Сбежавший из Преисподней

      За окном начинался дождь. Тот отвратительный вид берлинского дождя, когда серовато-сизый полог туч по чуть-чуть распыляет на город воду, а люди задумчиво смотрят на свои зонты: брать ли в дорогу, или эта мелкая пахнущая металлом морось недостойна того, чтобы пытаться от нее скрыться? В такую погоду нестерпимо тянуло спать, особенно после долгого перелета через океан.  — Флёг! Ты слушаешь, эй?       Флёг вздрогнул и отвернулся от широкого окна. — Конечно, прости. Устал с дороги.       Женщина, сидевшая напротив, удовлетворенно кивнула. Флёга от нее отделял маленький деревянный столик, белый ноутбук в наклейках конференции 2014 года в Турку Computational Neuroscience и две пинты пива, которыми оба отмечали встречу после долгой разлуки. В баре было безлюдно: наплыв посетителей ожидался только поздним вечером, когда уставшие труженики придут праздновать очередное окончание рабочей недели.       Женщина отпила из своего бокала, закусила чесночным гренком и продолжила: — Так вот, я вчера ночью подняла парочку людей, и пока они готовы предложить тебе постдок в Барселоне в центре геномной регуляции. Уровень не твой, конечно, но, черт, ты так неожиданно написал в среду с просьбой о помощи, что я даже не успела подготовиться, а ребята оттуда ответили мне первыми. Там сейчас работает Ник — помнишь Ника? — мы иногда переписываемся, он говорит, что там отличная столовая.       Флёг ценил ее попытки развеселить его. И то, что она ни о чем не спрашивает, хотя он знает, как выглядит в ее глазах: болезненно бледный, осунувшийся, с неаккуратно как будто бы кухонным ножом подрезанными волосами. Флёг надеялся, что хотя бы белые полоски шрамов надежно скрыты за длинными рукавами хлопковой водолазки. — Боже, Мари, спасибо тебе… — Я еще не закончила, не перебивай, пожалуйста. Так вот, еще, разумеется, тебе всегда рады у нас. Твоя альма-матер готова принять блудное дитя в свое лоно, и, хотя ты вышел из-под моей опеки, я подыщу тебе самую лучшую лабу на весь институт, обещаю. Мы отправляли пару пиэйчди-студентов в Бернштейна, думаю, тебя с удовольствием возьмут: в свое время ты подавал огромные надежды.       В голосе Мари Флёгу послышался укор. Впрочем, так оно, наверное, и было: он пропал три года назад, почти без предупреждения и прощальной записки, и только вчера, открыв, наконец, старый имейл, увидел, как много тревожных писем ему написали коллеги. Больше всего писем принадлежали одной руке — руке Марлен Шуппе, руководительницы его PhD в Берлинском Техническом, любящей, когда ее называют Мари на французский манер.       Разумеется, она имела полное право сердиться, отказать ему в помощи и вообще не явиться на встречу, так что легкий укор в ее словах был проявлением настоящей христианской добродетели.       Мари отхлебнула еще глоток, смачивая пресохшее горло и давая Флёгу время подумать над ее предложением. Он сделал вид, что действительно взвешивает все «за» и «против», но на самом деле в его голове было умиротворяюще пусто от непривычной концентрации алкоголя и легких шлепков дождевых капель по стеклу.       Мари, по-своему истолковавшая его молчание, достала из рукава свой последний козырь. — Ладно, гений, это еще не все, — торжественно начала она и переключилась на монитор ноутбука, что-то быстро выстукивая по тачпаду — затянувшаяся пауза должна была подогреть флёгов интерес. — Я связалась с Отто Ланге. Он работает в ЭмАйТи, и я слышала, что у них есть хорошее место для тебя, но он пока не ответил. Напишет буквально на днях, и я считаю, что у тебя все шансы пройти конкурс, Флёг.       Женщина светилась довольством, но Флёг ее радости не разделял. Он помрачнел и нервно потер подбородок с отрастающей светлой щетиной. — Если честно, Мари, я бы предпочел остаться здесь. Дома.       Женщина скептически приподняла левую бровь и скрестила на груди руки.  — Если ты случайно забыл, то я тебе напомню: ЭмАйТи — лучшее, что может тебе предложить современный научный мир. Начнешь работать там и взлетишь так быстро, что никто и не вспомнит тебе твоего трехлетнего перерыва. Получишь профессорство, собственную лабораторию, наймешь сотрудников, будешь большим начальником. А там уже нецелевой грант и займешься тем, чем всегда мечтал — своими самолетами на нейроуправлении.       Флёг зажмурился и потряс головой, а затем попытался улыбнуться, чтобы выглядеть уверенно. — Мари, я очень ценю твою помощь, правда. Это было бы чудесно — и работать в ЭмАйТи, и грант, и мои самолеты, но я хочу остаться здесь. Пожалуйста. Ты сказала, что я могу вернуться к работе.       Мари откинулась на стул и запрокинула голову, разминая руками затекшую шею. Она тяжело выдохнула, затем рывком выпрямилась и в упор посмотрела на Флёга.  — Это какой-то идиотизм, честное слово. Такой шанс выпадает не каждому, но ты заслужил его по праву. Если ты устал от перелета и тебя мутит от одной мысли снова вернуться в Америку — я понимаю, но не будь так категоричен. Поживи у меня пару дней, а потом прими решение.  — О, мне можно остановиться у тебя?  — А ты снял номер в гостинице?  — Нет.  — Ну так что за глупый вопрос?       Флёг улыбнулся, на этот раз искренне.  — Спасибо, Мари. Я знал, что могу на тебя рассчитывать.  — Еще бы, — фыркнула она в ответ. — Кто еще подорвался бы искать тебе теплое местечко после трех лет молчания и истерического полуночного письма?  — Эй, оно не было истерическим!  — Это тебе так кажется. А я в словах «прилетаю в Берлин утром, не могли бы встретиться?» вижу настоящую бездну отчаяния.       Флёг коротко хохотнул. Мари была чудесной женщиной: верной подругой, отличной руководительницей — и эти качества она легко соединяла, когда заводила дружбу с собственными студентами. Если бы не она, возможно, Флёг так и не смог бы вернуться.       Так и не смог бы сбежать.       Мари пощелкала пальцами, подзывая официанта.  — Еще по пиву? — спросила она Флёга.  — О, нет, я пас. — Тогда пинту темного мне и теплый салат с уткой этому малышу. Ешь, пока я щедрая, ты же наверняка ничего не ел с самого самолета.       Флёг не знал, что ответить. Слова благодарности казались слишком сухими и совершенно не подходящими для выражения всей глубины его признательности. Он чувствовал себя уличным псом, которого приласкали и позвали в теплый человеческий дом. — Не смотри на меня такими щенячьими глазами, это все не просто так, — усмехнулась Мари. — Я тебя кормлю, а ты мне рассказываешь, что с тобой такого приключилось три года назад, что ты даже не уволился, перестал отвечать на письма и ни одной новой статьи не написал. Решил отдохнуть от науки? Мог хотя бы предупредить, загрызли бы мы тебя за это решение, что ли?       Флёг замялся. Конечно, он знал, что его обязательно будут об этом спрашивать, но ни одна заготовленная версия не выглядела достаточно убедительной. Он мог обмануть случайного коллегу, даже приятеля, но не Мари. Она не заслужила лжи. — Если честно, то я не хочу об этом говорить, — признался он, надеясь, что откровенного признания будет достаточно для избежания новых расспросов. — Скажу только то, что мне предложили работу, и я три года работал. — Работу? Что это за работа такая, что ты просто сбежал? На правительство? Тебе запрещали видеться с друзьями, чтобы ты чего не разболтал?        Флёг умоляюще посмотрел на нее. — Мари, пожалуйста.       Она примирительно подняла руки.  — Ладно-ладно, это страшный правительственный секрет, мы все умрем, если ты расскажешь. Скажи только: тебя отпустили или ты в своей любимой манере сбежал снова, и теперь в мой дом нагрянет вся армия Германии, чтобы тебя забрать? — В общем-то да, я сбежал. Но армии не будет, обещаю!       Мари подозрительно посмотрела в его честные серые глаза и сделала вид, что поверила. В этот момент официант со стуком водрузил на стол тарелку салата и увенчанный пеной запотевший бокал.  — Ешь, секретный ты наш, — покровительственно сказала женщина, пододвигая к себе пиво. — Рассказать, что за три года в институте произошло?       Флёг облегченно выдохнул и с удовольствием кивнул. Он не хотел говорить: только молчать и слушать, как ему рассказывают какие-то совершенно неважные, но интересные глупости, как играет музыка, как кричат из телевизора болельщики неизвестной ему футбольной команды.       Он наконец чувствовал себя живым.       Мари болтала, переводя дух только для того, чтобы сделать очередной заказ, до тех пор, пока на улице окончательно не стемнело, а бар не наполнился людьми. Тогда, расплатившись и оставив чаевых, двое ученых, немного пошатываясь, вышли на Симон-Дах-штрассе и поплелись ловить такси.       Флёг жадно оглядывался, вспоминая каждую мелочь и подмечая перемены в родном городе, наивно искал среди лиц прохожих кого-то из знакомых, и чувствовал себя абсолютно счастливым человеком.       Впервые за три года будущее казалось ему чем-то светлым. ***       Ланге написал уже на следующий день, извинился за задержку и подтвердил поиски студента на программу по превращению нейростволовых клеток. Лично Флёга он не знал, но пробил информацию по ResearchGate и с сожалением заметил, что, скорее всего, его резюме будет отклонено из-за длительного перерыва в публикациях.       Флёг был счастлив это слышать. Даже отдых в квартире Мари вместе с ее супругой и старым ньюфаундлендом по кличке Эйнштейн не поколебил его давно принятого решения: в Америку Флёг больше не вернется. Он сбежал оттуда на соседний континент, и надеется больше никогда не увидеть Атлантику с западной стороны.       Но его CV вместе с рекомендательным письмом Мари все равно послала, не желая слышать никаких отговорок. Иногда она становилась на редкость целеустремленной, хотя в свое время Флёгу приходилось почти вымаливать у нее правки в статьях.       Тем временем в Берлине становилось все холоднее, в свои права вступала осень, принесшая зарядившие с завидной частотой дожди и Каннштаттер Фольксфест, на который традиционно выбиралось все семейство Шуппе-Нойманн вместе с собакой. В Штутгарте жила семья жены Мари — Ингрит, и Флёг даже бывал в гостях пару раз во времена своего студенчества. Он неплохо общался с братом Ингрит и ее матерью, и по словам Мари, те сильно беспокоились за него все эти три года. Поэтому у него не было иного выбора, кроме как принять приглашение в этом году, чтобы показаться на глаза соскучившимся Нойманнам. Отнекивался он больше из вежливости, но двойной натиск Мари и Ингрит быстро сломал его оборону, и вскоре он уже сидел на заднем сидении старенького мерса, прижимая к груди тяжелые дорожные сумки и пытаясь увернуться от слюнявых поцелуев Эйнштейна, занявшего соседнее место. Робкие попытки напомнить Мари, что его документы в Центр имени Бернштейна уже находятся в стадии рассмотрения, и ему стоило бы ждать их решения в Берлине, не возымели успеха. Женщина только отмахнулась, потрясла в воздухе уже знакомым Флёгу белым ноутбуком и заверила его, что ничего важного за пару дней он не пропустит.       