"Приключенiя героическаго сыщика."

      Доктор Милц, несомненно, был человеком, занятым до чрезвычайности. Попробуйте-ка сами совмещать обязанности больничного врача с содействием полиции! Но бывали и в его жизни тихие моменты, когда можно было заварить чаек и расслабиться за книгою.       Последние годы в качестве легкого чтения на его столе периодически оказывались опусы господина Ребушинского. Не то, чтобы Александр Францевич питал к ним особое пристрастие. Когда свет увидела самая первая книжка про приключения героического сыщика, испытываемые им эмоции были весьма противоречивыми, а уж возмущению Антона Андреевича, которым тот поделился с доктором, и вовсе не было предела.       – Оставьте, голубчик! – пытался утешить его Александр Францевич, ко всему на свете старавшийся относиться философски. – Ни ЯкПлатонычу, ни Анне Викторовне эта писанина теперь не способна причинить ни малейшего вреда. Даст бог, они о ней никогда и не узнают. Ну, а мы с вами… Ну что поделать, голубчик, вот такое нам досталось испытание в лице господина Ребушинского! Объяснить ему всё равно ничего не объяснишь. Бросьте вы расстраиваться, Антон Андреич! Вспомните, как там было у царя Соломона: «И это пройдёт!».       Но похоже, Антон Андреевич всё-таки попытался что-то объяснить неугомонному щелкопёру доступными для того способами. Когда парой дней спустя Александр Францевич услышал от одного из своих пациентов, что в тёмном переулке журналиста кто-то крепко отмутузил, у него, признаться, мелькнула мысль, что без помощника следователя это дело не обошлось. Ребушинский, похоже, заподозрил то же самое, вот только выводы сделал сообразно своей натуре, и были они прямо противоположны тем, на которые мог надеяться Антон Андреевич. Потому как через некоторое время в свет вышел новый опус затонского творца, в котором образ Гектора Гордеевича Сундукова был выписан запредельно героическими красками, а творимые им подвиги просто превосходили всякое разумение.       Прототип храброго помощника великого сыщика потом долго и молча сидел у Александра Францевича в мертвецкой, где сострадательный доктор отпаивал его валериановой тинктурой и медицинским спиртом. Придя же в себя, Антон Андреевич, похоже, дал какой-то зарок, и с тех пор начисто игнорировал как творения затонского литератора, так и самого творца, никогда о них не упоминал, а при случайных встречах проходил мимо журналиста, как мимо пустого места.       Сам Александр Францевич тоже бы с радостью выкинул из головы сочинения Ребушинского, философски решив, что оного господина только могила исправит. Но ради своих отсутствующих друзей, а более того, ради их родных и близких, оставшихся здесь, в Затонске, положил себе держать руку на пульсе.       Спустя несколько книжек, которые он читал, все больше посмеиваясь и воображая себе реакцию прототипа главного героя на подобную творческую трактовку его личности и деяний, Александр Францевич был вынужден признаться себе, что Ребушинский-писатель радикально отличается от Ребушинского-репортёра. В газетных своих статьях прежних времён гораздый на самые грязные выдумки в адрес той же Анны Викторовны, сделав ее литературной героиней, автор начал относится к ней с куда большим пиететом. Как, впрочем, и ко всем остальным своим персонажам. Превыспренний стиль господина Ребушинского и описываемые им приключения, невероятно далёкие от реальной жизни, могли вызвать только улыбку, но Прекрасный Медиум, как ей и полагалось, была прекрасна и отважна, а Великий Сыщик и его Храбрый Помощник неизменно оставались героями хоть куда. Даже романтическая линия, поначалу вызывавшая у Александра Францевича наиболее сильные опасения, оказалась неожиданно светлой. Любовь между доблестным сыщиком и прекрасной спириткой перо затонского литератора превратило в нечто столь архивозвышенное, что, прочитав пару книжек, доктор Милц начал крепко подозревать, что в глубине души Алексей Егорович всегда был неисправимым романтиком, но большую часть жизни удачно это скрывал.       Преступления, которые затонский литератор описывал в своих произведениях, порою заставляли Александра Францевича вспомнить некоторые совместные их дела со Штольманом, имевшие место быть в действительности. Но и тут господин писатель проявлял немалую долю изворотливости. Сами истории были перевраны донельзя, покойники сплошь выдуманы, а многочисленные злодеи нарисованы такой чёрной краской, что опознать в оных реально существовавших людей не представлялось возможным. Вот мелькавшие там и сям герои второго плана порою подозрительно смахивали на иных жителей Затонска, но в таких случаях господин литератор рисовал их персонажами сугубо положительными, не давая прототипам поводов для обиды. По слухам, которые донесли до доктора всезнающие его пациенты, почтенный купец Игнатов, найдя себя в одном из героев совершенно неправдоподобной, но залихватской истории с пиратами и крокодилом, страшно этим возгордился, ходил гоголем и вроде как даже ударился в меценатство, оплатив Ребушинскому услуги приличного иллюстратора.       Сегодня в качестве книги доктор решил прочесть, наконец, переданное ему автором три дня назад новое творение господина Ребушинского. Это очередное сочинение, на титуле коего значилось «Золотой дым смерти», Алексей Егорыч принес доктору лично, в варианте пробном и очень вежливо попросил прочесть и дать свой отзыв ранее, чем книга увидит свет. Просьба была необычной, но отчего бы и не развлечься легким чтением на досуге? Доктор Милц отхлебнул чаю из стакана, уселся поудобнее и принялся читать.       "В то хмурое и солнечное летнее утро Гектор Гордеевич Сундуков, пребывая в настроении самом прекрасном, явился в полицейское управление губернского города N и поспешествовал в кабинет. Его мудрый наставник, знаменитый сыщик Якоб фон Штофф был уже там и стоял перед силуэтом раскрытого окна, молча и задумчиво глядя в его прозрачную даль. Верный помощник уже собирался радостно приветствовать своего прославленного начальника, как вдруг ясный взор его упал на стол великого сыщика, и чуткая душа Гектора Гордеевича вздрогнула и перекрестилась. Вместо приветствия с его румяных уст сорвалось изумлённое и потрясённое:       – Что это, господин фон Штофф?       – Как вы можете самолично лицезреть, дорогой мой Гектор Гордеевич, это труп, – не оборачиваясь, ответил знаменитый сыщик, который не глазами, но своей непревзойдённой сыскной интуиций прозрел, что так фраппировало его достойного помощника. Господин Сундуков подавил одолевшую его нервозность и подошёл ближе к столу своего наставника, уже внимательнее рассматривая беспомощно раскинувшийся на оном труп. Потрясающее сыщицкое чутьё никогда не обманывало проницательного Якоба фон Штоффа, и раз сейчас он соизволил разместить неизвестное мёртвое тело на своём столе, в этом был несомненный глубокий смысл. Какое-то зловещее криминальное происшествие? На маленьком, тщедушном теле, вызывавшем теперь у сострадательного Гектора Гордеевича определённую жалость, не было ран, и было неясно, что же послужило причиной кончины несчастной особы.       – Вы расследуете некое таинственное убийство, господин фон Штофф? – спросил он, наконец. – Или же вы были знакомы с усопшей и решили почтить её память, предоставив ей почетную возможность лежать на вашем столе?       – Нет, я не думаю, что мы с покойной ранее встречались, – задумчиво произнёс великий сыщик. – Но всё дело в том, Гектор Гордеевич, что нынче утром по дороге в наше славное управление, я насчитал четырнадцать подобных трупов, что украшали собой мирную пастораль наших безмятежно спящих улиц. Поэтому, когда пятнадцатое мёртвое тело упало мне под ноги прямо на пороге управления, я не смог устоять перед искушением и доставил бедную покойницу сюда, дабы подумать над этой интригующей загадкой.       – Четырнадцать? – поразился господин Сундуков.       – Пятнадцать, – поправил его педантичный сыщик. – Хотя, если в данный момент мои зоркие глаза меня не обманывают, то уже шестнадцать.       Оторвав глаза от мёртвого тела на столе, Гектор Гордеевич подошел к своему начальнику и тоже посмотрел в окно. Привольно раскинувшись в изумрудной траве, овеваемой ласковым утренним циклоном, там лежал еще один печальный труп, как две капли воды похожий на тот, что ныне украшал собою стол начальника сыскного отделения.       – Возможно, это какое-то природное явление? – неуверенно спросил господин Сундуков. – Фатальная эпидемия… Наверняка даже есть какие-либо приметы, созданные по данному поводу нашим мудрым и внимательным народом. Ласточки летают низко – это к дождю…       – …а это вот – к прекрасной погоде. Или к урожаю полевых грибов, – подхватил знаменитый сыщик. – Возможно, вы и правы, любезный Гектор Гордеевич…       Наконец Якоб фон Штофф стремительно повернулся, недрогнувшей рукой в черной перчатке сгрёб со своего стола окоченевший труп и решительно выбросил в окно. Но его превосходное сыскное чутьё по-прежнему не давало великому сыщику покоя, с неослабевающей силой твердя, что шестнадцать дохлых ворон скрывают в своих мертвых черных глазах какую-то мрачную и зловещую тайну."       Доктор Милц только головой покачал. Воистину, фантазия господина Ребушинского с каждым новым опусом уносила того всё дальше, но Александр Францевич пока не мог взять в толк, отчего затонский литератор именно ему оказал несколько сомнительную честь, приспособив в цензоры своей писанины. Не по дохлым же воронам давать медицинское заключение!       Хотя дохлая ворона на столе у настоящего Якова Платоновича и задумавшийся над ней следователь, несомненно, представляли бы собой зрелище презабавнейшее. А Гектор Гордеевич вышел ну просто как живой.       «Нужно бы всё–таки поговорить с Антоном Андреевичем еще раз, – подумал Александр Францевич, ощущая не то раскаяние, не то раздражение. – Хватит бы ему уже сердце рвать, и было бы из-за чего – из-за писанины Ребушинского! Жизнь-то продолжается. Можно иногда и посмеяться. Vita nostra brevis est, brevi finietur, в конце концов»       Внутренний голос, впрочем, тут же ехидно подсказал доктору Милцу, что вряд ли бы он так благодушествовал, если бы Ребушинский сделал героем своей не знающей удержу эпопеи его самого. Погодите-погодите, а уж не за этим ли и он явился? Александр Францевич поспешно вернулся к рукописи. Ну, похоже, так и есть! Парой строчек спустя в тексте обнаружился доктор, по вызову которого знаменитый сыщик явился на некое место происшествия.       "Якоб фон Штофф изучал усопшую внимательным взглядом. Стальные его глаза проникали в самые малейшие детали лица и тела покойной госпожи А, но пока они ничего не могли доложить их достойному обладателю о причинах смерти оной. Покойница неподвижно сидела на диване в позе самой академической, а в соседней комнате столь же неподвижно сидела большая, но тихая как мышь, семья покойницы, проливающая горькие и чистосердечные слёзы.       За спиной великого сыщика расстроенный доктор негромко и печально звенел ланцетами и прочими склянками, укладывая их в свой незаменимый саквояж. Все немалые багажи знаний, что достойный эскулап насобирал в научных и академических кулуарах Лейпцига и Синекопытинска, ныне оказались удручающе бесполезны, и медицинское светило выглядело потухшим и погасшим. Вся его терапия и патология оказались бессильны перед анамнезом госпожи А, и ни перикард, ни миокард несчастной покойницы так и не захотели раскрыть перед ним своих таинственных секретов."       – Бог ты мой! – пробормотал доктор Милц, от полноты чувств прикрывая рукой лицо. Научные кулуары Синекопытинска он еще мог пережить, но перикард с миокардом… Откуда только пройдоха журналист этого набрался? В воображении Александра Францевича все яснее всплывал образ некоего фельдшера или санитара, осчастливленного двумя полтинниками и, на радостях, вывалившего господину литератору целую кучу умных слов из врачебного лексикона, значения доброй половины которых и сам санитар толком не знал.       Не сомневаясь уже, что в дальнейшем ему встретятся и более зловещие вещи, чем бессильные перед анамнезом покойницы терапия с патологией, доктор продолжил чтение.       "– Получается, что неведомая сила унесла от нас госпожу А в расцвете лет и красоты, – наконец задумчиво произнёс знаменитый сыщик. – И вы, доктор, своим превосходным многолетним чутьем подозреваете неестественную и злую природу данной силы. Воистину, это труднейшая загадка, над которой мне когда-либо приходилось стоять!       – Вы правы, господин фон Штофф, это действительно загадка! – разогорчённо воскликнул доктор. – Дело в том, что таинственная смерть госпожи А не была первой. Две недели назад меня вызвали к госпоже Б, скончавшейся столь же скоропостижно в апогее цветущего здоровья и нестарых еще лет. А месяц назад наш бренный мир весьма поспешным шагом покинула всё еще вполне полная жизненных сил и соков госпожа Г! Было бы слишком смело даже для моего холодного и научного ума прозревать все хитроумные способы, при помощи коих Создатель иной раз призывает к себе ту или иную душу, но в данном случае меня терзают смутные сомнения. Сегодня я и вовсе решил, что я впадаю в некое кошмарное помрачение сознания: вот уже третья золотоволосая дама предстала передо мной, как две капли воды похожая на своих несчастных предшественниц, безнадёжно и необъяснимо мёртвая!       Внимательный сыщик уже обратил внимание на то, что от волос покойной госпожи А, которые величавым облаком плавали вокруг её мёртвого лица, во все стороны исходило прямо-таки непередаваемое сияние. Получается, подобный цвет волос имели все три усопшие по неведомой причине дамы?"       Череда непонятных смертей среди золотоволосых дам уже подсказала Александру Францевичу, что именно послужило неугомонному литератору источником вдохновения. Несомненно, это было дело куафёра Мишеля и мадам Ле Флю. И сколь же глубоко сумел закопаться в ту историю пронырливый журналист? Не дай Бог, он доискался до случая с отравлением Анны Викторовны, и до того, какой ценой Штольман тогда выкупил её жизнь у беспринципного негодяя. Вот уж эти факты точно не следовало выносить на публику! Но откуда бы ему знать? Доктор Милц и в кошмарном сне не мог себе представить, чтобы кто-то из немногочисленных свидетелей той страшной истории поделился ею с владельцем «Затонского Телеграфа»!       «Да что вы так переживаете, батенька! – здравый смысл, неизменный спутник доктора, внезапно подал свой голос. – Даже если господин Ребушинский до чего-то и доискался, то что он напишет? Таинственный Злодей отравил Прекрасную Спиритку, и Великий Сыщик, пожертвовав своими несгибаемыми принципами, отпустил Злодея в обмен на её жизнь? Это же как раз для его романов! Публика в слезах и в восторге, дело давно закрыто, а Яков Платоныч, дай бог, этого никогда не прочитает».       Однако то, что господин литератор самолично принёс ему свою писанину еще до того, как она отправилась в печать, оставляло некоторые надежды на разумное урегулирование конфликта, если таковой возникнет. Всё же Ребушинский-писатель был куда доступнее для внушения, чем Ребушинский-журналист. Александр Францевич положил себе обязательно прояснить этот вопрос и дочитать данный опус до конца, невзирая на дохлых ворон в любом количестве.       "Цепкий ум сыщика ухватился за оные волосы, пытаясь хоть за них вытащить на свет божий разгадку безвременных кончин их владелиц. Не могли ли бедные женщины стать жертвой некой таинственной и неизвестной науке болезни, что избирательно поражает только несчастных счастливых обладательниц золотых локонов?       При этой мысли мозг великого сыщика в панике рванулся далеко в сторону от трупов А, Б и Г, но тут же замер, успокоенный. Прекрасная госпожа Морозова, при всей её исключительной красоте, обладательницей золотых волос не была, стало быть, сия загадочная опасность ей не грозила. Кудри же Авроры Романовны были самого прекрасного каштанового оттенка из всех, что доблестный сыщик мог себе вообразить. Они неизменно навевали мысли о поздней осени в пору самых густых листопадов, о затянутом туманною дымкой утреннем лесе, с ветвей которого тихо и неумолчно падают жёлуди, о треске огня на мокрых поленьях камина, о…       – Господин сыщик! Господин сыщик! – кто-то настойчиво подёргал Якоба фон Штоффа за рукав. Мысли достойного героя, что в своих поэтических сравнениях добрались уже до бочонка с осенним элем, пронзенного лучами вечернего солнца, разочарованно вздохнули и вернулись к трупу госпожи А."       Доктор усмехнулся в усы. Великий сыщик, чьи мысли постоянно искали способ покинуть грубую действительность, чтобы снова и снова вернуться к предмету своих пламенных грёз, выглядел до боли знакомо. Правда, настоящий Штольман чаще уплывал в мечты только при появлении на горизонте оного предмета, а в отсутствие Анны Викторовны всё же сосредотачивался на работе, но герой, в которого его превратило перо Ребушинского, был натурой куда более романтической.       Почти год прошёл с тех пор, как Александр Францевич получил последнюю весточку от друзей. Получил, правда, из самых что ни на есть первых рук: будучи приглашён к Марии Тимофеевне Мироновой по причине сильной простуды, выслушал от нее восторженное известие о замужестве дочери. Несмотря на простуду, Мария Тимофеевна пребывала в настроении самом радужном, зятя именовала «французским дворянином» и сообщила радостно, что ныне дочь и «месье Жак» отбыли в свадебное путешествие за границу.       Как они сейчас там? И где, собственно? Александр Францевич грустно улыбнулся и вернулся на страницы бессмертного опуса, где великий сыщик смог наконец-то выпутать свои мысли из кудрей Авроры Романовны и вернуться к делам более прозаическим.       "Так и не найдя ни на теле госпожи А, ни рядом с оным телом ничего, что могло бы пролить хоть какой-то свет истины во мрак её непонятной кончины, великий сыщик бдительно и хмуро рассматривал то единственное, что вообще нашлось. На полу недалеко от обитого венецианским бархатом дивана, где нашла свой последний приют злосчастная госпожа А, лежало адресованное ей же письмо, подписанное неким Мышемуховцем. Неизвестный автор письма, рассыпаясь в извинениях самых льстивых, отменял нынешний свой визит к госпоже А. Но вряд ли столь ничтожный повод мог послужить причиной скоропалительной смерти адресата."       Брови доктора Милца недоуменно поднялись над очками. Письмо? Насколько он помнил, в деле куафёра не было ни писем, ни какого-то Мышемуховца. Впрочем, прежнее, пусть и не столь углублённое знакомство с творениями господина Ребушинского уже убедило его, что к источникам своего вдохновения автор относится весьма вольно. Вот и сейчас ни великому сыщику, ни – что самое обидное – доктору, продолжавшим топтаться около покойницы, даже не пришла в голову мысль о яде. Хотя, возможно, симптомы были уж совсем нетипичные? Доктор, вон, подумал о чём-то неладном только потому, что три покойные дамы были уж слишком похожи. Впрочем, если припомнить, он и сам тогда не подумал об отравлении, даже осмотрев вторую жертву. Лишь случайность, что он упомянул в тот момент о похожем случае. Но вот не было случайностью то, что Яков Платоныч заметил связь между двумя смертями и заподозрил преступление. Так что, пожалуй, тут господин Ребушинский более чем достоверен.       Ага, доктор всё-таки забирает покойницу делать вскрытие, но в глубине души Александр Францевич был уверен, что вскрытие ничего не прояснит. Фантазия Ребушинского не сдавала своих позиций так легко и просто. Но, раз силы обычного уголовного розыска зашли в тупик, следовало бы уже выйти на сцену силам необычным.       "– Они не желают говорить со мной, – расстроенно до глубины души сказала Аврора Романовна. – Или же им что-то мешает. Признаюсь, господин сыщик, такое со мной впервые: словно бы сложенная из каменных кирпичей стена отгораживает мои спиритические чувства от всех покойных дам. Одно видение у меня было, но, по моим ощущениям, оно не связано ни с одной из них. Такое странное… А нет ли у вас в этой таинственной истории еще какого-нибудь трупа?       