sectoral heterochromia

через притворенную дверь ты сердце шелестом тревожишь… ещё не любишь ты, но верь: не полюбить уже не можешь…

Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брёл. Где-то на краю света Хансоль растворяется в белом песке и солёном бризе. Янтарный закат ласкает его загорелую кожу. И сердце бьётся так сильно, что глухим стуком отдаётся в ушах. Хансоль, уставший до ломоты во всём теле, закрывает глаза — длинные ресницы трепещут, как крылья бабочки, что проиграла весеннему ветру. Пальцы перебирают песчинки, и совершенно не волнует, сколько мороки они принесут, забравшись под ногти. В романтическом одиночестве приятно, даже свободно, но тягучая тоска неприятно начинает чесать затылок, едва обдавая шею мятным дыханием. Удушье и чего-то не хватает. Хансоль просыпается и чувствует тонкий аромат пионов. Ленивый взгляд натыкается на Сынчоля, мирно посапывающего и в который раз решившего бороться со своей инсомнией в чужой постели. Хансоль в который раз не удивляется и в который раз не мешает ему досыпать до общего подъёма. Сынчоль сейчас выглядит непозволительно невинно: приоткрытые пухлые губы, спадающие на лицо тёмные пряди. И уязвимо. Хансоль, затаив дыхание, касается сухими губами щеки спящего и сию же секунду сожалеет о проявленном радении. Старший не очень любит, когда его касаются и трогают и заботятся о нём, как о малолетнем щенке. Скорее, считает себя недостаточно достойным. Во всяком случае, именно к такому выводу пришел Хансоль после первых попыток выразить свои чувства не словами. Отражение в зеркале не радует отдохнувшим лицом или здоровым блеском глаз. Хансолю кажется, что он давно уже перестал отдыхать ночами — только и делает, что бегает от берега к берегу в этих странных снах. Возникает мысль о возможном существовании параллельной реальности, но надолго не задерживается. Хансоль уже не ребёнок, чтобы думать такие глупости. Возвращаясь в комнату, он желает доброго утра только что проснувшимся и думает, о чём видит сны Сынчоль. Хансоль утопает в цветах. Самых разных и возможно вообще не произрастающих в Корее. Ещё Хансоль не совсем уверен, что находится сейчас в реально существующем месте. Издалека доносится солёный запах моря. Кажется, именно там он и был в последний раз. Хансоль снова бежит, в животе связывается тугими узлами предвкушение. Он всегда считал, что воздух — по праву его стихия. Привыкший к законам этого места, Хансоль понимает — надышаться свежестью до потери сознания ему не дадут. Восторг и праздник жизни почему-то всегда сменяются духотой чего-то отсутствующего. И Хансоль начинает сходить с ума от неуловимого запаха пионов. Тот незаметно преследует во снах, проникает в белоснежные простыни. Манит к себе. Хансоль продолжает не высыпаться и думает осторожно намекнуть Сынчолю, чтобы он нашел себе другую койку. И откидывает эту мысль, когда однажды просыпается от прикосновения горячей руки к его грудной клетке. Около часа до подъёма. Сынчоль бессознательно притягивает ближе, обхватывая Хансоля, как лишнюю подушку. Да кто ж так делает в самый разгар лета — лета жаркого и пряного! Хансолю надо будет подкрутить кондиционер. Хансоль видит перед собой Сынчоля. Босыми ногами по предрассветной траве — за хёном. Если быть честным, то Хансолю немного страшно. Из-за неизвестности, из-за новых правил — он раньше не встречал тут Сынчоля. Ему и так ещё не ясна собственная же роль в этих сновидениях, а появление в них хёна никак не облегчает задачу. В цветах, опалённые первыми лучами солнца бредут они по бескрайнему полю. Дышать в этот раз куда легче, и ощущение погони за спиной пропадает — слезоточивой пыльцой несётся за ветром, подальше отсюда. Хансоль не хочет что-либо говорить — и просто обменивается с Сынчолем касаниями. А персиковая кожа хёна пахнет пресловутыми пионами. В конце июня Сынчоля перекрашивают в белый. Хансоль едва удерживается от ассоциации с нелюбимыми цветами и украдкой засматривается: какого неприступного, оторванного от мирской суеты ангела сделали из хёна. Только он одним взглядом подчинит своей воле и растопчет в Хансоле остатки всего святого. Или Хансоль всё воображает, теряя рассудок куда стремительнее, чем предполагал. Опьянённый Хансоль лениво поворачивает голову; контраст бесконечно голубого неба и тёмно-карих глаз выбивает весь воздух из легких. В осветлённых волосах — крохотные веточки и невесомый пух. Хансолю нравится перебирать этот беспорядок пальцами, и сонный Сынчоль не против. Они лежат в этом богом забытом месте, наверное, целую вечность. Внимая жестами — ладонью на ладонь. Белый шум воды и отражение, отдалённо напоминающее Хансолю себя. Мятная зубная паста с привкусом тревоги. Руки горят от фантомных прикосновений и отказываются слушаться. Хансоль остро чувствует это несоответствие между мнимым Сынчолем из личных снов и Сынчолем из плоти и крови настоящего. Какая путаница получается: там, связанные красной нитью, их черты почти смешались, тут — часть семьи, клана, но не так интимно-близки. Разумно не придавать несуразицам значения — всё напускное, но Хансоль дрожит. А Сынчоль какого-то дьявола улыбается. Его бессонница постепенно проходит, как и тяжёлое чувство пустых холодных ночей. Черти последнее время пляшут только в глазах рыжего, когда он смотрит на Сынчоля. Красиво пляшут — Сынчолю нравится. Он наблюдает, как Хансоль кусает себе губы в кровь, блуждая взглядом по комнате. Будто боится опалиться огнём, если посмотрит на Сынчоля. Хён хмурится: — Что случилось? Хансоль спотыкается о слова и мнёт одеяло. А Сынчоль не совсем понимает поток его мысли. Что-то там про сны, пионы и пальцы в волосах. Хансоль очень не хочет признаваться, что ему нужен хоть кто-нибудь. До охрипшего голоса и поломанных рёбер нужен. Потом — железный привкус на губах обоих и сильные руки, по инерции схватившие Хансоля за шею. Сынчоль чувствует, как пульсирует вена и рушится его мир. Сынчоль запускает пальцы в копну рыжеватых волос. И мнится ему мятежное море, когда Хансоль льнёт к нему — с шёпотом его имени на устах.