По радио крутили привычно-попсовые мотивчики, кажется, что-то из нового альбома Imagine Dragons. Эту же песню слушал таксист по дороге в аэропорт Бенито Хуареса; лишний повод поразиться объединяющей силе искусства. Флёг улыбнулся и незаметно для себя начал покачивать головой в такт: когда он в последний раз так легкомысленно слушал музыку, не исполненную на органе или скрипке со струнами из кошачьих кишок? Привлеченный движением ньюфаундленд радостно полез облизывать флёгово ухо, но тот даже не был против. Впереди его ждали шесть часов езды по трассе, шесть часов музыкальных радиопрограмм и бутерброды с кофе из термоса. Что могло быть лучше?       Разве что осознание того, что он едет домой.       Пару раз Ингрит остановила машину на заправке, чтобы выпустить Эйнштейна, который в связи с возрастом плохо переносил долгие дороги. На полпути ее сменила Мари, уставшая от роли штурмана, и Флёг имел удовольствие вести с супругой своей подруги пространную беседу о гельфандовских исследованиях микробиома, быстро, как это часто бывает, скатившуюся в обсуждение разного рода дерьма. Мари, вслушавшаяся наконец в щебет своих пассажиров, громко расхохоталась и обозвала их первокурсниками. Флёг успел прикорнуть, прислонившись щекой к холодному автомобильному стеклу, проспал два часа и открыл глаза как раз в то время, когда старенький мерс въезжал в черту города.       Семья Ингрит жила не в самом Штутгарте, а в его пригороде — маленьком городке Герлинген в двадцати минутах езды от центра. Ее родители держали на Райффайзен-штрассе мини-отель на пять комнат, того вида, который туристические агенства завлекательно называли «семейным».       Мари свернула на запад, не заезжая в центр и направляясь по дороге мимо замка Солитюд. Она немного красовалась перед Флёгом, выбирая самые живописные места, но Ингрит, которая, как и ее пес, не очень любила долгие переезды, даже не возражала против удлиннения пути еще на пятнадцать минут. Она искренне любила свою малую родину и немного тосковала в большом и пыльном Берлине, где в окно ее квартиры не стучали, как дома, яблоневые деревья.       В пригородах Штутгарта начиналась зеленая зона: распаханные виноградники, уже начинающие рыжеть по осени, сады, окружающие частные дома, крохотные реки, подтачивающие фундаменты новеньких замков-коттеджей. Баден-Вюртемберг была удивительной землей, и, если бы Флёг был чуть менее честолюбив, он остался бы в Штутгартском университете только ради того, чтобы иметь возможность насладиться гостеприимством этого края.       Он был рад, что Мари все-таки уговорила его съездить в гости к Нойманнам, где его уже наверняка ждала комната в мансарде.       Раййффайзен-штрассе была маленькой улочкой почти на самом краю города. Ее почти целиком застроили жилыми многоэтажками, но то тут, то там из зеленого облака старых яблонь и буков выглядывали двух-трехэтажные дома, которые, казалось, с трудом помещаются между своими более современными многоквартирными собратьями. Пятый дом на этой улице как раз был из таких — узкий, двухэтажный, со свежевыкрашенными в белый цвет стенами, расчерченными декоративными деревянными балками под фахверк — дом-отель семьи Нойманнов. Мерс остановился чуть поодаль, еле отыскав место для парковки, после чего Мари, Ингрит и Флёг выгрузились на улицу, разминая затекшие конечности и щурясь на затянутое серебристой пеленой небо. Где-то сразу за тонким пологом туч пряталось солнце, его ровный рассеянный свет почти слепил, но для приближающегося фестиваля погода была идеальной.       По асфальту защелкали, семеня, каблучки. К машине приближалась низенькая округлая женщина средних лет, она широко развела руки, словно бы готовясь тотчас заключить всех новоприбывших в жаркие объятия. Флёг подслеповато прищурился и охнул: он не сразу узнал Бригитту — мать Ингрит и свою старую приятельницу. За три года она сильно округлилась и стала чуть ближе к земле, но это точно была она, все такая же активная и суетливая, как и три года назад. — Дети! — воскликнула она, приблизившись на расстояние, достаточное, чтобы почти оглушить своим ликующим воплем. — Мама!       Ингрит и Мари бросились ей на шею, согнувшись в три погибели и заключив женщину в горячие объятия. Бригитта, задыхаясь, отрывисто смеялась.  — Ну-ну, прибережем нежности для дома: люди же смотрят! Дайте мне теперь расцеловать этого юношу, которого вы прячете за спинами, негодницы. Флёг, где же тебя носило, соломенная голова? У меня за тебя сердце чуть не разорвалось!       Она едва доставала макушкой ему до груди, но медвежьими объятиями почти выдавила из него весь воздух. Флёг смущенно улыбался и неловко, непривычно пытался обнять счастливую женщину. Ему придется снова привыкать к чужим проявлениям любви.       Бригитта, наконец, оторвалась от Флёга, оттолкнула его на вытянутых руках и внимательно всмотрелась в лицо. — Исхудал так, все твои студенческие харчи. Или тебя взаперти держали на хлебе и воде, м? Пойдем в дом, детки, вас там уже ждут Петер и Свен. Они мне все пророчили, мол, раньше полуночи вас не ждать, как же!       