Istanbul, I Love You

Слэш
PG-13
Завершён
135
автор
Размер:
21 страница, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
135 Нравится 17 Отзывы 26 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

Двое в пустыне пытаются отыскать не только друг друга, но и оазис, где они смогут быть вместе. Джон Фаулз «Коллекционер»

Еда в самолете вкусная, а стюардессы красивые, хоть и взрослые, и экран показывает непривычно невинную Йоханссон, так что получается хоть немного отвлечься от кудрей Маттсуна, щекочущих шею и нос. Это их подарок друг другу на день рождения, и все будет нормально, пока Матсукава спит спокойно на плече у Макки, которому улыбается Скарлетт, небрежно поправляя волосы. Ханамаки тоже поправляет волосы — Маттсуну, дотрагивается пальцем до гладкой щеки и тут же отводит руку. Как бы Маттсун не проснулся, а спал бы так долго-долго, до самого приземления. И как-то подозрительно оттого, что первое, загаданное невзначай желание сбывается так легко: вот Ханамаки выглядывает из иллюминатора и смотрит на город, погруженный в ночь — Стамбул покоряет. Эти яркие светящиеся точки с разных сторон и вкус предстоящей суеты и покоя — контраста, который несет в себе город даже на километровой высоте — одуряет так, что хочется тряхнуть Маттсуна за плечи и обнять, потому что вот они, еще немного — и здесь, одни, пришельцы в незнакомом городе, который, Ханамаки отчаянно верит, утопит их чем-то до опьянения новым и возмутительным. Ханамаки так и поступает — только обнять не решается, что это за порыв будет, в самом-то начале путешествия. Он с силой ударяет Маттсуна по плечу и дергает за кудри: — Вставай, эй, потом будешь ныть мне тут, что я тебя не разбудил при посадке. — Макки, — Матсукава задерживает дыхание и упирается руками Ханамаки в колени, жадно высматривая огни из иллюминатора. — Это же Стамбул, мы здесь, Макки, мы здесь! Матсукава приобнимает Хиро за плечи и шепчет в макушку: — Ойкава-то как обзавидуется! Он-то, Макки, как завидует самому себе. А потом ряд незатейливых процедур с загранпаспортом и багажом — и вот она, ночь за пределами аэропорта, когда можно затеряться в толпе туристов, шарахаясь от собственного отражения на стекле, и искать того парня из гостиницы, где уже зарезервирован номер — одна комната на двоих, с двумя кроватями, телевизором и душевой. Их встречают с плакатом «Matsukava Issey», и Макки возмущается, почему это Маттсун не назвал его имени, чтобы и оно гордо восседало на бумаге при встрече с Турцией через самое ее сердце — бывший Константинополь и тысячи историй, похороненных вместе с ним. До гостиницы добираются добрых сорок минут, и бородатый парень за рулем то и дело спрашивает на ломаном английском, как прошел перелет, как они себя чувствуют, не нужно ли им чего, чтобы обращались обязательно на рецепцию, если что, а отвечает ему только Маттсун — Макки же снимает на камеру проносящиеся мимо здания и вывески, слабо улыбаясь и не особо стараясь вникать в разговор, пока рука не дрогнет от небрежного прикосновения к плечу: — И как? — Ойкава обзавидуется. Гостиница оказалась очень уютной и красивой, с окнами, выходящими на центральную улицу и многочисленные рестораны, а их номер — на втором этаже, в самом углу, слева от узкого лестничного пролета. Комната такая же, какой ее и ожидал увидеть Макки, со светлыми стенами, низкими кроватями и шкафом из темного дерева. На часах уже три, и неплохо было бы выспаться, чтобы поутру прошвырнуться по городу и понемногу к нему привыкнуть. Матсукава уселся на кровати возле окна и выдал: — Здесь будем спать. Осекся: — Буду. Я занял крутое место. — Чем это оно крутое, Маттсун? — А тем, что оно у окна. И не поспоришь ведь. — Спать хочешь? — Ага, — Ханамаки громко зевает, — Я ж не такой счастливчик, чтоб проспать весь перелет. — А знаешь, Макки, мы тут совершенно одни. — Знаю, — Макки силится заглушить шум противного органа под ребрами. — Поэтому надо выспаться, а завтра… — Выспишься тут, конечно. И тут не поспоришь. Сами они понимали, на что подписывались, когда решили остановиться на Султанахмете — о Стамбуле они, конечно, знали немного, но успели прочесть сотни отзывов в интернете, так что музыка из многочисленных кафе и крики пьяных иностранцев и правда врывались в комнату даже через закрытые окна, но Макки решает, что это оно самое, нужное, чтобы засыпать каждую ночь под чей-то беззаботный гул, чтобы все было совсем не так, как в Мияги, где Маттсун оставался на расстоянии четырех кварталов, а тут — пара метров, и да здравствует линия губ и непослушные кудри на висках. Ханамаки до сих пор помнит (да он, по правде, никогда и не посмеет забыть), когда Маттсун в день своего рождения попросил его: — Теперь нам по восемнадцать, сможем выбраться отсюда куда-нибудь хотя бы на летние каникулы. Куда? В другую префектуру покидать мяч? — В другую страну, Макки. Я куплю нам билеты, я копил, ты только дома уговори. Дома — мама, и она Матсукаву любит. Как и ее неправильное дитя. — Ты ведь