Великий сыщик молча поперхнулся, изо всех сил сохраняя свое благородное лицо невозмутимым. Спиритический энтузиазм госпожи Морозовой иногда приводил в трепет даже его закалённый организм.       – Хвала Создателю, нет, фройляйн, – начал он, но в тот же момент его перебил обрадованный голос Гектора Гордеевича.       – Ну как же, господин фон Штофф! А шестнадцать несчастных ворон, таинственная и необъяснимая смерть коих вас так потрясла?       Великий сыщик поперхнулся снова, но сказать своему помощнику ничего не успел.       – Вы сказали, шестнадцать ворон? – воскликнула прекрасная спиритка, и было похоже, что слова господина Сундукова ее весьма заинтриговали. – Это очень интересно, Гектор Гордеевич! То непонятное видение, что меня посетило… Понимаете, в нём я словно бы сидела на крыше, и из высокой трубы, что вздымалась ввысь, валил золотой дым!       – Но причём тут э-э… усопшие вороны, фройляйн? – Якоб фон Штофф наконец обрёл заново дар речи. – Или вы думаете, что видение вам послала одна из них?       – При том, что в этом видении я чувствовала себя птицей! – торжествующе провозгласила Аврора Романовна, воздевая в воздух свой нежный пальчик. – Птицей, которая сидит на крыше! И на вашем месте, господин фон Штофф, я бы отнеслась к этой крыше очень серьёзно.       – О, да! – воскликнул Гектор Гордеевич с самым серьёзным и значительным выражением лица. – Тонкие миры суть велики и неопознаны, потому не стоит пренебрегать их предупреждением, даже если оно исходит от дохлой вороны! И благодарю вас, госпожа медиум, ваши проникновенные слова навели меня на превосходную мысль кое-что добавить к горестному описанию несчастной усопшей!       С этими словами господин Сундуков вытащил из бездонного своего кармана пачку листов и принялся перебирать их с самым вдохновенным видом:       – Так… «Покойница, госпожа А. Зубы ровные, белые, блестящие точно жемчуг в утренней росе, трех не хватает. Глаза большие, ясные, небесно-прозрачные, полные печали. Волосы нежные, вьющиеся, волнующие, сияющие…» Вот, к описанию волос добавлю «как золотой дым».       – Стойте, мой дорогой друг! – перебила его явно удивленная спиритка. – О чьих волосах вы ведёте столь возвышенную речь?       – Злополучная госпожа А, – несколько растеряно ответил Гектор Гордеевич, замерев недоуменно с карандашом в руке. – Ее прекрасные волосы, они… Они именно как золотой дым, как…       Сыщицкое чутьё в светлой голове Якоба фон Штоффа зазвонило набатным колоколом, напрочь разогнав из нее всех дохлых ворон.       – Что вас так удивило, фройляйн? – резко вопросил знаменитый сыщик, пристально глядя на госпожу Морозову. Прекрасная Аврора Романовна по-прежнему выглядела озадаченной.       – Я не была знакома с несчастной госпожой Г, – медленно произнесла она, поднимая на сыщика задумчивые синие глаза. – Но и многострадальная госпожа А, и злополучная госпожа Б – они всю жизнь были брюнетками!"       «Краска для волос? Ядовитая?» – удивленно подумал доктор Милц. Нет, не может быть, чтобы всё было так просто. Кроме того, оставались еще дохлые вороны, чьи тени угрюмо реяли где-то невдалеке, насылая пророческие видения на Аврору Романовну – они-то зачем?       Просто, действительно, не было. Все три покойные дамы и впрямь красили волосы, но происходило это когда за неделю, а когда и за три до их таинственной смерти. Но этот факт оставался единственной ниточкой в руках великого сыщика, потому он отправился побеседовать с куафером, коим оказался тот самый господин Мышемуховец.       «А вскрытие, милостивый государь? Вскрытие-то что показало?» – чуть не воскликнул доктор Милц, но данный вопрос проигнорировали и автор, и его герой.       "Господин Мышемуховец, молодой еще человек средних лет, среднего роста и среднего телосложения, слушал великого сыщика с видом самым сокрушённым. По его бледному лицу то и дело пробегали еще более бледные веснушки, а губы изгибались подобно двум влюблённым червям, к которым то и дело прикладывался надушенный платочек. Куафюра же самого господина куафёра, вопреки его романтической профессии, представляла собой жалкие остатки неопределенного цвета волос, густо смазанных бриолином.       – К сожалению, не знаю, чем я могу помочь вам, господин фон Штофф! – воскликнул он, исказившись в самой угодливой улыбке и подёргивая востреньким носиком. – Как вы могли понять из моего же письма к госпоже А, я отменил свой нынешний к ней визит, стало быть, мы с ней так и не увиделись.       Знаменитый сыщик и сам не мог понять, что бы он хотел услышать. Но тот факт, что все три безвременным и непонятным образом почившие дамы были клиентками мастера, а также то, что госпожа А в самый волнующий момент своей скоропостижной смерти или незадолго до оного читала письмо господина Мышемуховца, гвоздём крутился в его сыщицком чутье, не давая ему покоя.       – У вас есть журнал регистрации, милостивый государь? – спросил он, наконец. – Какие-либо записи о ваших клиентах и оказанных им вами услугах?       – Увы! – воскликнул куафёр, разводя руками еще более сокрушённо. – У меня был оный журнал, но к величайшему моему сожалению, я хранил его без надлежащего образа, оттого он оказался без остатка съеден мышами! Представьте, вместе с бочкою, что я использовал вместо сундука для бумаг!"       Ого! Брови Александра Францевича поднялись в недоумении. Несомненно, перед ним был некий отрицательный герой данной истории. Загвоздка была в том, что во всех своих прежних опусах господин литератор выписывал своих злодеев, как персонажей, не вызывающих ни малейших симпатий, но при этом совершенно неузнаваемых. На этот раз всё обстояло иначе. Портрет для своего душегуба господин литератор определённо, хоть и несколько карикатурно, срисовал с совершенно конкретной личности, вдобавок наградив его вполне говорящей фамилией и, для совсем уж непонятливых, добавив известную почти всему Затонску историю с мышами и бочками, в которой не хватало только керосина.       Господин Ребушинский явно и недвусмысленно бросал перчатку нынешнему начальнику сыскного отделения господину Мухину.       За время, прошедшее с момента появления в затонской полицейской управе нового следователя, доктор Милц уже и сам успел неоднократно с ним столкнуться. Даже философское отношение к жизни не могло помочь. Подобные эмоции пробуждали у Александра Францевича разве что покойный доктор Клизубов да мерзавец Уваков. Антон Андреевич никогда на своё новое начальство не жаловался, вообще о нём говорил редко и сухо, но жилось молодому человеку под началом господина Мухина явно несладко. Никаких тёплых чувств Аполлон Трофимович не вызывал и у большей части тех жителей Затонска, что были вынуждены так или иначе со следователем пересекаться. Очевидно, господин Ребушинский не стал исключением. Что же могло случиться? По морде, что ли, схлопотал господин литератор? От господина Мухина вполне можно было такого дождаться.       Поразмыслив, Александр Францевич решил, что дело обстоит серьёзнее, и неведомая обида, учинённая Алексею Егорычу, не исчерпывается простой зуботычиной. В конце концов, подобные презенты от почитателей своих талантов Ребушинский на протяжении своей карьеры газетчика получал неоднократно. Но сейчас он разъярился настолько, что кинул в бой своё отточенное на пасквилях в «Затонском Телеграфе» перо, расписав своего обидчика в таких красках, что хотелось зажмуриться. Не хватало только таблички с надписью «Злодей».       Хотя, может быть, не злодей, а безобидный сумасшедший? Мыши наводили на такие мысли. Но неизвестно, что бы меньше понравилось господину Мухину, доведись ему читать сию беллетристику. Доктор Милц лукаво усмехнулся в усы и уже с новым интересом вернулся к творению затонского литератора.       Знаменитый сыщик, так и не придя ни к какому выводу относительно Мышемуховца, тем временем отправился к себе в управление. И опять не заходя в мертвецкую! А как же результаты вскрытия?       – Вам бы, милостивый государь, только крокодилов голыми руками на части рвать! – иронически пробормотал доктор Милц, хотя, разумеется, никакой вины великого сыщика в этом не было, поскольку литературный герой есть личность совершенно подневольная. Надо бы всё-таки провести с Ребушинским просветительскую беседу о том, как проходит настоящее расследование. И о том, сколько времени проводил в морге прототип его героического сыщика. Правда, журналист ныне пишет не уголовную хронику, а приключенческий роман, читателям коего крокодилы, несомненно, интереснее.       Доктор несколько отвлекся от чтения, погрузившись в воспоминания. Яков Платоныч, в отличие от литературного персонажа господина Ребушинского, любил посещать доктора не только по поводу проведенного вскрытия, но и просто по-дружески, чтобы посидеть за стаканом чаю или рюмочкой чего покрепче, обсудить дело, подумать вместе, а иногда и просто побеседовать на различные темы. Собеседником он был интересным, и доктору часто не хватало этого их общения нынче. Да и сотрудничество Александра Францевича с управлением полиции в те времена было куда более плотным благодаря тому, что Штольмана интересовало не только мнение доктора по вопросам, касающимся медицины, но и прочие его суждения о деле. Нынче же следователем был Мышемуховец, тьфу ты, пропасть, Мухин, который каждое убийство желал видеть самоубийством либо несчастным случаем, и даже доктора не всегда приглашал. И лишь Антон Андреич по-прежнему часто забегал в мертвецкую посоветоваться. Но Александру Францевичу сильно не хватало бесед со Штольманом, к которым он успел привыкнуть за полтора года. Знать бы, доведется ли им еще встретиться и поговорить, как встарь?       Кстати, всенепременно надо будет найти и сохранить на память экземпляр того потрясающего бреда про Хозяйку! Земля, как известно, круглая. Даст бог, они с Яковом Платоновичем всё же еще встретятся – исключительный бы вышел презент!       Нынешний опус, впрочем, тоже был неплох.       "Якоб фон Штофф уже собирался распечатать столь интригующее послание, как дверь его кабинета распахнулась с поистине нечеловеческим шумом и грохотом. На пороге, оцепенев взглядом, стояла крайне взволнованная Аврора Романовна, и этот взгляд немедленно упал на письмо в руках героического сыщика.       – Нет! – воскликнула прекрасная спиритка мятущимся голосом и стремглав кинулась к изумлённому её ошеломляющим появлением сыщику. Наполовину распечатанное письмо выпорхнуло из растерянной руки фон Штоффа и упало на пол. Сыщик машинально потянулся за ним, но Аврора Романовна решительно преградила ему путь.       – Не прикасайтесь! – воскликнула она полным ужасом голосом. Взгляд её бескрайних синих глаз не отрывался от лежавшего на полу письма и был полон отвращения. – Нам нужно как можно скорее уйти отсюда!       Вызывавшее у нее столь сильные чувства письмо упало прямо перед раскрытой дверью, и всё поведение прекрасной спиритки ясно показывало, что данный выход для неё теперь неприемлем. Оглянувшись по сторонам, решительная Аврора Романовна бросилась к окну и оттуда кинула полный отчаяния взор на своего остолбеневшего героя:       – Господин сыщик! Скорее же, прошу вас!       Немногочисленные прохожие, в этот мирный и ранний час передававшиеся праздности на мирных улицах N, замерли от охватившего их удивления при виде зрелища как нельзя более странного. Из окна кабинета начальника сыскного отделения стремительным каскадом выпрыгнул сам хозяин оного кабинета, а вслед за ним, несколько менее поспешно, с лицом сердитым и отчаянным, вылезла сиятельная госпожа Морозова. Вне всякого сомнения, в полицейской управе происходило что-то невидимое простому глазу, но способное мирного обывателя ввергнуть в глубочайший шок и трепет.       Несмотря на всегда присущую ему безграничную крепость духа и разума, великому сыщику пришлось несколько невероятно долгих мгновений ждать, пока его голова перестанет идти кругом после того, как прекрасная спиритка буквально силой своего умоляющего взгляда вытолкнула его в окно собственного кабинета.       – Аврора Романовна, – наконец произнёс он, глубоко вздохнув. – Силы небесные… Может, вы мне расскажете, что это было?       Прекрасная спиритка тоже глубоко вздохнула.       – Я… Я просто хотела вас спасти!       – Вам это удалось, – пробормотал потрясённый до глубины души сыщик. – Но теперь, когда я, вне всякого сомнения, спасён окончательно и бесповоротно, хотя и несколько радикально, меня терзает неодолимое любопытство: а от чего именно?"       Александр Францевич изо всех сил пытался сдержать обуревавший его приступ веселья. Ситуация выглядела до боли знакомо. Доктор Милц не был непосредственным свидетелем потрясающей сцены бегства барышни Мироновой из полицейского участка через окно, но вот последствия помнил прекрасно.       Тогда его, находящегося в состоянии полного ошеломления от нападения доктора Клизубова, привезли в управление городовые. Ребята были к доктору внимательны, да его там вообще любили, ведь он часто лечил и их самих, и их семьи. Усадили у стола дежурного, налили чаю, развлекли разговором. Позже прибыл и Яков Платонович, и вот то, что доктору довелось увидеть далее, он будет вспоминать даже на смертном одре, причем со смехом.       Как выяснилось, покидая управление, Штольман в очередной раз попытался оградить барышню Миронову от опасностей расследования. Ну, или расследование от барышни Мироновой, это как поглядеть. И для этого он применил меры довольно радикальные, а проще говоря, запер Анну Викторовну в собственном кабинете и открывать дверь запретил. Разумеется, никакой кабинет удержать такую особу не смог, но Яков Платоныч был абсолютно уверен, что она упросила-таки дежурного ее выпустить. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что для избавления от плена Анна Викторовна воспользовалась окном. Выражение лица следователя доктор хранил в своей памяти бережно, как воспоминание особо ценное, но описать бы его не взялся не то, что парой слов, но даже парой страниц. На всякий случай поспешил предложить другу подлечить рюмкой коньяка расстроенные нервы, а то ведь с такими потрясениями и удар получить недолго.       Никогда еще доктор не был так близок от того, чтобы вмешаться в чужую жизнь. Да и вмешался почти, предложив другу «сдаться, пока капитуляция еще принимается», но Яков Платоныч сделал вид, что не понял истинного смысла данных слов.       Но вот откуда об этом мог узнать проныра-журналист? Ведь как из-за угла подглядывал! Правда, его Аврора Романовна мало того, что вылезла в окно сама, так еще и вытащила своего сыщика. Прототип госпожи Морозовой был тоже барышней смелой и энергичной, но Прекрасная Спиритка у Ребушинского порой вела себя настолько решительно, что у доктора закрадывалось подозрение, что автор тайком почитывает суфражистские памфлеты и ими вдохновляется. Иначе откуда бы такое расхождение с образом типичной романтической героини, которой положено сидеть и скромно ждать, пока некий герой придёт и спасёт? Аврора же Романовна при каждом удобном случае брала миссию спасения в свои руки, и даже Великий Сыщик, при всём своем безудержном героизме, не мог оказать ни малейшего сопротивления её эскападам. Собственно, именно его чаще всего и спасали. Интересно, как бы отнесся к подобной трактовке сам Яков Платонович?       "– То письмо, что вы получили и как раз собирались вскрыть! – взволнованно воскликнула Аврора Романовна. – Это была предательская ловушка! Вероломный злодей пропитал бумагу зловещим ядом, от которого нет спасения! И если бы вы её только коснулись, даже если бы просто вдохнули исходившие от неё смертельные миазмы… Возможно, даже того краткого мгновения, что это предательское письмо успело провести в ваших руках, было достаточно для того, чтобы причинить неизгладимый вред вашему здоровью!"       Разумеется, прекрасная спиритка получила оное предупреждение от астрала. Некий дух сообщил ей и о письме, и о содержавшейся в нём опасности. Неисправимый материалист Александр Францевич ехидно отметил про себя, что как-то даже странно, что столь осведомлённый дух в придачу не назвал ни имени убийцы, ни его адреса. Видимо, не желал отбивать хлеб у полиции. Героическому сыщику тоже нужно хоть изредка оправдывать свою репутацию!       "В полицейском управлении города N царила привычная атмосфера охраны правопорядка и ежедневные труды доблестных служителей закона по-прежнему деловито сновали по кабинетам.       – Вы видите, фройляйн, всё в порядке, – суровый сыщик внимательно обозревал свой несколько потрёпанный кабинет. – Что же касается таинственного послания, то, как вы сами можете лицезреть, доблесть моих подчинённых оказалась сильнее любых коварных замыслов.       По загадочному письму, что по-прежнему тихо и зловеще украшало собой пол кабинета, и впрямь успели не раз пройтись грозные сапоги бестрепетных полицейских. Очевидно, после замысловатой выходки своего начальника они уже побывали в данном кабинете всей удивлённой толпой. Якоб фон Штофф решительно поднял поверженного врага своим верным пинцетом и повернулся к прекрасной спиритке, что следила за его действиями, затаив дыхание.       – Мы немедленно отправим это нашему доброму доктору для установления полной и окончательной истины!       – Вы в мертвецкую? – оживилась Аврора Романовна. – Я с вами!"       Да уж, чего только не повидала затонская мертвецкая за те полтора года, когда в неё то вместе, то порознь заявлялись Великий Сыщик и Прекрасный Медиум… Все это время доктор Милц, как, впрочем, и большая часть населения Затонска, с интересом наблюдал за развитием их романа. До споров, правда, не опускался, но про себя гадал иногда, когда же, наконец, его друг сдастся на милость победительницы. Сколько раз Анна Викторовна приходила сюда в надежде застать Якова Платоныча, если им случалось поссориться, и не сосчитать. А какие взгляды бросали они друг на друга, забывая порой даже о лежащем на столе трупе! Ох, уж эта любовь! Доктор Милц тяжело вздохнул, отложил рукопись в сторону и встал налить себе чаю. Хотя можно было бы и чего покрепче.       "Высокоучёное лицо доктора испускало сплошное воодушевление.       – Это совершенно потрясающий, исключительный и изумительный по своему действию яд! Он вызывает необратимую миопию миокарда, единым махом убивая все нервопатологические клетки сразу и не оставляя их обладателю ни единого шанса! Причём спустя малое время оный яд исчезает как из тела несчастной жертвы, так и из полученного ей письма. Если бы вы, господин фон Штофф, открыли сие послание, то спустя несколько минут вас нашли бы мёртвым, а убившее вас письмо лежало бы рядом, приняв облик мирный и полностью безвредный. Восхитительно! Как бы мне хотелось понаблюдать его мгновенное воздействие, это был бы невероятный научный эксперимент, достойный любого естествоиспытателя!       При этих словах брови великого сыщика взлетели под потолок. Иногда исследовательский энтузиазм их премудрого эскулапа заставлял вздрагивать даже много повидавшие глаза бесстрашного служителя закона. Аврора же Романовна тихонько охнула и отступила на шаг, испуганно прижимая руки к щекам. Доблестный сыщик немедленно воспользовался этим моментом, чтобы закрыть прекрасную спиритку своим широким плечом, из-за которого она продолжала уже с меньшим ужасом слушать доктора.       – Мои квазинаучные опыты показали, как можно изготовить подобный яд! – продолжал тем временем доктор. – Но у вашего хитроумного отравителя, господин фон Штофф, должна быть превосходная лаборатория, сотворённая по новейшему слову химии и физики, ибо при изготовлении сего смертельного эликсира неизбежно появление опаснейших миазмов и испарений!       – Труба! – возбуждённо воскликнула за плечом знаменитого сыщика Аврора Романовна. – Труба и крыша в моих видениях! Так вот отчего погибли несчастные вороны! Я сумею её найти!"       