Из машины выпрыгнул Эйнштейн и получил свою порцию ласк, пока его хозяйки нагружались походными сумками. Флёг попытался забрать что-нибудь из поклажи себе, но ему с усмешкой вручили собачий поводок и наказали следить за псом, пока с ним не познакомят постояльцев.       На пороге уже стояла остальная половина семьи Нойманн: Петер — отец Ингрит, и Свен — ее младший брат. Они свой восторг по поводу встречи выражали более сдержанно, нежели хозяйка дома, но второй порции крепких объятий Флёгу избежать не удалось. — Заходите-заходите, сейчас ужинать будем, — распорядился, улыбаясь в рыжие усы, отец семейства, забирая у Флёга поводок. — Умойтесь с дороги, Ингрит, дай Мари свою старую сменную одежду.  — А мы пока пойдем приведем комнату Флёга в порядок, да, милый? — в предплечье вцепились крепкие женские пальчики, Бригитта озорно подмигнула Флёгу и потащила его наверх по ступеням, туда, где своего гостя дожидалась облюбованная им мансарда. На втором этаже располагались пять сдаваемых постояльцам комнат, Флёг из любопытства заглянул в коридор и с удовлетворением заметил, что у каждой двери стояло по паре обуви.       Значит, дела у Нойманнов шли хорошо.       Хрупкая чердачная лестница скрипела под ногами, грозясь обвалиться в любую секунду, но Флёг ей не верил: она скрипела каждый раз, когда он приезжал в гости. Бригитта выбрала из старомодной связки ключей на поясе нужный и растворила дверь-люк, ведущую на чердак.       Пахнуло холодом. Большую часть мансарды занимало огромное французское окно, от которого тянуло стылым осенним ветром. Оно почти полностью скрывалось за листьями дикого винограда, оплетающего стену снаружи, где-то в их зеленой гуще жил старый соловей, выдающий до десяти колен — всего на два меньше, чем легендарные курские.       Флёг надеялся, что тот все еще жив. — Тут прохладно, поэтому мы сюда никого не селим, но я выдам тебе теплый верблюжий плед, — пообещала Бригитта, взбивая пыльное одеяло. — В шкафу старые вещи Петера, если они тебе еще впору. Ты так исхудал, что наверняка влезешь во что-нибудь свеново, я могу принести, если хочешь.       Флёг поблагодарил ее и отказался, заверив, что вопросы моды его не слишком интересуют, и если вытянутый свитер будет висеть на нем мешком, то так тому и быть. Бригитта пожала плечами: она относилась к Флёгу больше как к части семьи, чем как к гостю, и уговаривать своего взрослого сына одеваться поприличнее не собиралась.  — Ну, пока стол столько собирают, рассказывай, касатик, что с тобой такого приключилось, что ты на три года как в воду канул.       Она присела на край кровати и выжидательно посмотрела на Флёга. Тот как-то разом сник, сгорбился, обнажая трогательно торчащий позвонок из-за ворота рубашки, и нехотя повторил версию, рассказанную Мари.       Бригитта слушала внимательно, не перебивая, а в конце рассказа решительно рубанула в воздухе ладонью.  — Не верю! Не бывает такого, чтобы — раз! — и правительство забрало, а потом еще и отпустило на все четыре стороны. Это только в фильмах так бывает, а в жизни тебя либо не забрали из дома, либо ты сейчас бы тут не сидел, если проект такой уж сверхсекретный. Эту разваренную лапшичку можешь моим девкам на уши вешать, а меня таким оголтелым враньем не оскорбляй. Давай еще раз: чего с такой такого стряслось, что мы за тебя три года тряслись?       Флёг мотнул головой. — Не скажешь, значит? — спросила женщина, складывая на коленях сложенные руки.        — Прости, Бригитта. Мне очень, очень жаль, что вам пришлось волноваться, но я не могу сказать.       Та вздохнула и внезапно хитро взглянула из-под подведенных бровей.        — Так значит, мне можно распускать про тебя страшные сплетни?       Флёг облегченно улыбнулся и коротко хохотнул. — Самые страшные, какие только сможешь придумать, — заверил он, сжав ладонями ее маленькие пухлые руки.       В этот момент с первого этажа раздался звон колокольчика. — Это нас! Идем ужинать, — резво подскочила Бригитта и потянула Флёга за собой.       Тот не сопротивлялся. ***       Соловей все-таки не умер.       Он сидел на изгибе виноградной лозы и выводил свою тоскливую трель над самым флёговым ухом. Тот, если бы пригляделся, смог рассмотреть маленький птичий силуэт на фоне грязно-серого неба. Тучи отражали свет уличных фонарей, и вместо черного ночного купола над Герлингеном растянулся низкий облачный свод, испачканный рыжими пятнами.       Флёгу все равно было хорошо. Гомон внизу постепенно стих, дом погрузился в умиротворенную сонную тишину. Из приоткрытой форточки щеки касались обрывки ветра, приносящие с собой запах сентября: мокрых листьев, холода и винограда, свистел и щелкал соловей, последний в этом году. Его сородичи давно отпели поздней весной, а этот все не умолкал, все трещал и трещал в ночную тишину, наверное, предвидя свою скорую гибель.       В начале осени всегда становится грустно, но это светлая грусть, не отягчающая душу, а возвыщающая ее над мелочными житейскими проблемами, придающая особую остороту всем запахам и звукам вокруг. Слушай, человек, слушай и дыши, потому что скоро придет зима, а с ней придет тишина и сковыващий легкие мороз, не дающий хлебнуть воздуха.       