и сам хочешь? — А с чего бы мне не хотеть? Матсукава гладил Ханамаки по волосам, за ухом, и протягивал пирожные: — Будем есть там пахлаву и пить много чая. Папа столько хвалил этот Стамбул, что я прямо не дождусь! А Ойкава-то как обзавидуется… Ханамаки свалился на свою кровать, думая об иностранцах, которые, наверное, много выпили и чувствовали себя хорошо и паршиво одновременно. Макки вдруг вспомнил, что и они тут иностранцы, только не пьяные и не шумные. — Давай отправим Ойкаве фото. — Чтоб обзавидовался? Маттсун пересаживается на кровать Ханамаки, со вздохом опрокидываясь возле него. Он теребит Макки за футболку, жестом приглашая устроиться рядом, пока тот печатает Ойкаве что-то о том, как круто смотреть на закат под крылом самолета и что они с Маттсуном вообще очень счастливы, в доказательство отправляя наскоро снятое селфи в самолете, когда Маттсун уснул у Хиро на плече. — Что ты там делаешь? — Ойкаву подразнить решил. — А спать кто будет? — Маттсун резким движением притягивает Макки к себе, неохотно отодвигаясь: близко. — Завтра знакомимся с городом. В отеле завтрак до десяти, не успеем, придется искать, где перекусить, а заниматься этим с утра пораньше и прежде всего вообще — лень, Макки. Плевать на Ойкаву. — А он все равно не обзавидуется. — Ханамаки пожимает плечами и отводит взгляд. — Они ж с Ивайзуми весь август проведут на даче у Ойкавы. Подождут немного, и все. — А мы к тому времени вернемся, и тогда наступит наш черед завидовать. — Точно. — Ладно, — Маттсун приподнимается, боднув головой Ханамаки в грудь. — Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы эти двое завидовали нам больше. — Даже великий ас? — Даже великий ас. Матсукава тут же встает с кровати, выключает свет, раздевается и залезает под одеяло на свою самую крутую постель. Ханамаки постели завидует и тоже стягивает футболку.

***

Когда влюбляешься — или что-то вроде того, — пытаешься вспомнить, когда же вся эта муть началась. Может, с каких-то особых прикосновений или еще чего. Может быть, даже со слов; или все дело во взглядах, Ханамаки не знает. Он неясно чувствует что-то, разрывающее грудь изнутри, когда Маттсун умудряется удачно пошутить при фанатках Ойкавы (надо же, у их кэпа целый фанклуб, а Макки, будь он девчонкой, запал бы, наверное, на аса с красивой задницей); вот только эти наивные девчонки с накрашенными ресницами и губами ничего, ничего не понимают. Не понимают, например, шутку о Гудини, когда Маттсун спрашивает этот девчачий рой, какие звуки издает обычная сова, а какие — волшебная, но смеются так, будто забавнее в жизни ничего не слышали, а Маттсун-то… Видит, конечно, эту фальшь, но продолжает: а вот знаете, что бывает, когда..? А вот Макки тоже не знает, что бывает, когда друг вроде Маттсуна превращается в невесть что. Будь на месте Иссея любой другой, разрешить эту хрень было бы гораздо легче, но это ведь Иссей — Иссей с грубым голосом и замерший под укрытием крепкого, безмятежного сна. Ханамаки вроде бы должен страдать от бессонницы — ибо он непосредственно страдает от классической неразделенной любви, только рядом с Маттсуном и в горе-то не плюхнешься, и грустный не походишь, даже если сердце будет вопить о всяких там депрессиях и прочем; рядом с Маттсуном всегда мультяшный ореол хорошего настроения, колких шуток и разговоров о чем угодно, и плевать, что хочется прикасаться к нему — ко всему — так, что руки приходится прятать в карманы, а взгляд — не отводить, специально. Эдакий способ частичного самоконтроля — Макки и сам забыл, когда успел разбудить в себе нотки мазохизма, смешанные с чем-то без названия и определения. Поэтому уснул Такахиро почти что сразу и спал, наверное, крепче Иссея. — Макки. Щекотно. Уху щекотно. — Макки, вставай, или не успеешь в душ. Уху щекотно и тепло. Животу тепло, а левой ноге — больно. Макки открывает глаза, и Маттсун смеется ему в ухо — смеется тихо и не как всегда. На руке покоится тяжелая и горячая рука Маттсуна, на ноге — тяжелая и такая же горячая нога Маттсуна, а сам этот кактус прижимается к боку Макки в одном лишь банном халате, чтоб его. Ханамаки хочется обругать Маттсуна, потому что это не смешно вовсе, но Маттсун ведь не знает. — Который час? — Девять, — Маттсун ерзает и убирает руку с живота Макки. — Я уже был в душе, теперь давай ты. Нас ждет завтрак и невероятный Стамбул. — Я не буду завтракать, — Макки поворачивается к Маттсуну спиной и отодвигается так, чтобы их руки, плечи, ноги, — да все! — не соприкасались больше, потому что паршиво это и не смешно. — Ты иди без меня. — С чего это? Голодный ты никуда не годишься. Иссей толкает Хиро рукой в спину, чтобы свалить с кровати, но одновременно хватает за задравшуюся футболку, притягивая к себе. Макки отвечает ему парой-тройкой ударов в бровь и в глаз, чтобы тот отвязался и оставил его, несчастного Макки, в покое, но это ведь Маттсун, а Маттсун никогда не сдается, поэтому… — Ты чего, Макки? Поэтому Маттсун наваливается сверху и хватает