, чем нужно. До встречи с Птицей он не знал, что умеет быть мягким и нежным; и теперь до дрожи боится понять, что всё-таки не умеет. Во время танца — не танго, не вальс, что-то среднее, сплошь импровизация под синюю музыку — Птица шепчет, что она крепче, чем кажется, что сломать ей запястье будет не так-то просто: в юности столько раз падала на ладони и ничего, только кожу сдирала. Но Волк только делает хватку ещё невесомее и касается губами острого носа Птицы: тише, не спорь, ты не знаешь моей силы, я же всё-таки зверь, а не какой-нибудь асфальт. Танец всегда обрывается на полузвуке, полудвижении — когда Волк неожиданно понимает, какую дверь надо изобразить следующей. И Птица опять забирается на стол и читает вслух какую-нибудь сказку — а подо что ещё можно рисовать десять тысяч дверей? *** Волк бросает рубашку на спинку стула, набирает в банку воды и, обмакнув кисточку в краску, рисует красную маковую дверь, зная, что за этой дверью живёт Птица — конечно, не по-настоящему, а как будто; главное вовремя это прошептать, чтобы реальность ни в коем случае не решила попутным ветром унести Птицу туда, в мир за красной маковой дверью. И тогда придётся не спать и не есть, без продыху рисовать оставшиеся девять тысяч девятьсот пятьдесят дверей — и верить, что после финального штриха все двери станут настоящими дверьми и он сможет войти в одну из них и вернуть Птицу в этот мир. Но кто знает, что успеет случиться с Птицей, пока он будет рисовать эти девять с лишним тысяч дверей? Вдруг она его позабудет, вдруг не узнает или прогонит с порога? И ведь если он будет один, без Птицы, никто не поможет закончить скорее. На самом деле Птица и сейчас не помогает — по крайней мере она не сделала ни единого красочного штриха на стене. Поначалу порывалась, брала кисть — но Волк знал, чувствовал, что эти двери должен нарисовать только он. «Одиннадцать рубашек из крапивы, — шептал он Птице, мягко отталкивая от стены. — Это мои одиннадцать рубашек. Мои десять тысяч дверей». У Волка нет десяти тысяч сестёр, обращённых в лебедей или потерявшихся в десяти тысячах мирах. Но на стенах должны быть нарисованы десять тысяч дверей — и они будут. — Сквозь эту дверь к нам придёт весна, — почти не задумываясь, бормочет Волк. — А следующая — для того, чьи глаза — точно зимние звёзды. И надо ещё нарисовать дверь для снов... Вечером Птица вернётся — алый плащ мелькнёт за окном и окажется на подоконнике, — заварит чай с бергамотом, раскурит трубку, чтобы по всей квартире поплыл запах вишнёвого табака; будет смеяться, читать выбранную наугад книгу, подпевать чему-нибудь спокойному и синему... А пока Волк рисует пятьдесят пятую дверь, стараясь не думать о заразе, что растёт в лёгких с каждым днём, заставляя сгибаться от кашля. Он успеет закончить десятитысячную дверь, прежде чем зараза окончательно повалит в кровать. Он просто не может не успеть.