Сказка о вреде абсента

Давным-давно, когда небо было синее, трава зеленее, колбаса натуральнее, а верные жены встречались прямо-таки на каждом шагу, жил-был в маленьком южном королевстве черноусый королевский палач Диего. Был он не юн и не стар, а прямо так в расцвете лет, руки у него были в крови не по локоть, а только по запястья, по воскресеньям он возносил молитвы Создателю, по пятницам сидел с друзьями в кабаках, пил красное или что по крепче и любил раза этак по четыре подряд заказывать песни, поемые четверкою девиц в ажурных чулках (юбки у них, конечно, были длинные, но в ажурности чулков можете не сомневаться). И была у него синеглазая жена, звали ее Октавия - жили они ни шатко, ни валко, любили друг друга, миски о головы били редко - а ведь работа у мужа ой нервная была... И вот однажды шла Октавия домой с корзиной горькой полыни - она собирала ее на холмах у города - и встретила незнакомца. Он подозрительно смахивал на короля, но периодически вставлял в речь такие идиоматические обороты, что жена палача внутренне начинала краснеть - потому и решила, что от разговора с ним ничего ужасного не случится. Ужасного действительно не случилось, незнакомец говорил о необычном цвете глаз для южанки, о видах на новый урожай винограда и только когда они уже подходили к дому Октавии поинтересовался, зачем она тащит в дом, мягко говоря, всякую гадость. Женщина ответила, что варит из нее необычный напиток, и попутчик, явно положивший на дэвушку глаз, заявил, что непременно хочет его попробовать. Ну что ж, раз хочет, пусть является этак дней через пять, и если муж все не выпьет, то ему чего-нибудь перепадет. "Эге, у нас есть муж..." - вяло подумал незнакомец, дернул уголком рта, поправил манжеты, выругался, дабы не удивить синеглазую неожиданной куртуазностью и отправился восвояси. Октавия, как и следовала ожидать, запала ему - может быть в сердце, может и куда еще. Время шло своим чередом, Диего был то весел, то грустен, пел народные песни, неизменно начинавшиеся словами "Когда я умру..." - впрочем, продолжение было всегда неожиданно разным, полынь настаивалась на спирте, и в день, когда горький, пахнущий дымом и ветром напиток был готов, Октавия пошла в храм - был праздник, благо на юге святых предостаточно (что, разумеется, не повод выпивать в их честь решительно каждый день). Она пришла первой в высокую церковь, где стены были из белого мрамора, а у стен стояли неизменные лилии. Стоило ступить шаг на порог, как по полу, по стенам пробежала зеленая дымка, повеяло холодом, а лилии вдруг запахли приторно-сладко, мертвенно и спокойно. Она увидела свое отражение - оно двигалось как она, но в руках у него были не ясеневые четки, а букет горькой полыни. Женщина зажмурилась, резко открыла глаза - зелень и тень исчезли, но аромат лилий висел в воздухе. Она отступила за порог - и, крадясь в рассветном сумраке, вернулась домой. "Раньше нужно ложиться и меньше слушать рассказки друзей Диего," - подумала она, а вечером снова заявился давешний "друг" - пить странное зелье. Как известно некоторым товарищам, в особенности - любящим постучать по столу, зеленой питье из полыни на всех влияет по-разному. Так вот, незнакомец получил свою глиняную кружку и серебряную ложку со жженым сахаром. Выпил, вопросительно посмотрел в синие глаза, получил еще, сказал несколько относительно приятных комплиментов мастерству хозяйки и не только, предложению пить небольшим глотками не внял, опрокинул еще пару кружек, грохнул тару об пол и, не мешкая, предложил отправиться на сеновал. А можно и куда поближе, даром что муж не дома. Октавия подумала "Зря я его притащила" и "Больше я это варить не буду", а потом незнакомец, обтекаемо выражаясь, распустил руки, и думать стало некогда. Положение спасла скалка, и навязчивый гусь-свинье-не-товарищ был выставлен за дверь. Напоследок получил еще раз скалкой по шее для легкой дороги и скрылся в вечерних тенях. Женщина заперла дверь, прищурившись, глянула на кувшин, выпила пару глотков и отправилась спать. Был вечер, и была - ночь. Незнакомец добрался до своего дома относительно нелегко - за тем исключением, что домом его был небольшой дворец - стены, увитые виноградом и личная охрана по периметру, разумеется, прилагались. Слуги дотащили - нет, извиняюсь, самым благородным образом донесли его до спальни, раздели и снова одели, на этот раз, в ночную сорочку, смазали чем-то страшно полезным синяки на лице, руках и пояснице - и обладатель дворца и небольшой страны в придачу остался один. Не считая, конечно, личной охраны по ту сторону двери. Синяки болели, зеленые