Ханамаки за обе щеки, и в глазах у него, кажется, плещутся черные киты, которых Макки никогда не хотел бы видеть, потому что… это… так похоже на то, что чуть ли не взрывается каждую минуту в животе у Макки, на кончиках пальцев Макки, везде — везде у Макки. — Я ничего, Маттсун. Отталкивает — бесполезно. — Поспать хочу подольше, вот и все. — Ладно, — Матсукава соглашается подозрительно быстро. — Поспи еще немного, не будем торопиться, позавтракаем в кафе, черт бы твои капризы, Макки, побрал. — Ага, так что вали. — Наивный. Когда Матсукава потянулся за одеялом и накрыл их обоих, притягивая Макки к себе поближе и утыкаясь ему носом в плечо, Макки и в самом деле почувствовал себя наивным, а еще глупцом, а еще идиотом, а еще… А еще от Маттсуна пахнет ванилью — ну что за женский запах, господи, и почему это Макки так нравятся все эти запахи женских гелей для душа, неизвестно, и почему это Маттсун не пахнет гостиничным мылом — интересно, и откуда у него женский гель для душа — интересно тоже, но совершенно неважно, потому что у Макки, кажется, сердце должно уже тройные тулупы на дне его скользкой души вытворять, только оно удивительно спокойно. Даже позволяет вдохнуть побольше воздуха и погрузиться под прозрачную пелену утреннего сна. А потом они просыпаются — Макки кажется, что одновременно, — Маттсун разбирает вещи и переодевается, пока Макки принимает душ и думает о том, что такое творится у них; так ведь и подмывает спросить, потому что Маттсуну нормально, а Ханамаки — по-прежнему не смешно. Вспыхивает отчаянное предположение, что Маттсун и не собирался шутить, и если пообщаться немного с усталым разумом, можно, наверное, понять и вспомнить, что такое у них не впервые. Маттсун, например, всегда заставлял Макки стелить два футона вместо одного, когда гостил у него, ибо залезать в кровать Макки — увы и ах — не собирался, но очень любил во сне хватать Ханамаки за руку или придвигаться поближе еще перед сном. А еще Матсукава постоянно поправляет Ханамаки волосы, хотя у самого-то на голове такой беспорядок творится, что нечего к другим лезть, да и волосы у Макки всегда в порядке, не то что эти непослушные завитки на макушке Маттсуна. А еще Маттсун всегда угощает Ханамаки своими булочками — ну, теми, что мама печет. А еще… — Макки, ты долго там? Я голодный. — Выхожу, выхожу. А еще они переодеваются, и Маттсун задерживает на Ханамаки взгляд. — Ты что, задницу никогда не видел? — Видел, твоя просто слишком белая. А еще Матсукава улыбается идиотом и спотыкается о резиновые шлепанцы. — С чего начнем? — С завтрака.

***

Они заходят в первое же кафе у выхода из гостиницы, позволяя себе не заглядывать на цены — подобную вольность устроил им папа Макки. Папа хочет быть хорошим, да он и в самом деле хороший, а то, что они с мамой больше не вместе — нормально, особенно теперь, когда Макки стал взрослым мальчиком и понял, что любовь, оказывается, не навязать ничем — ни годами, ни ребенком, ни тем более истериками, которые закатывала раньше мама. И если поначалу Ханамаки злился на папу, позже, к концу старшей школы (когда Макки понял, что такое любовь, наверное), вся эта горечь прошла, и папа был уже не так сильно виноват в опухших глазах мамы и пустых бутылках из-под вина. Поэтому папа был рад дать им денег, пусть Маттсун и настаивал, что с него, Маттсуна, все расходы, а с Макки — только желание и разрешение от матери и, да, точно — и от отца. На завтрак им приносят вареные яйца, яблочный джем, мед, вишневое варенье, нарезанные огурцы с помидорами, три вида сыра, хлеб и маслины. Макки смотрит и не знает, с чего начать, а в еще большее замешательство его приводит сочетание продуктов — ну как ему, боже, огурец с медом есть, и тут вдруг на помощь спешит Маттсун, с аппетитом уплетающий яйцо с сыром и овощами, а затем приступающий к сладкому. — Ты что пялишься? Ешь давай. Макки ест, и ему очень нравится. Нравится, как смеются глаза у Маттсуна — как у главных героев из фильмов, которые всегда до невозможного очаровательны этими своими улыбками и целым набором всего потрясающего. Только Маттсун здесь, а не в кино, до него даже рукой можно дотянуться, а еще — они тут одни, совершенно одни, и плевать, что Стамбул полон неизвестных людей и вообще чего-то такого таинственного и неразгаданного, просто они тут вдвоем — так что пусть Ойкава обзавидуется. Вместе с великим асом, да. — Ты чего это так улыбаешься, Макки? А Макки ничего, он всего лишь счастлив сегодня — так, как бывают счастливы простые люди, не те, что из кино, а обычные, которых никто не придумывал и жить по сценарию — спасибо, боже, — тоже не заставлял. А в Стамбуле полно людей, резко контрастирующих друг с другом, и на Султанахмете в июне, понимает Макки, вряд ли познаешь Турцию и ее народ, ибо туристов тут гораздо больше, чем хотелось бы. Они с Маттсуном фотографируются с мороженым на фоне Голубой мечети, огибают неизвестные улицы, покупают билеты в музеи, в которых фотографировать запрещено, но