позднее лето

За фиолет дырявого космоса пряталась луна, ждала, пока кто-нибудь, дождавшись конца вечерней грозы, выйдет на улицу, чтобы посмотреть на августовские дырки-звёзды. Тёмное сетчатое полотно, сквозь которое они иногда и с трудом проглядывали, плотно кутало в себя бледно-жёлтый диск, и Ойкава, перекинув ноги через перила балкона, считал секунды от грома до молнии. Шум дождя молотил по правому виску, предплечья затекли, а в спине чувствовалась дрожь от немного не летнего холода. Наступала осень. Промозглость в душе, на улице, на балконе никак не напоминала о весёлых маленьких солнышках, что собирала ещё месяца два назад одноклассница племянника. Зато в голове всплывали образы завядших на второй же день одуванчиках в игрушечной вазочке. Симптом позднего лета, когда руки ничем не заняты кроме перил балкона или пульта, и хочется пожалеть себя перед началом нового учебного года. Ойкаве, как ни странно, нравилось хандрить. Он смутно представлял, как проведет остаток дней перед тем, как вновь загрузится обязанностями старосты уже третьего курса факультета журналистики, как наймётся на работу каким-нибудь курьером или официантом в ближней к дому забегаловке? Нет, он даже близко не видел. Здесь Ойкава думал только, что компанию ему составят звёзды и одиночество, потому что с головной болью и близким воспалением лёгких на волейбольной площадке не побегаешь. Только увидишь (хотя, наверное, показалось) сквозь затягивающие небо облака падающую светлую дырку, загадаешь вечное что-то, спрыгнешь с перил на кафель балкона, прокашляешься грудным мокрым и захлопнешь за собой стеклянную дверь. И тёплая комната сразу обнимет тебя, говоря поправляться поскорее. Ойкаве получалось не думать об уюте, ласке или заботе лишь на улице, где можно (нет, ни в коем) затянуться пару-тройку раз и забыть о мягком комке пепельных волос на своей подушке, тёплых бледных руках под тяжёлым одеялом, ими же вытащенным с каких-то антресолей, о запахе чёрного чая на бледной шее, где потихоньку расцветали его собственноручно выведенные этим вечером красные бутоны. О Коуши? Наверное, нет. Наверное, имя, всё-таки, он не забывал, иначе бы не возвращался в комнату и не слушал с улыбкой хриплое ото сна: — Курить плохо, Тоору… Тем более, ты болеешь. — Больше не буду, — виновато опуская голову, но без капли раскаяния — лишь бы в кровать пустили. И пускали. Ойкава подцеплял холодными пальцами край одеяла, а Коуши невольно хмурился из-за не осевшего ещё сквозняка, забравшегося, как и Тоору, к нему. Но сразу же улыбался, когда Ойкава утыкался носом ему в макушку (потому что: — Тоору, я не хочу тоже заболеть! Не целуй меня!), и обвивал его и руками, и ногами, чтобы быстрее согреть, отдать накопившееся тепло. О промозглости в квартире напоминало лишь першение в горле, барабанная дробь возобновившегося дождя, да та странная любовь к вечной осенней хандре. И Ойкава удивлялся, как можно быть солнцем, на подобии одуванчика, каким живёт Коуши. Память о погибших жёлтых цветочках — не совсем, но с каждым разом всё больше — стиралась, а на место приходили: — Я люблю тебя, — хриплым от близкого к воспалению. — Молчи, я знаю, — нежно-тихим из-за любви.