На мгновение Александр Францевич задумался, пытаясь сообразить, что же за яд использовал злодей, но вовремя вспомнил, что перед ним беллетристика, а стало быть, яда такого не существует, слава Богу. Но тут же он почувствовал и тревогу: если пронырливый Ребушинский сумел каким-то образом докопаться до истинной истории с отравлением Анны Викторовны, то, по мнению обеспокоенного доктора, нечто подобное должно было произойти именно сейчас. Мизансцена уж очень соответствовала. Но у автора, похоже, были другие планы, поскольку его Аврора Романовна отправилась не на поиски таинственной лаборатории, а к себе домой. Из текста, правда, было непонятно, то ли сама госпожа Морозова проявила несвойственное ей благоразумие, то ли хитроумный фон Штофф воспользовался наручниками, полицейским возком и отрядом городовых.       Реальный Яков Платонович, надо полагать, не раз мечтал о таком решении проблемы по удержанию своей неугомонной спиритки вдали от опасности, но так и не отважился на подобное. Интересно, изменилось ли что-нибудь после того, как Анна Викторовна стала наконец-то госпожой Штольман, перед алтарём поклявшись слушаться своего мужа? Александр Францевич в этом сильно сомневался.       На медицинские ляпы доктор Милц давно махнул рукой, простив Ребушинскому даже нервопатологические клетки. От своих собственных пациентов, многие из которых считались людьми образованными, доктор порой выслушивал вещи и похлеще, так чего же ждать от господина сочинителя? Начнёшь объяснять господину писателю все его ошибки, он эти исправит, так других наделает. Да и не хотелось Александру Францевичу брать на себя роль просветителя. Всё едино основная масса читателей Ребушинского в подобных вещах разбиралась не лучше самого автора, и пока данный автор не начинал описывать настоящие яды или способы лечения, доктор был готов мириться со всей этой ахинеей и только посмеивался над очередным псевдомедицинским шедевром.       "Ни в самом зловещем письме, что представляло собой лишь безмолвно чистый лист бумаги, ни в принёсшем его конверте, премудрый эскулап не смог найти ни крошки следа, оставленного таинственным убийцей, но для проницательного сыщика всё казалось кристаллически ясным. Точно на таком же листе бумаги было начертано краткое послание куафёра, что получила несчастная госпожа А. Стало понятным, как погибли все три многострадальные клиентки господина Мышемуховца, хотя мотив данного преступления от мозга сыщика по-прежнему отгораживала неприступная железная стена.       Но теперь, без сомнения, он поймает жестокого убийцу и заставит его ответить на этот вопрос! В охотничьем азарте мужественное сердце в груди храброго сыщика начало лихорадочно сбиваться с ритма и вприпрыжку отбивать многочисленные такты и обертоны."       – Да у вас аритмия, голубчик! А то и аневризма! – не смог удержаться от ироничного комментария Александр Францевич. – Удивительно, как вы до своих лет то дотянули, с таким сердечком, да при такой жизни! Обследоваться, срочно обследоваться!       Жизнь у героического сыщика и впрямь была не из самых легких. Уже которую книжку он не спал-не ел, поскольку творческий гений Ребушинского не снисходил до столь презренных мелочей, зато регулярно попадал во всяческие неполезные для здоровья передряги. Хотя, если вдуматься, не так уж много тут было от авторской фантазии. С реальным Яковом Платоновичем дела обстояли весьма похоже. Доктор Милц сам неоднократно пытался на правах хоть врача, хоть друга уложить следователя на больничную койку, скажем, после того случая, когда ему мало не проломили череп польские шулера, но каждый раз терпел неудачу. Он только диву давался, как при таком образе жизни, приправленном постоянными травмами и нервными потрясениями, Штольман практически никогда не болел. Видимо, организм у него был на редкость крепким.       И сомневался доктор, что Яков Платонович хоть когда научится себя беречь: так и будет жить изо всех сил, такова уж его натура. Оставалось только надеяться, что теперь голубушка Анна Викторовна взяла эту часть жизни супруга в свои нежные, но крепкие ручки.       Героический сыщик Ребушинского пока еще был от подобной заботы свободен, потому отправился ловить злодея, не прерываясь на сон и обед. Куаферня Мышемуховца стояла запертая и опустевшая, но кое-что сыщикам все-таки досталось.       "Осторожно дотянувшись до покрытого зловещими пятнами стола, Якоб фон Штофф взял с него небольшую тетрадь в сером переплете. На обложке тетради крупным размашистым почерком было начертано «Моя жизнь».       – Нам очень повезло, Гектор Гордеевич, – резюмировал знаменитый сыщик, разглядывая тетрадь. – Ибо, вне всякого сомнения, перед нами дневник оного беспримерного душегуба, из которого мы узнаем о его злодеяниях всё и даже больше."       Разгадка таинственных убийств, подробно описанная Мышемуховцем в собственном дневнике, доктора Милца, признаться, озадачила. Злодей, оказывается, был одержим идеей придумать идеальную золотую краску для волос. Свой состав он пробовал на своих же доверчивых клиентках, а если полученный результат безумного куафера не удовлетворял, несчастная жертва красоты через некоторое время расставалась с жизнью посредством отравленного письма.       Поначалу такие мотивы преступника показались читателю в лице доктора малоубедительными, даже учитывая явную ненормальность злодея. Но чем дальше он вместе с гениальным сыщиком вчитывался в дневник маньяка, который Ребушинский расписал в своём опусе подробнейше, тем больше верилось и в такое. В небольшой и весьма омерзительный отрывок автор, не жалея сил, вложил всю свою душу и знания, почерпнутые неизвестно где. Полуграмотным фельдшером тут и не пахло. Не иначе, как Ребушинский раздобыл где-то солидный труд по психиатрии, весьма тщательно оный проштудировал, и, приправив буйной своей фантазией, сочинил эти вызывающие неимоверную гадливость записки сумасшедшего.       Можно было только гадать, за что затонский литератор так не любит господина Мухина. Хотя, в нелюбви ли дело? Не могло ли случиться так, что и портрет своего злодея, и мемуары его господин Ребушинский рисовал, так сказать, с натуры?       Мысль была глупая, но прогнать её доктору не удавалось. При встречах господин Мухин производил впечатление малоприятное, но на сумасшедшего похож не был, скорее на обычного дурака, и всё же, всё же… Нарциссом он был преизрядным, да и вообще, явно относил себя к породе непризнанных гениев. Именно эти черты у книжного своего злодея Ребушинский ловко раздул до такой степени безумия, что мороз шёл по коже.       «Надо бы повнимательнее присмотреться к нашему следователю».       Поймав себя на этой мысли, Александр Францевич, наконец, опомнился. Оставалось только развести руками перед талантом автора. Если уж он, дипломированный врач, материалист и скептик, привыкший оценивать только факты, докатился до такой идеи, то что же подумают прочие читатели господина Ребушинского? Но очевидно, именно этого сам Ребушинский и добивался. Любопытно будет понаблюдать за реакцией сограждан, да и самого господина Мухина, когда данное творение выйдет в свет. Что же всё-таки следователь натворил по отношению к затонскому творцу, что удостоился эдакой Страшной Мести?       Вспомнив как Антона Андреевича, который последнее время почти разучился улыбаться, так и кое-кого из своих пациентов, для которых общение с полицией в лице господина Мухина оборачивалось сердечными каплями, Александр Францевич с несколько несвойственной для себя злостью подумал: «Ну, и в добрый путь!», и вернулся к рукописи.       Пока знаменитый сыщик в компании доктора Милца наживал себе новые седые волосы за чтением мемуаров сумасшедшего, расторопный Гектор Гордеевич во главе толпы полицейских успел, оказывается, обегать весь город и на далёкой его окраине отыскать дом, увенчанный крышей из видений Авроры Романовны. Под крышей, разумеется, нашлась и злодейская лаборатория, охраняемая сторожем самого душегубского вида.       "Храбрые служители закона стояли в центре зловещей лаборатории, в царстве сверкающего стекла и убийственных ядов, уставленном самого жуткого вида колбами и пробирками, стараясь не двигать ни единой молекулой своего тела и лишний раз даже не дышать. Ибо вокруг, в многочисленных пробирках, ретортах, бутылках и прочих посудинах, таилась грозная и леденящая душу смерть во множестве своих самых отвратительных обличий.       Легкий, но недобрый шум, раздавшийся, казалось, отовсюду, заставил их насторожиться еще сильнее. Великий сыщик стремительно обернулся и увидел сплошную стену огня, что неслась на него с невероятной скоростью. Во главе огненной стены неслись обломки зловещего содержимого сатанинской лаборатории коварного отравителя.       – Это взрыв, Гектор Гордеевич! Господин Мышемуховец подготовился к нашему приходу! – воскликнул встревоженный сыщик. Одной рукой он схватил за плечо своего оцепеневшего помощника, второй сгреб за шиворот мерзко скулящего подручного куафёра, и вместе со всем этим скарбом стремительно выпрыгнул в ближайшее окно. Кроваво пылающий вихрь взрыва взметнулся за ускользающей спиной отважного героя, и было видно, как он зверем бушует в бывшей злодейской лаборатории, злобно и бессильно клокоча.       Хладнокровно стряхнув с себя осколки кирпичей и битое стекло, великий сыщик выпустил из своей железной хватки плечо своего верного помощника и повернулся к подручному Мышемуховца, что полубессознательным мешком висел в его стальной руке, хрипя и подвывая.       – Говори, где он, – произнёс он удивительно спокойным голосом, от которого у храброго Гектора Гордеевича по всем сосудам организма пробежал леденящий страх. – Говори, или клянусь Ранами Господними, я швырну тебя обратно. Где он скрывается?       Подручный отравителя приоткрыл свой налитый кровью глаз и его беззубый рот внезапно осклабился в мерзкой усмешке.       – Какая жалость, но он как раз отправился с визитом, – выдавил он из себя, захлёбываясь отвратительным хихиканием. – Господин Мышемуховец отправился с визитом! С рекомендательными письмами! К сиятельному графу Морозову!"       