Макки со своей слабостью к неповиновению умудряется незаметно включить камеру на телефоне и заснять, во что одевался пророк Мухаммед и Аиша, его жена. А еще Макки забавно смотреть на Маттсуна, которого, кажется, по самое оно поразили турецкие мечи, украшенные драгоценными камнями и замысловатой гравировкой, и доспехи у них такие красивые, будто не на войну собирались, а на празднование — собственной гибели, вероятно. В последний раз у Маттсуна так горели глаза, когда он обогнал Ивайзуми на пробежке. — Во дают! — Красиво, что есть, то есть. — Папа был прав, а? Вот это город! — Начало хорошее, а дальше как будет… — Лучше некуда будет, Макки. Пошли дальше. Маттсун ведет его по мостам, через улицы и сады, к разрисованным потолкам и мраморным плитам, к небесному своду в резком столкновении с каменными стенами и витражным стеклом. Ханамаки не устает фотографировать: цветы, фонтаны, туристов, отреставрированные мечети и больше всего его, Маттсуна. Вот Матсукава улыбается на фоне ларька с мороженым, вот протягивает руки к витринам с традиционной турецкой одеждой, вот размахивает широким красным флагом с полумесяцем и пятиконечной звездой, вот устремляет взгляд к Голубой мечети, когда вечереет и над окрестностями проносится Азан. Они ужинают в кафе и заваливаются в номер ужасно уставшие, и Матсукава жалуется, что турецкая еда ему не очень понравилась и что завтра они обязательно найдут какой-нибудь ресторанчик, где подают вкусную пасту или рис с овощами. Макки кивает, не в силах сказать и слово — он счастлив, и все тут. Так счастлив, что хочется орать на всю гостиницу — и даже не нужно, чтобы Ойкава завидовал, и вообще наплевать на всех. — На тебя все смотрят, Макки. Маттсун выглядывает в окно, на шумную улицу. Трагично вздыхает, недоверчиво косится на Ханамаки. — Чего? — А ничего. — Нет, чего? — Макки смешно и грустно, потому что не смешно, но грустно, потому что вообще непонятно, что это Маттсун несет тут такой весь из себя красивый и загадочный в темной комнате, освещенной только ресторанными огнями с улицы. — Как это на меня пялятся? — Ну, это делают, — Маттсун задергивает шторы и подходит к кровати Макки. — Пялятся. Парни и девушки, все вообще. — А чего это вдруг? — Макки ладонью проводит по пустому месту на кровати, и Матсукава послушно садится рядом. — А я не знаю, наверное, из-за волос. — На туристов всегда пялятся, мы типа выделяемся. Спорим, они пытаются угадать, японцы мы или китайцы? — Или корейцы, — кивает Маттсун. — Но на тебя не поэтому смотрят. — А почему? — Ты просто красивый, поэтому. Ханамаки не помнит, чтобы они с Маттсуном чего-то выпили, а еще он не помнит, чтобы Маттсун когда-нибудь шутил с ним вот так по-идиотски, и поэтому не знает теперь, как реагировать, и вроде бы безопаснее всего превратить это все в забаву, может быть, посмеяться, но страшно — смех, оказывается, не всегда спасает. Макки собирается нарушить затянувшуюся паузу, и заветные слова «ты тоже» готовы уже сорваться с языка, как Иссей дергается и поднимается с кровати, тяжело плюхаясь на свою — лицом вниз. — Сегодня в половине первого Лига Чемпионов, я узнавал в барах внизу, везде транслируют, хочешь, сходим? — Пойдем, — Макки сглатывает два невысказанных слова — медленно и бережно, так, чтобы не повредить и приберечь для подходящего случая. — Спать все равно скучно. — Это да. В баре неизвестные голоса, непонятные разговоры, запах сигарет и алкоголя, много блуждающих взглядов и откровения, разделенного на небольшую публику — все мельком изучают друг друга, Маттсун тянется за третьим стаканом пива, а Макки это все напрягает до боли в горле. Ханамаки не любит пиво и совсем не интересуется футболом, поэтому потягивает из трубочки мохито и лениво оглядывает собравшихся. Там, возле входа, собралась шумная компания, они болтают без умолку то ли на испанском, то ли на итальянском, пока диктор орет что-то на турецком про очередной гол, и кафе наполняется свистом и беспорядочными аплодисментами. — …Yes, beer, please. Макки, ты будешь еще коктейль? — Ага, давай. — And one mojito, please. No alcohol. — Безалкогольный, что? — Thanks. — Маттсун внимательно наблюдает за мячом на экране. — Правда, что ли? Я на автомате как-то. — Вот подстава, думаешь, ты тут напьешься, а я, трезвый, буду уносить тебя отсюда? — Пиво никогда меня так не опьяняло, Макки, поэтому нет, ничего я не думаю. — Я в туалет хочу. — Там, внизу, пойдем. — Может, ты мне еще член подержишь? Сиди здесь, я уж сам как-нибудь. Лестница мраморная и скользкая, и Ханамаки чуть не падает, но его придерживают за руку. Макки уже готов отпустить шутку Маттсуну о том, что тот ведет себя с ним так же, как и Ивайзуми с Ойкавой, но останавливается, ибо держит его вовсе не Маттсун, а неизвестный мужчина. Голубые глаза, русые волосы до плеч и колючая борода — колючая, потому что тот наклоняется к Макки слишком близко, щекой дотрагиваясь до щеки Макки, и шепчет хрипло: — Love boys like you. Wanna have fun tonight? Макки