I lied to you about love.

— Я врал тебе о любви… Открывать правду, чистую как душа младенца, и знать, что в ответ в неё вцепятся грязнющими ногтями, занося внутрь инфекцию, но все так же наивно надеяться на несбыточное чудо, что должна принести уставшая за столько веков изнанка заката — глупо и по-детски, но это так на него похоже, прямо до дрожи в коленках и обесточенных пальцах. Мидория мужественно сносит колючие капли дождя, что болезненно хлещут по лицу, словно тысячи маленьких иголок проникают под кожу, призывая мальчишку испуганно бежать. Бежать как можно дальше отсюда. Ему не больно, вовсе нет. Просто иногда физическая боль намного слабее той, как говорят взрослые — «надуманной», когда хочется ржавыми ножницами расковырять грудную клетку и выдрать оттуда бешено бьющееся сердце, лишь бы оно хоть на пару минут перестало болеть. — Мне просто было скучно. Горький привкус табака заставляет скривиться и сразу же сплюнуть. Нет, Изуку не курит, просто кто-то говорил, что это помогает притупить душевную боль, вот он и решил попробовать. Но его опять обманули. А недавно начатая сигарета быстро затухает под колючим дождем и летит на землю, теряясь в густой траве. Дождь осуждает его. А Мидория теряется, так же, как и размокшая сигарета, в ворохе собственных красочных воспоминаний и даже не вздрагивает, когда затянутое медными тучами небо буквально на мгновение вспыхивает как при пожаре, только не красным, а бледно-розовым цветом. Зато он отчетливо слышит, как гремит набатом гром. Гремит так же, как и «чужой» голос. — Ты надоел мне. Хочется зажать руками уши и позорно сбежать, закутаться в старенький выцветший плед и никогда не высовывать даже кончика носа на белый свет. Хотя о чем это мы? Изуку и так сбежал. Сбежал как побитая собака, поджав хвост и тихо скуля, даже слова в ответ не сказал. Он просто смотрел в любимые глаза напротив и от обиды жевал губу, еле сдерживая рвущуюся наружу истерику. Небо полыхает над его мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, и равнодушие мира разбивается о спокойную, усталую улыбку совсем потрескавшихся губ, что неожиданно для себя же всплывает на заплаканном лице. Глаза прикрыты, а ноги неосознанно шагают по размытой, вязкой земле, цепляясь и путаясь в стеблях нежнейшего цвета вереска. — В тебе совершенно ничего нет. Просто Мидория устал. Устал так же, как любимая, затасканная до дыр футболка с веселым принтом. Изуку — дырявая майка, которая пригодна лишь для мытья полов. Грустно немного и пальцы от напряжения покалывают, а воспоминания давят на печень, и желудок до рвотных спазмов сводит. Нужно терпеть, ведь мир несётся, обгоняя скорость прокисших от боли мыслей, и, вообще, Мидория всегда знал, что планета хохочет над его попытками «быть счастливым». Катсуки, наверное, тоже смялся над щенячьими глазами, дрожащими объятьями и неуклюжими поцелуями, но это было «тогда». Сейчас, конечно, не лучшая альтернатива, ведь это размытое определение. Хуже него не придумаешь, не напишешь, не выкрикнешь в разрывающих нервы ругательствах. Гребанное, охреневшее — сейчас. Но выбирают не неудачники в дырявых ботинках, выбирают определенно какие-нибудь самовлюбленные идиоты на неведанной людям стороне заката. И пускай для Бакугоу в Мидории нет ничего, Каччан навсегда останется для Изуку неоправданным всем.