Флёг лежал поверх одеяла, закинув за голову руку, и слушал. И дышал. Чувствовал каждой клеточкой тела, что живет, существует, что может себе это позволить, не расплачиваясь потом за краткие минуты блаженства часами боли.       Когда он в последний раз лежал и слушал пение птиц?       Ему казалось, что очень давно. Возможно, в прошлой жизни. ***       Флёг по привычке проснулся очень рано, но в доме уже начинались предпраздничные сборы. Туристы, остановившиеся в мини-отеле, спешили его покинуть, чтобы успеть пробежаться по городу прежде, чем мэр вскроет первую пивную бочку в Штутгарте. Бригитта собирала им ранний завтрак: домашнее питание входило в стоимость проживания. Мари и Ингрит, судя по всему, еще не встали, и обязанность выгулять Эйнштейна возлегла на плечи Флёга, опрометчиво спустившегося на первый этаж. Он не возражал, пройтись по Герлингену ранним утром вместе со спокойным медлительным псом было совершенно не в тягость, только в удовольствие.       Дворники-эмигранты сметали во влажные кучки осенние листья. Предрассветный туман оседал на асфальте, прибивая пыль. Мимо проезжали редкие машины, Эйнштейн недовольно косился на них, но не лаял, как и подобает воспитанной собаке. На его черной шерсти скапливалась влага, пес отряхнулся, разбрызгивая слюну с обвисших брылей. У Флёга почти получилось увернуться.       С шумной Вайлимдорфер-штрассе они свернули на Фридхофвег, огибающую большое протестантское кладбище. Если не присматриваться к позеленевшим от времени надгробиям, можно было представить, что это городской парк. Проходя его насквозь, Флёг немного ослабил натяжение поводка, но Эйнштейн был уже слишком стар, чтобы отходить далеко.       В кармане джинсов завибрировала старенькая кнопочная Нокия. Серебристая задняя крышка была исцарапана, как будто с телефоном игрался медведь, зеленая кнопка вызова давно и бесповоротно вдавлена в корпус и проткнута насквозь. Флёг поморщился: пора заменить ее на нечто более функциональное, благо, теперь у него есть такая возможность. Звонила Мари, звала завтракать. Уставший Эйнштейн не возражал против завершения прогулки.       Дома начинались сборы второй волны. Пусть они были не такие масштабные и хлопотные, как первые, туристические, но шуму тоже наделали немало. Старшее поколение Нойманнов оставалось дома, но снаряжало в дорогу сына и выдавало дочерям последние распряжения. Флёг вернулся как раз вовремя: ему в зубы почти насильно втиснули бутерброд, напоили чаем и вытолкали за дверь вместе с подругами и младшим приятелем. До Штутгарта было решено ехать на автобусе, потому что шанс найти свободную парковку в городе представлялся слишком небольшим.       В отличие от тихого Герлингена, Штутгарт кипел жизнью круглосуточно. В этом даже не было вины праздника, просто большой город жил в согласии с общим ритмом всех больших городов этого мира, кроме, наверное, Франкфурта-на-Майне.       Уже на выходе из автобуса весь развеселый квартет был подхвачен толпой и унесен на площадь, где уже давно был установлен огромный фруктовый столб и замерли в предвкушающем ожидании ярмарочные балаганы. Немцы были очень педантичным народом и праздновать до официального начала не собирались.       Но со вскрытием первой бочки славящийся своим спокойствием народ словно сорвался с цепи.       Раздались первые аккорды: уличные музыканты в национальных одеждах начинали свое самодеятельное представление. На Каннштаттар Вазен расположился духовой оркестр с гигантским экраном за спинами, резво открывались лавки и кухни, ошалелые туристы вперемешку с местным населением сбивались в стаи и кружили по всему городу, цепляя и теряя все новых и новых людей. Сильно пахло пивом и жареной едой: кезеншпёцле, шупфнуфдельнами, швабскими ростбифами. У тех, кто недавно поел, снова просыпался аппетит, у тех, кто не мог выдержать ни единого глотка алкоголя, открывались неизвестные доселе способности.       Флёгу было шумно и душно, но его подхватили с двух сторон под локотки и потащили в самый центр праздничного безумия. В его руке сам собой появился стакан пенного, к нему во вторую руки Мари всучила что-то вроде вяленой лосятины. К первому стакану добавился второй, затем третий, и Флёг больше под дулом пистолета не смог бы впомнить, что с ним происходило позже. Человеческие лица и огни смешались в одну пеструю кутерьму; кажется, они сумели даже втиснуться в праздничный парад, прокатиться на чертовом колесе и выпить целую бочку, закусив целым котлом. Какие-то милые люди, имена которых забылись сразу же после представления, прибились к их квартету, рассказывали смешные байки про родную Англию и с отвратительным акцентом подпевали «Suse, liebe Suse».       Каннштаттар всеми силами пытался доказать, что он не хуже Октоберфеста.       Под вечер куда-то пропал Свен, но это заметили не сразу. Возможно, его не было с ними уже несколько часов, но обнаружилась его пропажа только тогда, когда позвонила Бригитта, и Ингрит, перекрикивая толпу, пришлось орать в трубку, что все хорошо.       Вот тогда-то и обнаружилось, что не очень хорошо.       