отпихивает незнакомца и протискивается в кабинку, наскоро запирая дверь, потому что ну что это вообще такое, его что, пытались сейчас снять, как шлюху какую-нибудь, вот смех-то, господи… А потом удивленный возглас и непонятный звук, и Макки едва успевает отлить, как кто-то дергает за ручку двери, а потом череда недовольных «fuck, fuck, fuck» и еще чего-то на английском, и Макки совсем не хочет разбирать это и понимать тоже, потому что до него вдруг доходит, что это… — Маттсун! Маттсун отвлекается, и мужчина въезжает ему кулаком по челюсти, чертыхается, сплевывает и подходит к Макки, но Маттсун хватает его за рубашку, тянет на себя и отвечает ударами в солнечное сплетение, по лицу и особенно яро — по паху. Макки вообще тяжело соображает, и доходит до него слишком поздно, потому что надо бы разнять этих идиотов и смотаться отсюда по-быстрому, но вот уже в туалет спустился кто-то из персонала и делает все это вместо Макки, пока тот смотрит, как Маттсун стирает кровь с подбородка и ищет взглядом его, Макки. Им объясняют, что нельзя тут так, что они вообще приезжие, так что надо бы вести себя прилежно, и если их сейчас в участок за драку — что ж, до свидания, Стамбул, а этого никому не нужно, правда ведь? Маттсун достает зеленых бумажек из портмоне и обещает больше сюда не возвращаться. Они уходят — остается перейти улицу и подняться в номер, а Макки так хочется погладить Маттсуна по плечам и сказать, что он ужасно, ужасно глупый. На рецепции Ханамаки просит аптечку, уверяя, что все в порядке, просто небольшое недоразумение, они вообще не буйные, так что не стоит переживать. А в номере Маттсун подходит к кровати и велит Макки не включать свет. — Но у тебя вот губа разбита, обработать надо. — К черту, пройдет, Макки, и вообще я сам, заткнись и спи. — Иссей забирает у Ханамаки аптечку и идет к ванной. — Маттсун, ну ты и придурок. Ничего не хочешь мне сказать? — Нет. Твердое «нет» Матсукава подтверждает, громко хлопнув дверью ванной и повернув ключ в замочной скважине — два раза, даже так, ну. И Ханамаки думает, что да ну его, Маттсуна, к черту, не умирает, в конце концов, и вообще им сейчас лучше не трогать друг друга, а разобраться во всем поутру. Макки копается в чемодане в поисках ночных финок, и только нащупав рукой электронную книжку, понимает, что рылся не у себя, а в чемодане Маттсуна. Этот Kindle Макки подарил Маттсуну на день рождения еще на первом году старшей школы, и с тех пор Маттсун с устройством не расстается — закачал туда больше двухсот книг и уверяет, что прочел чуть ли не все. Макки подходит к окну, чтобы разглядеть буквы — свет включать категорически не хочется — и смотрит на список непрочитанных и скачанных ранее. Вот у Маттсуна «Дориан Грей» в процессе, а из последних «Телени» того же Уайльда, «Комната Джованни» Болдуина и «Исповедь маски» Юкио Мисимы. Не то чтобы Макки необходимо искать что-то об этих романах, потому что сам он с ними прекрасно знаком, но то, что Маттсун интересуется произведениями об однополой любви… немного поражает. Просто интересно, да? — Что это ты там копаешься? Маттсун появляется за спиною резко, Макки даже не услышал, как отворилась дверь ванной и Иссей подошел в своей издевательской манере — в банном халате и с рассеченной губой, отчего выглядит так, что хочется приковать себя к нему губами и никогда, никогда больше не отрываться, не сокращать расстояния даже до миллиметра — но как жалко и неуместно это теперь. Макки глядит на Маттсуна спасенной принцессой, моргает и не знает даже, благодарить ли за то, что тот вроде бы постоял за его честь, или назвать Маттсуна придурком еще сто тысяч раз, прежде чем наброситься на него с поцелуем. — Чего это ты взял мою книжку? — Я случайно. — Тебе что, заняться больше нечем? Спать иди, завтра у нас долгий день. — Маттсун, я просто не понимаю, что это ты натворил там. — А чего там понимать, Макки? Он пошел за тобой, я увидел, услышал, ну, а потом ты и сам знаешь. — Нет, просто я как бы тоже не слабый, знаешь? — Знаю, поэтому ты и спрятался от него в кабинке. — Нет, ты чего несешь вообще, я просто в шоке был, ну ты понимаешь… Мне еще парни не предлагали ничего такого, как-то не по себе стало. Маттсун отворачивается к чемодану, достает и надевает боксеры. Снимает халат, бросая его в Макки, и залезает под одеяло. — Закрой окно и ложись спать. — Маттсун, от тебя пахнет, как от девчонки. А халат ведь снова отдает ванилью. — Чего?! — Матсукава резко приподнимается на кровати, смеется и снова опускается, закрывая подушкой уши. — Закрой окно, Макки, сделай доброе дело. — А я не такой мастер делать добрые дела, как некоторые. И знаешь, — Макки закрывает окно и стягивает футболку. — Можно было бы просто подождать меня в туалете или, не знаю, сказать ему пару ласковых, раз уж приспичило, но я и этого не пойму, а ты с кулаками полез и проблем нам чуть не отгрохал. — Можно было бы, конечно, и по-другому, — Маттсун повернулся лицом к стене. — Но мне захотелось именно так.

