Wings.

Юнги по ночам снится, как все его друзья, которые еще остались с ним, сгорают заживо, но Юнги никогда в этом никому не признается. Ему себе бы признаться для начала. Хен призраком ходит по пятам, смеется над шутками и улыбается так невинно, но в то же время назидательно, так полярно, как только он умеет, и Юнги кричит не своим голосом, срываясь на хрип. Скидывает со столика у стены вазу, непонятные бумажки и дурацкие стаканчики с пивом. Чонгук рядом: бледный, потухший, без своего привычного нахального блеска в глазах, обнимает крепко, жестко, гладит по волосам и говорит что-то ласковое, успокаивающее, плачет навзрыд, но Юнги не слышит. Юнги ничего уже не слышит, он толкает донсэна в плечо, отшвыривая от себя, а когда тот лезет обратно, то, не думая ни секунды, заезжает ему по скуле, отталкивая в гору конфетти и бумажных стаканчиков с пивом. — Да отъебись ты от меня! Ты что, не видишь? Это, блять, нихрена не работает. Юнги кричит, пытается выглядеть злобным, агрессивным, оттолкнуть подальше, не руками, так словами, но, стоит быть честным хотя бы с собой, — выходит у него паршиво. Голос предательски садится в конце фразы, а глаза выдает блеск, и Юнги матерится. На себя, в общем, не хватало еще разреветься перед донсэном. Чонгук смотрит обиженно, но ярко, преданно, как побитый щенок, и вытирает щеки ладонями. — Думаешь, одному тебе паршиво? Думаешь, остальным лучше? Хреновый из тебя хен, в таком случае. Пацан рычит, выплевывает слова сквозь слезы и дико, затравленно скалится. — Он бы не хотел нам этого. Посмотри, в кого мы превратились, хен. Юнги не видит. Не хочет видеть, что… А что видеть то? Что Чонгук прав? Что они разрушают себя, катятся по наклонной, и никому не под силу их остановить? Да, не хочет. Юнги хочет, чтобы Сокджин не ходил за ним по пятам, не приходил во снах, чтобы исчез нахрен из головы, из сердца, перестал душить и давить своим присутствием. Юнги и сам хочет исчезнуть следом. Чонгука, похоже, не волнует, чего там хочет Юнги. — Услышь меня, Юнги! — кричит Чонгук, налетая на хена с упорством самосвала, прижимает к стене и смотрит. Ждет, наивно ждет, когда Юнги откроет глаза и посмотрит на него как раньше. Юнги ухмыляется, прищуривая лисьи глаза и смотрит с вызовом. Чонгук плачет. Отлетает назад, кривится, бьет Юнги по лицу так, что тот падает на лестницу, что ведет наверх, но плачет. Подлетает обратно, прижимается всем телом, обнимая, и дрожит как осиновый лист, сотрясаясь в беззвучных — уже — рыданиях. — Пожалуйста, хен… Юнги сплевывает кровь из разбитой губы, отталкивает его к дивану так, что донсэн ударяется и сгибается пополам, лежа на полу. — Ты помнишь? Как было раньше, Юнги, помнишь? Юнги помнит. Как Тэ, ебнутый иноплонетянин, затащил их в заброшенный бассейн, где они страдали херней. Танцевали, пили, прыгали в неизвестность. Как сидели у костра и как приятно было перебирать пряди волос Чонгука, — чья голова так по-родному щекой прижималась к горячему бедру — по привычке щелкая зажигалкой. Как хорошо и не страшно было оставаться в темноте, и как легко было просто сидеть на покосившейся барже, обнимать этого глупого несносного макнэ, и ничего не бояться. — Ты нас помнишь, Юнги? Юнги смотрит прямо на Чонгука и скалится. На заднем плане в памяти проскакивает вечный Сокджин со своей вечной блядской камерой, и Юнги хочется забыть все. — Не будет больше, как раньше, слышишь? И нас больше нет. — кричит Юнги и швыряет стул в зеркало. Маленький карточный домик, старательно выстраиваемый не одной парой рук, рассыпается мастями. *** Юнги много курит. Бездумно щелкает зажигалкой, кривит губы и озлобленно фыркает. — Свали прочь из моей головы, хен. Я хочу жить дальше без этой тупой боли, — рычит Юнги, открывая новую пачку механическим движением. — Нет, не хочешь, — усмехается Сокджин, и Юнги матерится. — Да, не хочу, но ты все равно свали. Юнги смотрит в стену, склонив голову на бок, потому что смотреть на хена слишком… Просто: слишком. Пробегается взглядом по неоновой вывеске за окном, ободранной краске, старому телевизору, который кроме помех ничего и не выдает. Юнги чувствует себя этим самым чертовым телевизором, потому что и сам-то ничего не выдает, кроме тупого серого шума. — Юнги, пошли, — тихо зовет его Чонгук, из ниоткуда появившись в номере. Задирает подбородок и надменно смотрит, всем своим видом пытаясь показать, что их последняя ссора его ничуть не задела. Юнги знает, что не задела. Прошла сквозным навылет, оставляя за собой дыру в грудной клетке. — Парни нас ждут. — Кто… — Намджун-хен, — говорит Чонгук, не давая закончить вопрос, потому что слышать фразу «вместо Сокджина» было бы выше его сил. Да Юнги и не произнес бы, если честно. Мин встает, кивая, и берет канистру у прикроватной тумбочки. — Иди, я сейчас спущусь. — говорит. — иди, блять. Чонгук скалится, но слушается. Юнги может и злобный, упертый, но все же хен, какой-никакой. Злобный и упертый в это время щедро поливает бензином — слитым с общего пикапа, между прочим, но кого это волнует, — комнату: кровать, тумбочки, проклятый телевизор. Прикуривает и смотрит на такого же проклятого Сокджина, хотя кто из них двоих проклят — вопрос спорный. — Я выжгу тебя, раз ты не можешь уйти сам. И выжигает. Кидает любимую зажигалку — подарок Сокджина же, к слову, — и смотрит как огонь расползается по одеялу, медленно облизывает подушки и ступает на ворсистый ковер. — Ты не меняешься, — смеется Джин, и Юнги улыбается, криво, больше похоже на оскал, чем на улыбку. Горько вздыхает. — А очень хотелось бы. Садясь в машину, Юнги не смотрит на Чонгука. Да и не надо, взгляд донсэна чувствуется даже сквозь металл и жжет затылок. — Езжай резче, пока копы не появились. Намджун удивленно вскидывает брови и высовывает изо рта чупа-чупс. — Что ты сделал? Ответом служит хлопок и звон разбитого стекла на втором этаже, овеянного пламенем. Намджун хмыкает, включает музыку и вжимает педаль газа в пол. Юнги попрощался с хеном по-своему.