Пьяным и злым ученым вместе с английскими гостями пришлось разделиться (эта идея им тогда почему-то показалось хорошей), чтобы попытаться найти блудного брата. Флёг совершенно искренне пытался искать первые полчаса, но после по какому-то волшебному стечению обстоятельств он обнаружил себя у одного из городских парков, где было на удивление тихо. Флёг достал телефон и посмотрел на часы: время приближалось к десяти вечера, начинало темнеть.       Только сейчас он почувствовал, как устал, как болит от шума и гудит от выпитого голова. Резко подкосились ноги, пришлось сесть прямо на землю, опершись больной головой о парковую кованую ограду. Стало немного легче, особенно, если закрыть глаза и не позволить миру вокруг кружиться.       Кто-то коснулся плеча. Флёг, кажется, успел заснуть. Он открыл глаза, осоловело посмотрел на возвышающуюся над ним человеческую фигуру и потратил мучительную секунду, чтобы вспомнить, где он находится.  — Эс Вами все хорошо? — спросила фигура с ярким испанским акцентом.       Тело сообразило раньше, чем голова. Флёга инстинктивно бросило в сторону и вжало в ограду. Руки поднялись, защищая лицо, колени подобрались и прижались к груди.       За ним пришли.       За ним пришли…       Фигура стыдливо отпрянула, разорвав контакт.  — Простите, я Вас напугал?       Флёг неуверенно отвел ладони от лица и посмотрел на незнакомца снова. Глаза привыкали к темноте, пробегали по силуэту, вычленяя самые важные детали.       Дутый жилет. Грубые шнурованные ботинки.       Непокрытая голова.       Не он. Даже не похож.       Флёг напряженно улыбнулся и успокаивающе замахал руками. — Нет-нет, все в порядке! Я просто прикорнул здесь и, видимо, мне приснился плохой сон.       Ему хотелось нервно рассмеяться, но это уже напугало бы испаноговорящего незнакомца. Надо же, как его все еще выбивают из колеи эти безобидные «э» перед «с»! Смешно и немного глупо, ведь здесь, в Штутгарте, собралась половина героев Германии, чтобы защитить гуляк, сюда никакая злобная тварь не сунется, побоится.       Не сунется же?       Флёг неловко встал и отряхнулся. Незнакомец не уходил и продолжал обеспокоенно наблюдать. — Точщно не нужна помощь?       Видимо, он принял Флёга за бездомного. Тому стало даже немного стыдно за свой неопрятный вид и сон в неположенном месте. Надо же было так облажаться: заснуть под стеной, как распоследний пьянчуга!       Он помотал головой и преувеличенно-бодро заверил доброго самаритянина, что он не один, а с друзями, которые где-то на празднике, и их просто стоит найти. Тогда незнакомец предложил свою компанию до тех пор, пока энтшульдигунг не найдет свою компанию.       Флёг понял, что от навязчивого мужчины ему не избавиться, немного внутренне напрягся, но согласился.       По дороге немного разговорились, хотя бы для того, чтобы не называть друг друга «энтшульдигунг». Оказалось, что хер Гарсиа приглашен в Берлинский университет имени Гумбольдта читать цикл лекций по биоинформатике, а в Штутгарт приехал, как и все — на праздник. Флёг был приятно удивлен таким знакомством: велик ли шанс встретить на огромном фестивале ученого смежной дисциплины? Хер Гарсиа («Пожалуйста, называйте меня Энрике!») оказался приятным собеседником, смешливым и дружелюбным. Киньте камень в того, кто скажет, что ученые — зануды в белых халатах!       Уже второй раз за вечер Флёг начинал кого-то искать и быстро передумывал. Они с Энрике нашли полупустое уличное кафе, специализирующееся на национальной выпечке, заказали по яблочному штруделю и болтали о науке и не только. Праздничная суета плавно обтекала их, как ручей брошенный в русло камень, а степенная беседа о свойстве чая эпигенетически изменять человека перерастала во что-то легкомысленное вроде имен для кактусов или качестве газировки в Северной Америке.       В речи Энрике постепенно пропадал акцент, и Флёг почувствовал себя гораздо спокойнее. Они сидели до полуночи, затем новый знакомый извинился и, сославшись на ранний подъем, ушел, предварительно оставив Флёгу свой электронный адрес.       Как нельзя кстати в этот момент зазвонил телефон. На другом конце испуганно орала Мари, вовремя осознавшая, что, найдя Свена, они потеряли Флёга, и если Флёг сейчас же не притащит свою задницу на Каннштаттар Вазен, она за себя не ручается.       Ничего не оставалось, кроме как допить двумя глотками чай и, расплатившись, убежать в ночь, судорожно соображая, в какой стороне пресловутая площадь. Воссоединившееся семейство, потерявшее по дороге англичан, всем составом ожидало блудного друга у самого фруктового шеста. Мари влепила Флёгу легкий дружеский подзатыльник и поинтересовалась, можно ли ей узнать, где он пропадал, или это снова государственная тайна. Узнав, что Флёг завел себе нового знакомого, еще и биоинформатика, еще и Энрике Гарсиа («Я ходила к нему вольнослушателем, тебе тоже советую»), она простила ему все свои погибшие этим вечером нервы.       Ночью на Каршнтаттен Фолькфесте становилось жутковато от обилия пьяных приезжих, поэтому Нойманны вместе с Флёгом поймали такси и укатили обратно в Герлинген, где провели еще три дня, пока из Бернштейна не пришло подтверждение о зачислении, а из MIT (к вящей флёговой радости) — отказ.       Мари и Ингрит, решившие задержаться, вручили ему ключи от квартиры, посадили на поезд и трогательно помахали в воздухе белыми платочками на прощание, обещая приехать не позднее, чем через неделю. Зная Мари, Флёг готов был поставить на неделю и еще два-три дня сверху, но говорить об этом не стал: какая, в конце концов, разница, если жизнь твоя складывается как нельзя лучше? ***       Совету Мари Флёг все-таки последовал и сходил вольнослушателем на лекцию Энрике.       