***

Они блуждают по нефам Айя Софьи, теряясь в толпе туристов. Когда путешествуешь в первый раз, даже не думаешь, что туризм — это сплошной муравейник, и Макки поглядывает то на ясное небо, то на колонны, фотографируя всё подряд. В Стамбуле красиво, всякий раз слушаешь, как кто-то восклицает «Аллах, Аллах!», и Макки выучил уже несколько слов — бесполезных, которые им, наверное, и не пригодятся вовсе. Например, опостылевшее «Я люблю тебя» по-турецки будет «Ben seni seviyorum», но зачем Макки думает об этом сейчас, снимая острый профиль Маттсуна, не знает даже. — Сначала церковь, потом мечеть, а теперь — музей. — Маттсун прищуривается от палящего солнца. — Всё неизбежно меняется, Макки. — Не говори так литературно, тебе не подходит. — Макки щелкает фотоаппаратом. — Неплохие были у султана покои. — Точно, что надо. Давай после этого пересечем Босфор, на азиатскую часть? До Эминёню они добираются пешком, по пути заглядывая в разные магазины — специй, одежды, украшений и всяких сувениров, но решают в итоге закупиться всем по возвращении в отель. Маттсун примечает несколько ресторанов морской пищи — тут все такие, но в этих народу больше, а значит, еда вкуснее — по логике Маттсуна, конечно же. Ханамаки не спорит, на что ему эти крабы с креветками, когда так не терпится попасть на паром и сделать несколько кругов по Босфору, прежде чем причалить к азиатской части. — Пока, Европа! Ханамаки громко смеется, когда судно отходит от берега, и не может найти себе места: Маттсун тянет его на себя и сажает на жесткое сидение, прямо у борта, где людей меньше. Макки ловит взглядом волны, и свет, и небо, и это заколдованное великолепие современного мира в слиянии с древним, потому что Стамбул — это пересечение двух вселенных, Европы и Азии, Черного моря с Мраморным, и они с Маттсуном здесь одни, одни — среди множества таких же одиноких, как и они, потерянных, как и они, и Ханамаки вдруг кажется, что где-то на дне Босфора обязательно найдется что-то, верно принадлежащее им двоим, и тогда все обязательно встанет на свои места, а пока можно закрыть глаза, чувствуя, как соленый ветер ласкает лицо — вместо рук Маттсуна, как вода шепчет что-то до одури нежное и бессмысленное — вместо губ Маттсуна. Ханамаки улыбается, потому что улыбается Маттсун, а люди на пароме — разные, внешне и, кажется, внутренне тоже — сейчас одно из тех редких мгновений, когда Ханамаки видит всё, и хочется поймать его за хвост и удержать возле себя как можно дольше. Как и Маттсуна, впрочем. Выпускные экзамены они сдали хорошо, но результаты до сих пор неизвестны, и Макки старается не думать об этом здесь — надежда, что они с Маттсуном поступят в один университет, пусть теплится где-нибудь там, в Мияги. — Ну, Макки, красиво, правда? Красиво, как и ты, впрочем. Как только ступаешь на азиатскую часть, даже воздух кажется другим. Ханамаки еще раз фотографирует Босфор и отходящий паром, и плевать, правда, что фотоаппарат уже разрывается от одинакового содержимого, это ведь их память, а Макки обязательно ее сохранит. Они отливают в общественном туалете, потом садятся на туристический автобус, до Багдадского проспекта, потому что могли бы и пешком, но не успевают, да и Макки, прижимаясь коленями к коленям Маттсуна, вдруг понимает, что устал до дрожи в суставах, но знает, что это обязательно, обязательно пройдет, стоит им только сойти с автобуса. Макки украдкой поглядывает на пассажиров: бородатые мужчины, молодежь, а вот еще женщина с вьющимися спагетти вместо волос — право же, он, Макки, не такой уж и удивительный в этом Стамбуле. На Багдадском проспекте надолго не задерживаются, ведь прийти сюда пришлось по настоянию Матсукавы-сан — тут, говорит, лучшие шоколадные профитроли, так что они, ребята, обязаны были их попробовать. Профитроли оказались что надо, и Макки хотел даже взять с собой хоть коробку в отель, но Маттсун не дал — у них столько возни, не хватало еще таскаться с этими сладостями по всему Стамбулу. А потом возвращаются в Кадыкёй, проходят мимо многочисленных забегаловок, и у Ханамакки живот неприятно урчит, но Матсукава не слышит — и хорошо, что не слышит, а то потащит его перекусить, и придется отложить тогда посиделки в рыбных ресторанах на берегу Босфора. У Ханамаки глаза разбегаются, он не знает, на что смотреть — на невообразимое количество картин, тканей, бижутерии, сувениров или на Матсукаву. И тут он вспоминает приевшиеся слова In a room full of art I’d still stare at you и понимает, как глупо было смеяться над ними прежде. Потому что теперь он здесь, в огромном городе, полном неизвестности на грани со сводящим с ума смешением искусства мировых культур, а смотрит до сих пор на Матсукаву. Они проходят на рынок Кадыкёя, и Ханамаки признает, что готов послать ко всем чертям их планы насчет поедания крабов, а Матсукава тянет его за руку — чтобы не потерять в толпе — и Макки кажется, что еще немного — он