листики вперемешку с синими глазами плавали перед внутренним взором - король злился и мучительно размышлял, что же делать. Врожденное папино благородство медленно вытесняла маменькина стервозность. "Сегодня умер Бог, и выпал первый снег..." - тихо просипел Рамиро XVI-ый, стянул длинные волосы цвета воронового крыла кожаным шнурком, очень медленно и осторожно встал с кровати, с проклятьями дошел до стола, неосторожно свалил на пол "Благую весть", которую, впрочем, открывал изредка - только после благополучного утрясения больших неприятностей, и в неровном свете свечи написал в углу первого попавшегося листа, что, мол, с этой Октавой... Оквией... в общем, с этой синеглазой ведьмой надо что-то делать. Или мне, или никому. А то что за времена пошли - в королевстве, под собственным носом, можно сказать, варят какую-то странную (приятную, конечно, но эту мысль была быстро загнана в угол), странную бурду, дают пить всем, кому ни попадя, а ведь это нехорошо, в конце концов, должна быть разумная грань, монополия, например, и королева тоже быть должна - но это все завтра, завтра... Пообещав поставить аж четыре свечи перед главным алтарем города, король почти без приключений добрался до постели, вылил себе на грудь пол кувшина воды и уснул. Была - ночь. А утром - ну, не совсем, этак около двенадцати, на пороге дома королевского палача, находившегося, кстати, в отъезде, появилось "лицо для особых поручений", вежливо постучало в дверь и помахало перед носом хозяйки листком с предложением немедленно отправиться во дворец без определенной причины. Октавия пожала плечами, накинула черную мантилью, спрятала на груди матушкин амулет и отправилась куда звали. Король, которого она видела всего пару раз, да и то издали, чем-то неуловимо напоминал давешнего ухажера, и на шее под пышным и одновременно скромным воротником виднелось что-то фиолетовое - а впрочем, разглядывать утром чужие шеи не так уж и вежливо, и женщина перевела взгляд на красовавшийся в углу гранат в кадке, на котором уже виднелись завязи. Они поговорили о погоде, о политической обстановке, о вредной работе мужа, а потом кареглазый король прищурил глаза, глянул в заоконные дали и словно бы невзначай спросил, а как будет Октавия жить, если муж, например, когда-нибудь не вернется - дороги у нас опасные, кровная месть цветет пышным цветом и вообще... Синеокая дева, "зловредным волшебством своим сердце нашего благочестивого короля похитившая", ответила, что Диего вернется, а иначе и быть не может, поклонилась королю, но слишком низко поклонилась - из выреза платья показался край сунутого на удачу амулета. "Таак, бесовские штучки," - сказал король, и "Пойдешь под венец?" - сказал король, женщина ответила портово и непечатно, король поднял левую бровь на толщину волоса, как на всем полуострове умел он один, и приказал отвести "вот эту" до выяснения обстоятельств "куда-нибудь вниз". А потом был жаркий полдень, когда все свободомыслящие южане сидят под крышами и что-нибудь пьют, размышляя о том, как было бы прекрасно жить в свободной стране, - но для свершения губительных для монархии замыслов слишком жарко, и они снова пьют и думают... Кардинал свободомыслием не отличался, был тварью навязанной, и потому заявился ровно после обеда, на "король отдыхает" ответив, что защита чистоты душ его паствы никаких обеденных перерывов не терпит. Он сел в кресло, водрузив на колени довольно больших размеров бирюзовые четки, которые неприлично ярким пятном выделялись на его серой рясе и бросали на лицо голубоватые отсветы, и тихо, но уверено заговорил о дошедших до него слухах, о том что зеленой питье есть напиток, отбивающий память, что ересь нужно выжигать с корнем и проч. проч. проч. Рамиро прикрыл глаза, кардинал прытко позаимствовал со стола лист с королевской печатью, быстро и почти бесшумно отправил его в карман серого одеяния, очень постно и неодобрительно взглянул на сюжет из мифологии, красовавшийся на стене - три девицы (синеглазых, к слову сказать), увивались вокруг темноволосого юноши. Король перехватил взгляд и в дипломатичных выражениях объявил, что с него хватит происходящего, и все вопросы он будет решать не раньше чем завтра утром. Кардинал еще раз что-то пробулькал, потряс синими четками и удалился. Чем так насолили ему сама Октавия или зелье из горькой полыни, никому (или, вернее сказать, просто тогда не пришло в голову его допросить), неизвестно, но кардинал быстро нарисовал на листке нужные сочетания букв, общий смысл которых был таков, что подателю сего выдать того и пусть делает с ним все, что заблагорассудится, отдал