А потом еще раз. И еще.       Ему нравилось, как тот преподавал и было интересно слушать, как далеко шагнула наука за несчастные три года. Конечно, будучи если не гением, то чем-то вроде этого, Флёг умел писать программы для ученых, в свое время написал парочку под себя и немного помог с развитием Sci-Hub, но этот род его навыков немного ржавел, пока он занимался по большей части прикладной инженерией.       Еще ему нравился кофе из автомата, стоящего в университетском холле; хотя, возможно, сам кофе был вовсе не вкусный, но обычно они с Энрике брали по стаканчику и выходили из здания вместе, пешком шагая до автобусной остановки. Флёг снимал комнату недалеко от Филипп-штрассе, Энрике же полагалось обжещитие у кампуса Норд, но однажды так вышло, что кто-то у кого-то остался на ночь, и теперь оба часто мотались по двум квартирам.       Энрике живо интересовался работой Флёга и по мелочи помогал его лаборатории с ПО. В Центре были свои биоинформатики, они, как оказалось, почти лично знали хера Гарсиа, пересекаясь на каких-то своих биоинформатических конференциях, и ему окольными путями выбили пропуск.       Разумеется, Энрике приехал совсем ненадолго: только пока Университет оплачивает его лекции.       Разумеется, скоро ему придется уехать обратно в Латинскую Америку, а Флёг ни за какие сокровища мира не последует за ним.       Но он мог позволить себе быть счастливым эти пару месяцев.       Пожалуйста, Господи. ***       Фритюрница гневно скворчала и плевалась раскаленным маслом, посадив на руки Флёгу несколько ожогов. Тот шикнул, потряся в воздухе обожженной кистью, и выловил шумовкой головки цветной капусты в кляре. Просто сегодня хотелось чего-то особенного, настроение приподнятое, а Энрике предупредил, что немного задержится, значит, есть время готовить.       Для себя Флёг почти не готовил — отвык. Удивительно, что организм еще не отомстил ему какой-нибудь язвой вперемешку с гастритом за такие привычки, видимо, сказывалась студенческая закалка.       На кухне, водруженный в угол, мерно щебетал телевизор, показывая новости. Флёг не любил тишину: тишина в его жизни обычно означала надвигающуюся бурю.       Очередная порция капусты отправилась в масляное море, фритюрница зашипела. Хлопнула входная дверь, раздались поскрипывающие прорезиненной подошвой шаги. Странно, обычно Энрике сразу закрывал дверь.  — Привет! — крикнул ему из кухни Флёг, ворочая шумовкой. — Не могу отойти от плиты, заходи сам.       Ему не ответили. Энрике с чем-то возился в коридоре, булькало масло, гомонил телевизор. Поднявшаяся было привычная тревога немного улеглась. Может, у него просто был тяжелый день: лекторам тоже приходится нелегко, уж Флёг-то знал! Он, как и всякий PhD-студент, обязан был вести курс в свое время, и воспоминания об этом у него сохранились не самые лучшие.       Энрике подошел сзади, очень тихо, почти неестественно. Флёг подставил щеку, но ее не коснулись губами. — Эй, что-то случилось? — обеспокоенно спросил он, отрывая взгляд от плиты и повернувшись к другу. — Нет, — ответили ему, и Энрике вытянул шею, заглядывая во фритюрницу. — Что готовишь?  — Капусту в кляре, — Флёг немного успокоился. — Садись пока, уже последняя партия.       Энрике послушно ушел за стол, а Флёг снова ощутил укол беспокойства. Гарсиа был слишком тихим сегодня, непривычно тихим: ни шуток, ни рассказов о том, как прошел день. Настолько сильно устал?  — Как студенты сегодня? Сильно тупили? — Флёг попытался разрядить обстановку.  — Как взегда. Я был эсильно з-с-сол зегодня, но ты вос-свращаешь мне хорошее настроение.       Флёг улыбнулся и вывалил в тарелку последние капустные головки. У Энрике снова прорезался акцент, но он уже почти не вздрагивал, слыша знакомое испанское посвистывание.       Глубокая чаша с капустой со стуком водрузилась на стол, где уже стояли пустые тарелки с вилками.  — Рассказывай, что сегодня приключилось, — попросил Флёг, садясь напротив друга. — Ты всегда говоришь с акцентом, когда нервничаешь.  — Правда?  — Да, а ты не замечал? Сегодня ты еще и забавно посвистываешь. Я не говорю, что это плохо, но так говорил один мой знакомый…       Флёг осекся.       Энрике улыбнулся ему.       Улыбка растягивалась на его лице до тех пор, пока губы не лопнули, как перезрелая вишня.       Флёг завороженно смотрел, как капля черной крови из разорванной губы стекает на заострившиеся зубы… Энрике?       Они смотрели друг на друга невозможно долго. Кровь стекала по подбородку и собиралась в лужицы на бежевой скатерти. — Добрый вечер, сеньор. — Ты долго догадываешься.       Голова «Энрике» взорвалась, раскололась изнутри, как арбуз или яйцо, выпуская на волю гроздь полусформированных подтекающих слизью щупалец. Человеческое тело выворачивалось наизнанку, принимая новую, более привычную обладателю форму.       На стуле, небрежно закинув ногу на ногу, удобно расположился самый страшный кошмар Флёга. Тот, от кого он пытался сбежать. Тот, кто превратил в ад три года его жизни. Сеньор Блэк Хэт собственной персоной.       