уж точно сойдет с ума. На рынке они не встречают туристов, но видят столько всего, что различить товары друг от друга едва удается. — Что мы здесь делаем, Маттсун? — Папа попросил купить ему кое-что. — А больше этого кое-чего нигде не найти? У меня голова кругом, эти люди сейчас раздавят нас. — Да, их много, но папа ведь попросил. А, вот! Макки, не отходи далеко. Маттсун останавливается у лавки с одеждой и покупает широкую рубаху, матерчатый пояс с витиеватым узором, что-то наподобие халата — пестрого, тоже узорчатого, — и мешковатые брюки. Шаровары, говорит Матсукава. — Надо же, какая прелесть. — Ханамаки сдает позиции. — Маттсун, я тебя сейчас съем, если не накормишь меня чем-нибудь. — А чем я плох? Матсукава, довольный, пожимает плечами и переводит взгляд вниз — его за брюки тянет маленькая девочка. Красивая, смуглая, с каштановыми кудрями и изумрудными глазами, а щеки такие, что Макки уже и в людоеда превратиться готов. — Какая милая, Макки, посмотри на нее! Hey, baby, what’s your name? — Маттсун, ты разговариваешь как извращенец, перестань. Девочка только смеется, посасывает палец, показывает Маттсукаве язык, а он играется с ней, догадывается наконец, что не каждый тут знает английский, уж тем более маленький ребенок, и спрашивает ее имя на ломаном турецком: — Senin adın ne? — Aishe! — Ого, какое красивое имя, господи! Макки, я сейчас ее украду! А потом приходят ее родители, уводят ребенка, и план Матсукавы рушится. Макки смотрит на счастливого Маттсуна, который наигранно пускает слезу, и думает, что он, Маттсун, пожалуй, будет хорошим папой. Просто раньше не доводилось наблюдать, как Иссей играет с детьми, а тут такое вот, так что Макки, эй, надо бы унять эти свои порывы о неправильном и неприемлемом. Макки улыбается, потому что улыбается Маттсун, а на душе не то что кошки — крысы скребут, ибо есть на свете такое счастье, которое он, Макки, подарить Маттсуну просто не в силах. Макки колеблется — он не уверен, что такое можно чем-нибудь заменить. — Ну всё, всё, Макки, идем к парому, как раз стемнело, представь только, какой красивый сейчас Босфор! Красивый? До тебя ему далеко, впрочем. Макки не видит, какие красивые звезды, и город, и шум воды под паромом, только Матсукава теперь недосягаемый, и Макки кажется, что Стамбул вот-вот заберет у него его Маттсуна, потому что они здесь больше не одни, и нет этой истины где-то на дне, нет больше одиночества на двоих, и Макки чувствует, как мир ускользает прямо из-под рук — незавоеванный, не его. А Маттсун по-прежнему улыбается, и в глазах у него, кажется, снова черные киты. — Ты чего, Макки? — Матсукава приобнимает Ханамаки за плечи. — Ты слишком голоден? Слишком устал? — Слишком. — Мы уже почти доплываем, потерпи немного. — Я терплю. Крабы не вкусные, рыба тоже не вкусная, всё — не вкусное и не такое. — Макки, ты чего? — Я ничего. Знаешь, подумал о нас, — Макки почти не врет. — У нас тут еще три дня, а потом снова в Токио, результаты объявят, а позже — ответы из университетов. — Ты зачем об этом думаешь тут? Я же сказал, мы здесь совсем одни. Нет Токио, нет никаких результатов, ясно тебе? — Не очень, если честно. — Утром ты был другой. — Маттсун недовольно отпивает вина. Вино, они, оказывается, пьют вино, до Макки только теперь доходит. — Я думал, это усталость, но нет. — Это усталость. — Кажется, я понимаю Ивайзуми. — В чем это? — Ну, когда хочется врезать. Не могу просто. Не могу тебе сделать больно. Макки разом осушает бокал и хочет сказать, что крабы на самом деле вкусные, просто он, Макки, капризный до чертиков, и что Маттсун настоящий придурок, а еще ему идет эта трещина на губе, стыдно и приятно, что она из-за него, Макки, и что Босфор ночью тоже особенный, но не красивее Маттсуна, и чтобы он, Маттсун, простил Макки, если он его когда-нибудь поцелует, а у них ведь никогда не будет детей. Макки даже не пытается улыбаться, потому что и Маттсун больше не улыбается — оплачивает невкусный ужин, потирает шею, поднимается и ведет Макки к остановке трамвая. Спустя полчаса они снова в отеле, Матсукава снова не включает свет, а у Макки дрожат колени. — Мы побывали в азиатской части, но даже не поднялись на Девичью башню, — Матсукава раздевается, стоя к Ханамаки спиной. — А еще я хотел посмотреть на стадион Фенербахче. — Успеем еще. — Не успеем, Макки, — Маттсун оборачивается и подходит к Макки, стягивает с него футболку — а Макки такой послушный, и хочется быть слабым. — Член тебе, значит, в туалете держать не надо, а раздеться ты сам не можешь. — Если так хочешь подержать мой член, я разрешаю. Матсукава отходит на шаг, потом резко хватает Макки за шею и притягивает к себе: — Если я захочу подержать твой член, разрешения ждать не буду. Макки смеется — неискренне, истерично. — Надо же. Тогда давай спать, пока я не сошел с ума. Макки отталкивает Маттсуна, высвобождается из брюк и прячется под одеялом. Засыпает он сразу же.