бумагу "брату для особых поручений" и принялся ждать. И через некоторое время пред его, хмм, не-светлыми очами предстали непосредственно Октавия и брат, запуганно потрясавший бесовской штучкой. "Каяться будем?" - сухо и деловито спросил служитель Создателя, ему ничего не ответили, он вздохнул, пожевал губами и кратко произнес почти сакральную формулу "Тогда огонь". Женщина пожала плечами и ничего не ответила. От каменной кладки тянуло холодом. "Эге," - сказал кардинал, и "Хмм," - сказал кардинал, -"Варила зелья, смущала народ, замужем за палачом, тогда - топить." Синие четки согласно сверкнули, брат дернул краешком рта, Октавия снова сказала все, что думает, но, судя по лицу кардинала, тот понял едва ли половину. А потом пришел вечер, король играл в шахматы с мавританским посланником, в городе пахло полынным ветром, и кардинальская свора, глава которой предположительно хотел превратить королевство в миниатюрную копию страны Святого Престола, дружно и в соответствии с канонами утопила синеглазую ведьму в фонтане. На следующий день вернулся веселый Диего - жены дома не было, а была голодная кошка цвета воронового крыла да остатки зеленого питья. Ушла - так вернется, а иначе и быть не может, и королевский палач отправился спать. Проснулся он под вечер, длинные тени падали из окон - а жены все не было. Он вышел на улицу - к нему сунулась любопытная длинноносая соседка, мол, а что, не знаешь, ушла вчера утром, и нет, а может и с кем, был тут один, - но он слушал ее в пол уха, ноги несли сами в место встреч четверых закадычных приятелей - кабак, то самый, с ажурными чулками и пляшущей скрипкой. Они сидели вчетвером за липковатым столом, молчали, и один из них медленно коснулся притороченного к поясу ножа. Трое подмигнули друг друг другу, потребовали кувшин с красным, выпили по глотку и ушли в ночь - за обрывками сплетен, ночными шорохами и неосторожно сказанными словами. К утру нитки были собраны и они вел во дворец - и четверо вступили в него утром, когда всякий мог прийти к королю и просить милости или жертвы. Правда, немного было таких - потому что свой нож бьет верней и быстрей, чем прошенный. "Моя жена пришла к тебе честно, и что ты ей предложил?" - сказал Диего, и трое повторили, как тень его: "Что ты ей предложил?" "Где она, я вправе требовать своего," - сказал он, и трое повторили его слова. Но король тоже был южанин. Он бросил, что ежели ему так хочется, ее сейчас приведут, а с "забрать" выйдут некоторые сложности - по всему видать, что женщина не чурается колдовством. "Врешь," - бросил Диего, и король получил бы немедленно клинок в грудь, если бы не вовремя вплывший в комнату кардинал. Рамиро молниеносно повернулся, потому что предпочитал стоять спиной к соотечественникам, а не к четконосной твари, нож пропорол ему руку - и дальше все понеслось как водится в таких случаях: "Стража ко мне!", "Назад!", "Создатель, что вы творите!" и проч. и проч. Кончилось, как и следовало ожидать тем, что четверка была обезоружена и повязана. Тем временем вернулся посланный вниз и объявил, что Октавии нигде нет, а следовательно - она ведьма, кардинал предложил преклонить колена для немедленной совместной молитвы, и это был уже перебор - шестнадцатый по счеты носитель славного имени Рамиро и заодно королевского титула четко сказал, что с него хватит, этих казнить, а с остальным он разберется потом. Когда на закате начал звонить колокол, новопроизведенный в должность палач честно, быстро и обстоятельно отправил четверых друзей к праотцам, и с последним ударом колокола из дверей беломраморной церкви вышла Октавия. В сумраке позади нее струился по земле зеленый туман, но не уходил дальше церковных дверей, пахло лилиями - приторно-сладко и мертвенно. Она вела в поводу четырех лошадей, и к седлу каждой была приторочена ветка горькой полыни. Ветер играл ее белым платьем, глаза сияли будто сумеречное небо. Убитые встали, и она подошла к ним, четверо сели на коней, Диего подхватил Октавию и посадил перед собой, и колокола зазвонили снова - сами, с юга подул сухой и горячий ветер, горожане расступились, и четыре лошади в ряд двинулись к бьющемуся далеко-далеко морю. Они прошли сквозь весь город - Рамиро подошел к окну и смотрел им вслед, покуда хватало взгляда, кардинал тоже поглядывал и перебирал четки, и что он думал - никто никогда не узнал, а четверо конных ехали днем, полным горя, мимо пустых городов, к южному морю устало, ехали четверо конных, ай-яй-яй-яй, ночь наступала, мимо убитых озер в звездах усталых, ехали четверо конных, таяли зори, ай-яй-яй-яй, в звездах усталых...