Ваниль

Рыжевато-красными лепестками ложатся на землю уставшие лучи вечернего солнца. Путаясь в ниточках паутины бурчащего старика-паука, смешливо слепя случайных прохожих и устилая землю огненным ковром, играя с охрой опадающих листьев. Осень в этом году настала как-то внезапно, золотая и похрустывающая, как яблоко. Город уснул в зеленой яркости улыбающегося августа, а проснулся в золотых отзвуках грустного пения сентября. Опустела базарная площадь, разъехались по поместьям графы и лорды, вернулись в свои лондонские квартиры унылые офисные клерки, убежали к детишкам уличные торговки. Город стих, словно погружаясь в дремоту — такую, когда еще не спишь, но веки уже так тяжелы, что и роты солдат не хватит, чтобы заставить их открыть. Узкие мощеные улочки пусты и безлюдны, и лишь иногда эхом постучит по мостовым конский бег, да детский смех растает в шелке вечерней пелены. Улыбчивые жители городка давно разошлись по домам — кто к семье, а кто к книжке и камину. Лишь одна лавка еще открыта, кокетливо выглядывая из-за угла кирпичного дома, будто позабывшая о привычном порядке, и маня причудливо расписанными резными ставнями витрин, похожими на пряники. Узорные слоники, фигурки женщин-селянок и важных графов из темного шоколада, сахарные ангелочки с милыми мордашками, и удивительные шоколадные замки с флагами из глазури; очаровательные корзиночки с кремом вареной сгущенки, или же маняще пахнущие треугольники с корицей и звезды из белого шоколада, так заманчиво смотрящие из-за сверкающего стекла. Магазинчик всегда полон народу, будь то случайные уличные зеваки, или же важные гувернантки с собачками под мышкой. Терпкий запах ванили и какао сладковатым туманом дурманит всех, и ни одному невозможно пройти мимо, не купив даже и шоколадного шарика. Но сейчас лавка пуста, и лишь изредка тихий смех разносится из-за прикрытых дверей кухни. Словно волшебник творит колдовское зелье, так и беловолосый юноша кружит у огня, взвивая к потолку завитые клубы ароматного пара. Молоко, какао, горсть сахара — заливистым колокольчиком льется теплый смех от приятного воспоминания, и с хрустом падают в тарелку вафли из потемневших пальцев левой руки. Танец ладоней и посуды, пляшущие огоньки плиты, кажется, еще миг — и все вокруг возьмется за руки и пустится в безумную польку. Час ли, два, и вот Аллен закрывает пряник ставен и, довольно улыбаясь, нежно прижимает к груди небольшой хрустящий сверток и бежит, бежит через площадь с горделиво взмывающим вверх всадником к окраине городка. И кажется, что сам величественный памятник с одобрением глядит вслед парнишке, чтобы потом вернуться на свой гордый пост. Булыжник стучит под ногами, изо рта дымными облачками вырывается пар, щеки раскраснелись от бега ли, или холода, но так мил этот совсем детский румянец, что улыбнется Аллен счастливо — и вот уже не юноша спешит домой с работы, но школьник несется к друзьям хвастаться отличной оценкой. Калитка приветливо скрипит, впуская в дом припозднившегося хозяина. Толстый рыжий кот под ногами, то ли от ехидства, то ли в память об ушедшем друге названный Лави, и, не снимая ботинок, счастливый оклик на весь дом: — Канда!!! Ответом служит лишь бархатная тишина. Но это не та холодная, гнетущая тишина брошенного дома, попав в которую, крепкие тиски сдавливают горло, впиваясь в кожу острыми когтями по самое основание. Такая тишина бывает, когда радушный хозяин вышел в соседнюю комнату за корзиной свежих яблок — теплая, ласковая тишина спокойствия. Губы складываются в слабую улыбку, и ноги сами несут к другому выходу. Желтая трава похрустывает, как скорлупка грецкого ореха, и улыбка становится еще шире, завидев знакомый силуэт. Аллену хочется кричать от восторга и радости, смеяться и носиться, как безумный, но он лишь осторожно спускается к ласково журчащей между камней маленькой речки и, тихо шурша листьями, ложится рядом. Канда лежит на спине, закинув руки за голову и прикрыв глаза. Сбившиеся из хвоста волосы небрежно разметались по земле, рукам, будто темные ручьи разлились сверкающим потоком. К вязаному свитеру молочно-нежного колера навязчивыми пассажирами прилипли сморщенные листья. Густые ресницы чуть подрагивают, а грудь вздымается в размеренном ритме дыхания — будто самурай заснул глубоким и спокойным сном. Но Аллен знает — Канда не спит. — Не понимаю, зачем ты туда таскаешься каждый день. Ватиканских подачек хватает, чтобы прекрасно жить и без этого. Седовласый лишь утыкается взглядом в колени и молчит. Сказать, что так незаметнее боль? Сказать, что от работы не так гложет изнутри тоска? Сказать, что погружаясь в труд, не так ясно стоят перед глазами лица друзей и родных стен Черного Ордена?.. Канда