Развитие событий доктора Милца несколько озадачило. Граф Морозов, батюшка Авроры Романовны, волос, вроде бы, не красил. Так что же подвигло преступного куафёра решиться на очередное, совершенно бессмысленное, злодеяние? Впрочем, разбираться в мотивах очевидного безумца было делом неблагодарным. Великий сыщик тоже так решил и быстрее ветра помчался в поместье графа, в самый последний момент успев к дверям графского кабинета, куда как раз собиралась войти призванная папенькой Аврора Романовна.       "Молниеносно оттолкнув прочь изумлённую его неистовым появлением спиритку, сыщик сам распахнул почтенную дверь кабинета, которая, несмотря на весь свой старческий возраст, не утратила своей красоты. Граф Морозов, что величаво стоял, держа в руках какие-то бумаги, обернулся и в ошеломлении воззрился на знаменитого сыщика. Одним остервенелым прыжком Якоб фон Штофф пролетел разделяющие их аршины и сажени, отважно выхватил зловещие бумаги из рук пребывающего в полном смятении графа Морозова и героическим рывком выбросил их в окно.       Мышемуховец, замерший напротив, озирал происходящее затравленным взором, более всего сейчас напоминая страшное существо, похожее одинаково как на человека, так и мертвеца. Внезапно он разразился удушающим хохотом. Понимая, что его привычный трюк с отравленными письмами окончательно провалился, но охваченный умоисступлённым желанием закончить начатое злодейство, преступник вырвал из жилетного кармана самого пугающего вида флакон и выплеснул его кошмарное содержимое прямо в оцепеневшего графа.       Но в тот момент, когда сверкающее облако уже должно было врезаться в окаменевшее в порыве самых разнообразных чувств седовласое лицо графа Морозова, между ними выросла суровая голова Якоба фон Штоффа. Капли и брызги злодейского эликсира ударили прямо в исполненный священной ярости благородный фас героического сыщика, и ни одной из них так и не удалось коснуться потрясённого графского чела. Увидев, что весь его кровожадный порыв пропал впустую, Мышемуховец издал хриплый вопль боли и разочарования, бросил свой смертоносный флакон на пол, и, резво перебирая худыми конечностями, кинулся к ближайшему окну.       Казалось, теперь ничто не могло помешать отважному сыщику настичь гнусного негодяя и покарать его суровой шуйцей закона! Доблестный борец со злом кинулся вслед отчаянно удиравшему Мышемуховцу, но внезапно с ужасом ощутил, что его всегда сильные и стремительные ноги ему не повинуются. Храбрый сыщик попытался было сурово призвать их к послушанию, сделав еще один шаг, пропитанный болью и страданием, но в этот страшный момент его колени подломились окончательно. Доблестный герой пошатнулся, и поверженным атлантом замертво рухнул на мраморный пол графского особняка.       Оцепеневший от ужаса хозяин дома кинулся к великому сыщику, что лежал без движения и без чувств, одной рукой скликая на помощь слуг, другой призывая кого-то из них скакать за доктором. Было кристально ясно, что, закрыв собою графа Морозова от предательского удара дерзкого отравителя, Якоб фон Штофф лицом к лицу встретил весь содержавшийся в оном ударе зловещий яд, который сейчас неумолимой поступью разбегался по его артериям."       Синильная кислота? Какой-то другой цианид? Тут Александру Францевичу пришлось снова строго напомнить себе, что разворачивающееся перед ним действо сплошь выдумано, и глупо гадать в азарте, какой такой очередной загадочный яд использовал злодей. Настоящий куафёр тайну своего яда, кстати, тоже унес с собой в могилу.       Похоже, до конца реальной той истории Ребушинский так и не докопался, потому, как в разыгравшейся на страницах его опуса кошмарной сцене не Великий Сыщик спасал Прекрасного Медиума, а наоборот. Поскольку именно бледная, но решительная Аврора Романовна сейчас пыталась влить в рот своему герою какое-то неведомое зелье. Только вот герой на ее усилия не реагировал, практически уже окончательно пребывая там, откуда бы ему пришлось общаться со своей фройляйн посредством спиритической доски. Но именно в этот момент хитроумный автор решил вспомнить о том, что у прекрасной спиритки по ту сторону бытия тоже были союзники.       "– О, сеньор вы уже слышите меня? – воскликнул чей-то невыносимо ехидный голос. – И даже видите? Прискорбно. Похоже, что мы с сеньоритой зря старались, готовя противоядие, и наши усилия пропадут даром. Ну же, сеньор Джакопо! Ради вашей прекрасной дамы! Или вы не слышите, сколь горько она рыдает над вашим остывающим телом? Соберитесь же с силами! Один глоток, сеньор, и у вас сразу появится шанс остаться там, где вы ныне пребываете. Поверьте, поверьте, по эту сторону черты, так сказать, и без вас тесно!"       Привидение, разбирающееся в фармакологии, однако! Доктор Милц озадаченно поправил очки, припоминая, встречал ли он данного персонажа, в прошлых опусах Ребушинского, или это снова кто-то из жителей Затонска, волею неугомонного автора воплощенный в столь необычную литературную форму? Дух, столь вовремя вмешавшийся в судьбу Великого Сыщика, выглядел излишне живым и подозрительно знакомым.       "При мысли о том, что сейчас он умрёт, окончательно и бесповоротно, и, похоже, окажется в компании этой вот беспардонной астральной субстанции, несгибаемая воля Якоба фон Штоффа уперлась всеми четырьмя копытами и, натужно хрипя, потащила его изнемогающее в битве со смертью тело в другую сторону. Последним, невероятным усилием доблестный сыщик проглотил прижатое к его губам зелье и тут же провалился в черное и окончательное небытие.       Чудодейственное противоядие Авроры Романовны подоспело вовремя, не дав отважному герою незамедлительно сойти в угрюмое царство теней, но коварный яд Мышемуховца успел сделать свое гнусное дело. Стремительной волной дошедши до самых потаённых глубин его анамнеза, он вызвал из оных глубин череду столь страшных и безжалостных лихорадок, что даже уважаемый и высокоученый доктор не мог найти им определения в своём самом толстом медицинском журнале. По мнению премудрого эскулапа, Якоб фон Штофф был еще жив только потому, что жестокие лихорадки в его могучем теле никак не могли прийти к согласию, кому из них должна выпасть честь остановить храброе сердце бесстрашного героя, и отчаянно боролись друг с другом.       Лицо великого сыщика то краснело, то бледнело, то покрывалось пятнами иных цветов, то замирало в смертной неподвижности, но начинало хрипло стонать и скрежетать зубами, раскрывая перед ужаснувшимся доктором всё новые и страшные конвульсии мучительных симптомов, одолевавших несчастного страдальца.       Настрого запретив кому-либо входить в комнату больного, доктор в скорбном молчании сидел у его постели, время от времени роняя горькие анатомические слёзы. Бессильный чем-либо помочь своему пациенту, он в глубине души дал торжественную и страшную клятву Гиппократу, что ту из неудержимых лихорадок, коя прикончит, наконец, фон Штоффа, он всенепременно назовет в его честь и опишет в медицинской литературе."       Издав короткий неопределенный звук, доктор Милц уронил рукопись на стол, поспешно сорвал очки и принялся, судорожно всхлипывая, вытирать слёзы, которые были вовсе не горькими, а скорее даже наоборот. Околомедицинская лексика Ребушинского на корню уничтожала его же попытки нагнать трагизма. Наконец, отдышавшись, Александр Францевич снова поднял рукопись, нашёл карандаш, вычеркнул «горькие анатомические слёзы» и, видно окончательно проникнувшись высоким стилем автора, вписал поверх них «глубокие висцеральные вздохи».       Доктор Милц уже опасался, что если данный эпизод продлится еще немного, его самого может хватить удар, но, к счастью, описание лечебных процедур не очень привлекало вдохновенного литератора. Потому, бросив своего героического сыщика мужественно бороться за жизнь не то с одолевавшими его хворями, не то с премудрым эскулапом, пробовавшим на своём пациенте снадобья одно страшней другого, Ребушинский с явным удовольствием вернулся к сбежавшему злодею.       "Подёргиваясь от ужаса и возбуждения, презренный Мышемуховец, в ушах которого со страхом стучало сердце, лихорадочно метался меж узких стен вонючей комнаты. Ему удалось невредимым ускользнуть из особняка графа Морозова, невидимым добраться до города и укрыться в самых дешевых и грязных номерах, где за ним из каждого угла теперь мрачно наблюдали угрюмые глаза клопов, но он осознавал, что получил лишь временную передышку. Кольцо облавы сжималось. Выплеснув один из самых своих коварных ядов в мужественное лицо героического сыщика, негодяй был уверен, что убил того окончательно и бесповоротно, но теперь он с дрожью во всех своих членах осознавал, что расплата за оное деяние будет ужасна. Гнусный отравитель как одержимый мотался по засаленной комнате, кусая свои черные перчатки, из которых торчали изящно искривлённые бледные пальцы, и все яснее понимал, что выхода нет.       Внезапный звон и грохот, прозвучавшие над ухом отчаявшегося Мышемуховца, заставили его трусливую душонку подпрыгнуть на месте и кинуться в самый темный угол комнаты. Мгновением спустя перепуганный негодяй увидел, что жуткий звук вызвало падение керосиновой лампы, коя висела под потолком. Страх, охвативший отравителя, начал было проходить, но еще мгновение спустя вернулся с новой, всепоглощающей силой, ибо опустевший крюк в потолке начал медленно поворачиваться.       Из горла Мышемуховца вырвался ничтожный писк. Изо всех сил вжимаясь в спасительный угол, он расширенными белками глаз затравленно наблюдал, как крюк в потолке несколько раз дёрнулся, точно проверяя сам себя на прочность, на миг замер и качнулся в сторону объятого запредельным ужасом преступника. Мыщемуховец всхлипнул. Дьявольский же крюк покачнулся снова – издевательски и приглашающе.       – Нет.. Нет… Нет… – всё громче всхлипывал злодей, не отрывая глаз от страшного крюка, но его блёклые пальцы уже словно бы сами собой вцепились в узел галстука и принялись его распутывать…"       «Однако!» – иронически воздел брови доктор Милц. Судьбу куафёра-убийцы автор в этот раз решал радикально. Обычно его злодеи гибли в последнем бою с героическими борцами с преступностью, что, несомненно, выглядело почетнее. Или были ими же повязаны и преданы строгому суду. Не то, чтобы Александр Францевич был против. По его мнению, безумный злодей, убивший трех, а то и больше, женщин ради собственных, извращенных представлений о красоте, лучшей судьбы и не заслуживал.       Но вот господину Мухину это точно не понравится! Доктор не сомневался, что новый затонский следователь себя в оном опусе узнает; не сам, так доброжелатели непременно расскажут. Но Ребушинский-то! Прямо князь Святослав с его «Иду на вы!». Похоже, Затонску предстояло стать полем новой эпической битвы.       "Когда суровая полицейская облава во главе с молчаливо побелевшим от ярости, боли и жажды мести господином Сундуковым ворвалась в сорванную с петель дверь дешевых номеров, всё было давно и бесповоротно кончено. Остывающее тело жестокого убийцы, уже потерявшее жизненные приметы, пребывало под потолком, и его длинную бледную шею, что, по мнению господина Мышемуховца, при жизни придавала ему кое-какой изысканности, украшала петля из его собственного галстука.       Полицейские замерли, лихорадочно остывая от горячки погони. Гектор Гордеевич, с ненавистью и презрением глядевший на негодяйский труп, столь украсивший собой унылые пенаты, внезапно продекламировал отчаянно и зло:

Восход окрасил утро ранью. Взмахнула смерть могучей дланью И удавила паука! Да. Жизнь паучья нелегка!"

      Доктор с трудом сдержал смешок. Право, вирши господина Сундукова от опуса к опусу становились всё более проникновенными. «Да уж, покойный Мишель тоже опутал Затонск, что твой паук! – почему-то вспомнилось Александру Францевичу. – В каждый дом был вхож. Хотя вряд ли Ребушинский имел в виду это…», – доктор Милц вздохнул, отложил рукопись и потянулся налить себе уже остывающего чая. Не за упокой души мерзавца, а просто так. Страниц оставалось уже немного.       "Спустя несколько дней знаменитый сыщик сидел в кресле в парке графа Морозова среди лилий, азалий и магнолий, и с наимрачнейшим настроением рассматривал близлежащий розовый куст. Премудрый эскулап, которого, похоже, в глубине души несколько огорчило, что ни одному из установленных им страшных диагнозов так и не удалось свести в могилу доблестного Якоба фон Штоффа, зорко бдил за свои пациентом, прописав ему строгую диету из жидкой овсянки и категорически запретив делать более нескольких шагов за раз. О скором же возвращении под стропила родного очага не шло и речи. Потому отважному сыщику оставалось лишь мрачно созерцать чарующие красоты графского парка, с мучительной тоской вспоминая не столь чарующее, но как никогда более любезное сыскному сердцу полицейское управление.       Единственной отрадой души и усладой сердца в столь непривычном для храброго и деятельного сыщика положении было рекомендованное доктором же лёгкое чтение, поскольку роль чтицы взяла на себя госпожа Морозова.       Прекрасная спиритка, эфирная и воздушная, с нежной улыбкой на своём прелестном челе, как раз шла к нему по ровной дорожке графского парка. Трепетность момента не мог нарушить даже увесистый фолиант, покоившийся в нежных руках Авроры Романовны и являвшийся тем самым, рекомендованным учёным доктором лёгким чтением под премилым названием «Тыквенный Эдем или Мирные Радости Садовода».       В первой главе сего пасторального труда некий садовод, предаваясь мыслям самым возвышенным и пространным, нежно и трепетно, с замиранием сердца вскапывал, рыхлил, окучивал и иными способами холил и лелеял одну из гряд своего обширного сада. Во второй главе действие перемещалось на следующую гряду, а мысли садовода становились еще более поэтическими. Третья глава пока ждала своего часа."       Доктор Милц представил себе реального Штольмана за чтением подобного эпоса и поперхнулся чаем. Нет, этого бы Яков Платонович точно вынести не смог, при всем его нежном отношении к барышне Мироновой. Александр Францевич почувствовал, что ощущает некоторую зависть к своему литературному коллеге, который смог-таки укротить своего неугомонного пациента, без сомнения наделенного таким же, как его прототип, строптивым характером. А уж овсянка и постельный режим! Только ради этого момента доктору Милцу стоило дать свое согласие затонскому литератору на использование своего образа! Право, премудрый эскулап Ребушинского выходил со всех сторон молодец.       Героическому сыщику, понятное дело, всё это было поперек горла.       "– Фройляйн, ваш чарующий голос заставляет меня примириться даже с садоводом и его радостями. Надеюсь, сегодня мы доберёмся до третьей мирно вскопанной и любовно окученной гряды. Но Аврора Романовна, окажите мне любезность: посмотрите, нет ли в этом захватывающем и поучительном произведении какого-либо эпизода, где наш почтенный садовод, обливаясь слезами горя и истерзав свою нежную земледельческую душу невыносимыми страданиями, всё-таки выкорчёвывает розовый куст?       – Вам так не нравятся розы? – с весёлым изумлением спросила прекрасная спиритка. Великий сыщик мрачно вздохнул.       – Мне нравились розы, пока я не свёл с ними столь близкое знакомство, как сейчас. Я уже который день провожу отпущенное богом и судьбой мне время в тщетной праздности под этим прекрасным с виду розовым кустом, и поверьте, дорогая Аврора Романовна, с большим бы удовольствием сидел в засаде в самом мрачном и гнусном притоне, битком набитом алчными душегубами и кровопийцами всех мастей! Моя душа служителя закона и справедливости просто рвётся на части! В этом снаружи прекрасном, но изнутри совершенно двуличном розовом кусте постоянно кто-то кого-то ест! Мухи едят мошек, пауки ловят мух, осы поедают пауков, а на ос охотятся птицы. Я думал, что на птичках, невинных тварях божьих, эта бесконечная череда отвратительных смертей наконец-то закончится, но нет: вчера пришел рыжий кот вашей достопочтенной тётушки и одну из них также поймал, зверски умертвил и съел! Фройляйн, ваш парк прекрасен, но если наш добрый доктор не выпустит меня отсюда, то еще немного, и я сойду с ума. И примусь за высоконаучную монографию: «Преступная жизнь розового куста»!       Аврора Романовна тихонько хихикнула.       – Если вы обопрётесь на мою руку, господин сыщик, то я помогу вам дойти до беседки у пруда, – предложила она. – Там не растут розы."       Александр Францевич тихонько вздохнул. Он сам бы предпочёл почитать про преступную жизнь розового куста (право, идея не лишена оригинальности!), но было похоже, что дальше автор предполагал налегать на романтическую линию. Ну оно понятно – графский парк, пруд со стрекозами, розы, лилии… Это вам, батенька, не мертвецкая со свежим трупом! Хотя любовь… Она способна и мертвецкую превратить в место нечаянных свиданий, что он, доктор Милц, много раз с умилением наблюдал.       "– Я привела вас сюда не просто так, – тихо произнесла Аврора Романовна с видом самым заговорщицким. – Эта беседка не видна из того окна, около которого день и ночь просиживает моя высокоучёная тётушка со своей подзорной трубой. А мне… Нам… Словом, здесь есть одна особа, которая жаждет поговорить с вами наедине.       Якобу фон Штоффу показалось, что его просветлённая душа при этих словах взмыла выше самых старых деревьев графского парка.       – Я слушаю вас, фройляйн, – прошептал он дрогнувшим голосом, не отрывая свой исполненный самых цветистых чувств взгляд от лица своей прелестной спутницы.       – Только… Понимаете мой дорогой друг, это не сосем обычный господин, – несколько нервически произнесла прекрасная Аврора, почему-то поглядывая куда-то в сторону. – И беседа у вас будет… не совсем обычная.       Похоже было, что прекрасная спиритка имела в виду вовсе не себя. Душа мужественного сыщика, парившая где-то в кущах дерев, моментально померкла, сложила крылья, камнем ухнула в глубины черного графского пруда и разочарованно буркнула оттуда:       – Пусть приходит в управление.       Госпожа Морозова вдруг громко всхлипнула, и ее прелестное лицо побледнело до самых кончиков пальцев, а стройная фигура безжизненно поникла на скамью.       – Аврора Романовна! – доблестный сыщик рванулся подхватить падающую спиритку, с головы до ног охваченный испепеляющей тревогой за неё, но она выпрямилась сама и непреклонным жестом отвела его руку. Сыщик перехватил устремлённый на него взгляд и тут запредельный холодный страх разлился по его венам, достигая самых потаённых уголков его естества. Перед ним сидела не госпожа Морозова – кто-то другой смотрел на ужаснувшегося сыщика сквозь прозрачную синеву драгоценных глаз, и это зрелище было воистину способно вывернуть наизнанку даже мужественную душу Якоба фон Штоффа.       – Спокойнее, сеньор, – слышать насмешливый мужской голос, исходящий от прекрасных уст, было еще хуже, чем видеть чужую душу за синими глазами. – Поверьте, поверьте, моё присутствие не причинит сеньорите ни наималейшего вреда. Но мне нужно поговорить с вами, точно так!"       «Бог ты мой, а это кто?» – изумился Александр Францевич, приготовившийся уже было наблюдать охи и вздохи, сопутствующие романтическому свиданию в беседке на берегу. Но хитрый Ребушинский, оказывается, подготовил для расслабившегося читателя очередную каверзу в лице вселившегося в Аврору Романовну духа. "Более всего на свете помертвевшему от боли и отчаяния фон Штоффу сейчас хотелось схватить прекрасную спиритку на руки и каким угодно способом вытряхнуть ужасного посланца иных миров из её тела и души. Но он остался сидеть на месте, бледный и неподвижный. Ибо ясный и могучий ум великого сыщика подсказывал ему, что сим действием он может только навредить самому дорогому для него созданию. Всё доступное ему сыщицкое чутье, дрожа как в лихорадке, искало выход – и не находило. Ибо что он может, при всём своём мужестве и героизме, сделать духу? Оставалось лишь положиться на клятвенное заверение самого выходца из могилы, что он не причинит вреда прекрасной Авроре.       – Вы не могли бы вселиться в кого-нибудь другого? – прошипел он, отводя глаза, ибо смотреть на астральную нечисть, глядевшую на него сквозь прекрасную оболочку наивозлюбленнейшей для него души было невыносимо.       – Ну, мои возможности тоже не беспредельны, сеньор Джакопо, – прозвучал в его ушах всё тот же голос. – Я могу общаться с живыми, только пребывая в теле медиума… ну еще в теле безумца. Нет, нет, есть и другие варианты, но я не могу ждать, пока какой-нибудь добрый человек отправит вас ко мне в астрал, от души приложившись дубовым поленом по вашей твердолобой басконской голове или заново вас отравив! Не говоря уже о том, что, попав сюда, вы можете тут и остаться, а мне бы этого не хотелось.       При последних словах в помрачённом мозгу героического сыщика всплыла мутная картина: вот он лежит на мраморном полу особняка Морозовых, не двигаясь, уже почти не дыша, а в ногах его стоит смутная фигура, соткавшаяся из небытия…       – Сеньор Пьетро Джованни? – хрипло спросил сыщик, по-прежнему глядя в сторону. – Похоже, я вас еще не поблагодарил за своё чудесное спасение…"       Вот это явление! Теперь Александр Францевич вспомнил итальянского спирита-шарлатана, а точнее, его дух, промелькнувший в одном из опусов Ребушинского. Помнится, он сам тогда умирал от желания показать то сочинение Миронову-младшему, будучи уверенным, что Петр Иванович шутку оценит. Но Петр Иванович так и не появился в Затонске, уехав, по словам брата, за границу, а труд господина литератора вскоре из памяти доктора улетучился. Выходит, Ребушинский решил своего героя воскресить, если так можно выразиться по отношению к бессмертному духу? Похоже, Пьетро Джованни и в таком виде предстояло взять на себя роль дядюшки-хранителя Анны Викторовны, пардон, Авроры Романовны.       "– Пустяки, сеньор, сущие пустяки, – весело перебил его голос итальянского медиума. – Я как-никак принадлежу к великой и могучей нации, подарившей миру Чезаре Борджиа, Екатерину Медичи и многих прочих знаменитых отравителей, славных своими наводящими ужас деяниями. Я даже в нынешнем своем несколько необычном состоянии есть Великий Магистр Египетского Круга, ученик и последователь могущественного Джузеппе Бальзамо! И какой-то Мышемуховец – ха! Но как вы можете догадаться, героический сеньор poliziotto, то, что я поспособствовал спасению вашей жизни, так это я сделал не вовсе для вас. Была необходимость. Я слишком многим обязан прекрасной сеньорите Ауроре. А потеряв вас, она очень, очень огорчится… хотя не могу взять в толк, отчего бы это?       Доблестный сыщик при этих словах так стиснул зубы и кулаки, что они едва не вылетели.       – Почему же вы не пришли на помощь графу Морозову? – несколько ядовито спросил он. – Ведь успей господин Мышемуховец сотворить свое чёрное дело, Аврора Романовна, несомненно, огорчилась бы куда сильнее.       – Ну, потому что бесплотный дух, коим я ныне являюсь, не должен делать вашу полицейскую работу, сеньор Джакопо, – не менее ядовито парировал покойный спирит. – Тем более, что пребывая среди тонких вибраций астрала, я уже прозревал, что герой в вашем лице мчится на помощь. Вот чего я никак не мог прозреть, так это того, что герой проявит столь запредельный героизм, кинувшись в бой с открытым забралом, и получит весь яд этого облезлого bastardo в свою героическую мор... личность. Где, вот где были ваши пять револьверов, сеньор сыщик?! Ну, это всё дело прошлое. У меня не так много времени, сеньор, – а я, собственно, имел желание поговорить с вами о будущем."       Доктор Милц подумал, что Ребушинский явно приложил немало усилий к тому, чтобы его астральный герой, от которого и остался-то один голос, да и тот в устах медиума, вышел похожим на свой прототип. Будущее Авроры Романовны сеньора Пьетро явно заботило не меньше, чем в своё время Петра Ивановича – будущее Анны Викторовны.       Мысли Александра Францевича очередной раз перескочили с выдумок Ребушинского на реальную жизнь. Знал ли Петр Иванович об истинной судьбе племянницы? Не похоже. Доктор Милц даже не был уверен, знает ли правду сам Виктор Иванович. Коробейников рассказывал, что сам передавал адвокату Миронову записку от Якова Платоновича. Но первые несколько месяцев после отъезда Штольманов батюшка Анны Викторовны выглядел человеком вовсе несчастным. И бог знает, что его больше терзало: тревога за судьбу дочери и зятя или необходимость хранить тайну даже от самых близких людей.       Александр Францевич был уже почти готов к тому, чтобы поговорить с адвокатом Мироновым откровенно, сказать, что он не одинок, что есть человек, с которым он может поделиться сомнениями и надеждами. Планам этим помешал именно что Петр Иванович Миронов, внезапно прибывший в Затонск в обществе сиятельной графини Раевской, оказавшейся, как ни удивительно, дальней родственницей Якова Платоновича. Графиня была дамой очаровательной и, казалось, искренне горевала о племяннике, но её пристрастные расспросы доктора скорее насторожили, и он постарался поскорее эти расспросы прекратить.       А через несколько дней дела приняли совсем уж нешуточный оборот. Сначала был безо всяких объяснений арестован садовник Мироновых, а вслед за этим прилетела новость уж вовсе пугающая: Петр Иванович был тяжело ранен, защищая графиню Раевскую от убийцы.       Для доктора Милца вся эта цепочка событий означала только одно: дело, из-за которого сам Штольман едва не погиб и был вынужден бежать, инсценировав собственную смерть, все еще не закончено. И значит, он, доктор, должен и дальше длить свое молчание. Потому как даже стены имеют уши.       Спустя полтора месяца пришло письмо от голубушки Анны Викторовны, и необходимость в каких-либо разговорах отпала.       Петр же Иванович в Затонск и вовсе не возвращался, снова отправившись за границу. Но сумрачный гений Ребушинского, видно, решил, что его Прекрасному Медиуму тоже необходим заботливый дядюшка, пусть и в несколько необычной форме.       "– Сеньор, если одной ногой вы уже твёрдо намерены идти в светлое будущее, где вам путеводным маяком сияет звезда по имени Ауроре, то вам бы следовало набраться решимости и отряхнуть со своей второй ноги пыльные цепи вашего тёмного прошлого! Иначе они вас погубят! Но что еще хуже, они погубят и вашу прекрасную сеньориту, а вот этого бы мне никак не хотелось допустить. Ну, вы понимаете, о чём я говорю сеньор? Вы же не думаете, что этот sfigato, крысиный сын, одержимый убийствами несчастных жертв собственных эстетических экспериментов, сам додумался покуситься на семью графа Морозова? Ведь следующей жертвой всенепременно должна была стать ваша сеньорита! Ну, как, как вы думаете, кто подал ему такую блестящую идею?       – Но… Как? – только и смог спросить опешивший и похолодевший до последней фаланги своей души Якоб фон Штофф, и, забыв о своём намерении даже не смотреть в сторону Авроры Романовны, повернулся к ней.       – Ну, я же вам говорил – есть варианты, сеньор, – ответила спиритка голосом Пьетро Джованни и недовольно цыкнула зубом. – Мышемуховец был сумасшедший маньяк, а до таких можно дотянуться. Тот дух, о котором я говорю, он очень, очень старался, точно так! Вам повезло, что у вас, а точнее у сеньориты Ауроре, есть союзник в моём непревзойдённом лице! Но я не могу, просто не могу всё время здесь торчать, охраняя вашу сеньориту от вашего же мрачного прошлого!"       Похоже, господин Ребушинский решил по-новой вытащить на свет божий Мрачную Тайну своего героя. Это ведь Яков Платоныч всю дорогу мучился вполне человеческими сомнениями относительно того, что он не подходит своей избраннице. Ребушинский о таких вещах не задумывался. Его бравому фон Штоффу уж точно не пристало изводить себя мыслями о возрасте, положении, ссылке и репутации. Но должна же и у такого героя быть некая страшная тайна, которая бы объясняла его нерешительность по отношению к возлюбленной!       Александр Францевич смутно припомнил, что в каком-то из опусов за спиной героя уже болтался олицетворявший эту Мрачную Тайну призрак, не то в короне, не то в тиаре, и грустно улыбнулся. Фантазии писателя выглядели наивной детской сказкой. Разумеется, ведь Ребушинский ничего не знал про настоящего Штольмана, про окружавшие его тайны, из-за которых Яков Платонович едва не расстался с жизнью. Ни про Увакова, ни про Лассаля, ни про английского химика и тёмные дела князя Разумовского. И слава богу!       "– Что же он вам сказал? – полюбопытствовала Аврора Романовна, блестя и переливаясь своими невыразимо синими очами. Знаменитый же сыщик по-прежнему сидел неподвижно, весь поглощённый черной гладью пруда. Разумеется, он не мог и не хотел передавать госпоже Морозовой всё, что наговорил ему бесцеремонный дух нахального спирита. А уж то, что Пьетро Джованни под конец сказал ему про него самого, Якоба фон Штоффа, и вовсе переводу с итальянского не подлежало.       Но беспардонный неупокоенный покойник был прав. Он действительно должен был сделать то, что давно следовало сделать. И окончательно и бесповоротно оставив в своём покрытом завесою тайны прошлом населявшие его мрачные и грозные тени, отправиться вослед за чарующим зовом своей души.       – Аврора Романовна, – повернулся он к прекрасной спиритке, чьи исполненные любопытства глаза по-прежнему смотрели на него с нежным беспокойством. – Драгоценная моя фройляйн, вы позволите задать вам один очень важный вопрос?"       Прочтя последнюю строчку, доктор Милц лукаво усмехнулся. Шельмец, вы, однако, господин литератор! Похоже, Ребушинский быстро учился тому, как поддерживать у публики неослабевающий интерес к своим произведениям. Вот сиди теперь публика в ожидании выхода следующей части, и гадай, что же это был за «очень важный вопрос»!       Александру Францевичу было проще. Он-то точно знал, что очень важный вопрос был задан, и ответ на него был получен, и ответ этот был утвердительным. «И когда-нибудь, – думал доктор, продолжая посмеиваться в усы, – я обязательно понаблюдаю за тем, как Великий Сыщик и его Прекрасная Спиритка читают сие произведение!»