Флёгу показалось, что его сердце остановилось. Он не мог пошевелиться, не мог вздохнуть или моргнуть. Он уже умер, заранее, не дожидаясь, когда ему помогут.       Блэк Хэт шевельнулся, протянул руку за вилкой и буднично, как ни в чем не бывало наколол на нее капустную головку.  — Зтранно, что ты выбрал именно Берлин, доктор, — наконец, нарушил он тишину. — Мезто, где живет твоя эсемья, твои друсья и р-родные. Ты же зснал, что я приду.       Вилка отправилась в рот, но не в тот, который располагался на лице, а в зубастую пасть, прорезавшуюся где-то груди и жадно заглотившую подношение. Ртом Блэк Хэт продолжал улыбаться.  — Не зснаю, на что ты надеялся. На мою милосзть? Это зсмешно, ты должен зснать, что ее у меня нет. Тебе должно быть зстыдно: Берлин потерял незкольких хороших ученых.       Флёг неопределенно булькнул.       Мари и Ингрит.       Энрике.       Тварь продолжала наедаться. Кажется, ему понравилась флёгова стряпня, посколько еще десяток голодных ртов влажно раскрылись на шее, на животе и руках, даже над полами цилиндра оскалились недифференцированные острые зубы.       Так продолжалось несколько мучительно долгих минут, пока Блэк Хэт с определенным сожалением не заглянул в опустевшую миску. — Зсмена облика отнимает зстолько зссил, — доверительно сообщил он. — И это не зсчитая перезечения океана! Мне мало твоей еды, Флёг. Зснаешь, чего мне не хватает?       Стол полетел в стену, расколовшись в щепки. Выросшие словно из-под земли щупальца выбили из-под Флёга стул, оплели его руки и ноги, растягивая, распиная, и подтащили к Блэк Хэту, на лице которого не было ничего, кроме легкой скуки.       Когтистые пальцы вцепились в волосы, задирая голову, искривляя шею до болезненного щелчка. Тварь заставила Флёга заглянуть в свой единственный глаз.  — Мне нужна твоя голова, доктор.       Блэк Хэт снова улыбнулся.       Позвоночник, ломаясь, хрустнул. ***       5.0.5, мурлыкая под нос одному ему известную медвежью песню, скользил по дому, взмахивая пипидастром, как дирижерской палочкой. Возмущенная пыль, обладающая, кажется, собственным разумом, взлетала, уклоняясь от страусиных перьев, и снова оседала на свое место. Уборка в поместье не несла никакой практической функции, кроме медвежьего удовольствия. 5.0.5 знал много вещей, которые могли бы доставить ему радость, но без опаски заниматься он мог только одной: скакать по этажам в наряде горничной и смахивать пыль с насиженного места. Было в этом что-то умиротворяющее. Но все дело в том, что убирался медведь еще вчера. И позавчера, и поза-позавчера, поэтому пыль отказывалась просто так сдаваться. Ее, пыльные, права наглейшим образом ущемлялись!       5.0.5, признав свое поражение в этой борьбе, поспешил ретироваться.       Но кипучая медвежья энергия требовала выхода.       Может, убрать во дворе листья? Нет, не лучшая идея, когда каждый лист так и норовит вцепиться в нежную пятку. Или посмотреть, чем занимается Флёг, попробовать помочь? И снова мимо: доктор отсыпается после трудной ночи.       Внезапно в шерстяную голову пришла блестящая идея.       В поместье есть комната, где медведь убирается так редко, что местная пыль наверняка будет не против небольшой встряски.       Рабочий кабинет хозяина.       5.0.5, крадучись, подошел к заветной двери и прислушался. Кажется, Блэк Хэт отсутствовал на рабочем месте.       В кабинете, выполненном в красно-черных тонах для придания максимально злодейского вида, было полутемно. Тяжелые портьеры закрывали единственное окно позади рабочего стола. На медведя недовольно воззрились многочисленные Блэк Хэты с портретов, тот робко прижал к голове уши, но не ушел, выставив вперед пипидастр, как оружие.       Пыль действительно не возражала против уборки. 5.0.5 медленно продвигался вперед, аккуратно обмахивая статуэтки, изображающие хозяина, портреты, изображающие хозяина, и даже стол с мозаичным изображением хозяина из разных пород дерева. На столе стояло что-то новенькое, ранее медведем на этом месте не виденное. Он отложил свое оружие по борбье с грязью и взял в лапы большую стеклянную колбу, внутри которой плавало…плавало…       5.0.5 взвизгнул и выронил свою находку. Стекло разбилось, его содержимое растеклось по ковру, наполняя комнату сладковатым запахом формалина. — Пять-ноль-пять? — сонный Флёг заглянул в дверь, принюхался и сморщился. — Что ты здесь делаешь?       Медведь, дрожа, тыкал лапой в страшный полубесформенный кусок мяса на полу. Флёг тяжело вздохнул и зашел в кабинет.  — Давай это все уберем, пока босс не начал ругаться. Что тут у тебя?       Он наклонился и бесстрашно поднял с пола нечто, так напугавшее его друга.       Нечто посмотрело на него мертвыми белесыми глазами.       Флёг замер, держа перед собой на вытянутой руке человеческую голову. Со светлых, неровно обстриженных волос на пол стекал формалин.       5.0.5 продолжал дрожать и нервно поскуливать. Флёг отмер и опустил руку, осмотрел ковер на предмет нанесенного ущерба и ободряюще посмотрел на медведя. — Убери стекло, а я пока схожу за чистящим средством и новой колбой. Он ничего не узнает, если мы будем работать быстро, хорошо?       Медведь согласно закивал и опустился на четвереньки, сгребая осколки.       Флёг не смог удержаться и снова посмотрел вниз, на испачканную формалином руку.       Руку, сжимающую его собственную голову.