не поймет. Канда не захочет понимать. Аллен не может забыть. Пусть год минул с момента, когда с жалобным стоном переломилась в руках Джокера жизнь Тысячелетнего Графа; пусть год минул со дня похорон рыжего историка; пусть год минул с того дня, как рассыпалась в песок Алма; пусть год минул с того дня, как по ушам ударила весть, что Ордена больше нет — Уолкеру больно. — Год прошел, — и слова тонут в журчании хрусталя воды, очевидные до боли и от этого еще более ненужные. Сапфиры глаз снова скрываются под веками, надевая привычную маску безразличия, и только болезненно вздрагивают руки, выдавая японца с головой. — Мне тоже больно. — Тупой Мояши. — Я Аллен, тупица. — Тч. Знакомая перепалка уже не обидой ложится на сердце, а чем-то до щемящих ноток отчаяния родным сковывает горло и заставляет саднить внутри еще сильнее. Аллен знает. Аллен не может не знать. Юу тоже больно. В такие моменты Аллен должен быть сильнее. Накрыть холодную ладонь теплом своих, пропуская через себя словно ток, и трепетно коснуться губ своими, сухими от долгого сидения на холодном ветру. А у Канды нет ни сил, ни желания сопротивляться. Приятно вот так самозабвенно целовать нежные, от чего-то сладковатые и до боли в животе знакомые губы темноволосого экзорциста. В голове начинается стук и звон, и Аллен мягко тянет Канду в сторону дома, крепко сжимая холодную ладонь. Неслышно и легко скользнуть в дом, будто бестелесные призраки, по дороге освобождая друг друга от ненужной преграды одежды. Повалив Канду на кровать, сесть на него сверху, прервав затянувшийся поцелуй. Аллен должен быть сильнее сегодня. Зачем, почему? Юноша и сам не знает, но так дико мечтает сердце сделать Канде хоть немного легче, словно извиняясь за причиненную другими боль. Невесомое касание тонких пальцев к широкой полосе уродливого шрама через всю грудь, и тупая боль в синевато-серых океанах глаз — вечная отметина, горькое напоминание. Но Аллен давно уже не винит; давно простило любящее сердце былую рану, и только рука снова сжимает чужую ладонь. Покрывает поцелуями все тело, старается подарить как можно больше ласки и тепла; порывисто касается языком напряженной плоти и глухо выдыхая, чувствуя тягучее томящее напряжение внизу живота и срывая с губ любовника первый, и оттого более желанный тихий стон. Принимает во влажный рот, то облизывая головку, то вбирая на всю длину, поигрывая ладонью с яичками и вслушиваясь в томные стоны. Простыни мнутся между пальцами, рваные вдохи тревожат и раскаляют некогда спокойный воздух, и можно лишь громко стонать, путаясь в нахлынувших чувствах. Из головы улетучиваются все мысли, и остается лишь животное, всепоглощающее желание близости. Аллен будет сильнее, он обязан — в извинение за боль, за горечь.. за смерть Алмы. Раскаленным железом обжигает голову смеющееся лицо девушки, и седовласый юноша уже почти кричит, желая ощутить эту жгучую боль — выбить из головы все лишние мысли и утопить их в котле разрывающей пытки. Задрожать всем телом от пронизывающей муки, прочувствовать все до капли, ощутить эту знакомую заполненность внутри. — Мояши, ты.. — начинает было Канда, но Аллен лишь прижимает палец к губам и, даже не растягивая себя, начинает медленно насаживаться на член темноволосого экзорциста. Изнутри все полыхает, от нестерпимой боли слезы скатываются по раскрасневшимся щекам, но парень лишь кусает губы, вбирая Юу все глубже в себя, а Канда чуть не задыхается от давящей узости внутри. Миг, радужная вспышка, и Аллен прогибается дугой, не в силах сдержать разрывающий горло крик от того, что задета внутри та главная точка, дарящая пик наслаждения. Снова и снова, подаваясь бедрами навстречу друг другу, кончать и снова возбуждаться, ловя губами сбивчивые вздохи. И в так желанные минуты время словно останавливается, вспыхивает мириадами ярких пятен и снова темнеет, все больше лишая сил... * * * Муген слабо поблескивает со своей ниши в шкафу, невольный свидетель волшебного таинства ночи. Золотисто-сиреневое небо кутает сад густым ковром утреннего тумана, словно небесный молочник нечаянно опрокинул свой заветный кувшин. Пуховая тишина рушится лишь дыханием спящего и шелестом фольги. Канда ест шоколад медленно, жмурясь, как довольный кот, и похрустывая кусочками вафли, и изредка бросая взгляды в сторону постели. Аллен спит спокойно, крепко. Белесые пряди рассыпались по лицу, услужливо пряча алое проклятье. То морщится, то улыбается — как ребенок, и Канде даже кажется, что колет в сердце назойливое чувство — непонятное, но близкое. Подхватить под руки рыжий комок шерсти и нырнуть под одеяло, притянув к себе сладко сопящее седое недоразумение, и блаженно закрыть глаза. И станет немного легче.