***

На третий день они рассчитывали прогуляться по Таксиму, по Истиглал, дойти до Галатской башни, прокататься на старом трамвае и закупиться подарками для родных. Футболки, магнитики и брелки — всё в этом роде. Утром Макки просыпается от маминого звонка, она ругает его и грозится, что больше никуда его не отпустит, потому что он, Макки, совсем забыл о матери, хорошо еще, Иссей-кун пишет своим родным, хоть так она знает, что с ними все в порядке. Ханамаки извиняется и клянется связаться этим вечером по скайпу, с недоумением поглядывая на пустую кровать Иссея. — Хорошо, мам, пока. Матсукава выходит из душа — в банном халате, конечно же, — садится на кровать Макки, скрестив ноги (боже, да халат его едва прикрывает, нельзя же так, Макки же тут страдает) и ухмыляется. — Ты идешь в душ, а потом мы завтракаем на веранде и идем покорять Таксим. — Ну да, здесь тоже живем по расписанию. — Хочешь внести разнообразие? — Не против. — Так придумай что-нибудь. Но не поход в музей, знаешь, что-то такое необычное. Я тогда любое твое желание исполню. — Какой ты добрый, Маттсун, я же расплачусь сейчас. — Вали купаться, грязное животное! Грязное животное выдавливает шампунь и думает, съедает хлопья с молоком и думает, смотрит на Стамбул с балкона и думает, потому что можно удивить Маттсуна, а потом попросить у него что угодно, и не откажет ведь, засранец. Таксим не такой, как о нем пишут в поисковике — лучше. Ханамаки фотографирует монумент «Республика» со всевозможных ракурсов, любуется Ататюрком, Ворошиловым и Фрунзе на первом плане и думает, что свобода, наверное, значит нечто большее, чем обнимать друга перед сном и другие вольности. Маттсун кладет руку ему на плечо и будто опровергает дурные мысли, спрашивает тихо, придумал ли Макки что-нибудь, отпугивает голубей, смеется и влюбляет в себя несчастного и страдающего Хиро в миллиардный раз. Истиглал, кажется, никогда не закончится. Они обходят различные магазины, закупаются одеждой, Маттсун угощает мороженым, а еще музыканты играют на гитаре и поют что-то красивое и недосягаемое. Макки говорит, ему понравилась турецкая музыка, ну так, как туристу, а Placebo для него все равно в топе. А когда они проходят мимо оригинально оформленной вывески "Barbershop", у Ханамаки лампочка в голове загорается, и он тянет за собою Маттсуна, предвкушая победу. — Hello, I wanna change the color of my hair. — You’re welcome. — You know, it’s pink, but I want a deeper color, like… em… — Like deep purple, haha? — Huh, may be? — Please, look at the list and choose the color you want. Макки выбирает цвет, но Маттсуну не показывает — тот дуется, бормочет что-то себе под нос, так что не разобрать даже. Говорит, что выйдет, пройдется, вернется позже, чтобы Макки звонил ему, если что. Дома Макки сам красил себе волосы, и то не часто — иногда у корней отрастали его родные светло-каштановые, и Макки это нравилось. А теперь хотелось чего-то такого, что он сам себе сделать не сможет. Отходить от привычного розового не хотелось, поэтому Ханамаки решил смешать несколько оттенков, более глубоких и насыщенных — punch, rouge, flamingo, — и колорист на его выбор одобрительно закивал. — Вот же… Черт, Макки. Маттсун нервно переминаетя с ноги на ногу, хмурится, и Макки вдруг становится страшно: а вдруг не понравилось, а вдруг Маттсун вообще не удивлен, и никакого желания теперь от него не добиться, и вообще, надо снова перекраситься в прежний цвет… — Вот блин, Макки, ну ты, Макки, даешь, а! Ладно, ладно, я проиграл тебе, ладно, говори, что ты хочешь от меня, а волосы-то какие, вот дерьмо, ну и цвет, красивый в смысле, красивый, Макки, можно потрогать? — Маттсун не дожидается ответа и проводит рукой по макушке Макки. — Мягкие, все такие же, это круто. Ну, это, тебе идет, в общем. Макки спрашивает, смог ли он разнообразить их день, и Маттсун отвечает, что да, смог, черт бы его, Макки, побрал. Они прогуливаются по Истиглал, и Ханамаки чувствует, как на него теперь смотрит больше людей, но Маттсун не нервничает, не ворчит — тоже смотрит. Они доходят до Галатской башни, фотографируются, покупают по прянику и идут переулками до трамвая, чтобы вернуться в отель и оставить покупки. На узких улочках пусто — небольшие офисы, банки, а еще граффити почти на каждой стене. Макки заставляет Маттсуна сфотографироваться на фоне чуть ли не каждого, а когда сам Маттсун выхватывает фотоаппарат и снимает Макки, говорит вдруг: — А знаешь, тут такие красивые граффити, и мне это чертовски нравится, и я бы так и пялился, но не могу, ничего не вижу, только на тебя смотрю, Макки, как же так, а, как же так. Ханамаки не знает, что ответить, и нужно ли? Хватает Маттсуна за руку и ведет к остановке. На Султанахамете они заходят в магазин пряностей, Маттсун покупает чай для папы, а Макки берет маме жасминовый, ее любимый. Девушка, рекомендующая им чай, задерживает взгляд на Маттсуне, улыбается ему — совсем так, как та сладкая булочка с рынка; и вообще, она сама вся такая же, как та девчонка: длинные каштановые кудри, смуглая кожа, а глаза — словно лес, в них тонуть бы только. А еще у нее алые губы и руки — аккуратные и, должно быть, нежные. И Маттсун с ней пытается заговорить, для начала на английском — и, вот черт, девушка понимает. Макки не вслушивается. Неитересно, душно, голова кружится от запаха пряностей, он поспешно выходит из магазина и озирается — вот дорога к гостинице, хочется пройти по ней, швырнуть все покупки в угол, а себя — на кровать, и чтобы Маттсун не возвращался и не говорил, какая она милая, какое у нее имя, наверное, красивое, и что он ее тоже готов украсть. Но Макки не уходит, остается, ждет. — Макки, ты куда ушел? У меня тут с картой проблемы, у тебя с собой есть наличные? Наличные у Ханамаки есть, он нехотя возвращается в магазин, улыбается, смотрит на девушку — ну что за мазохизм, — расплачивается и выходит. Маттсун кидает ей ненавязчиво-сладкое «good bye» и плетется следом. Только бы он молчал, думает Макки, только бы молчал — а на деле молчание оказывается таким тягостным, что Маттсун, наверное, обо всем уже догадался. Они проходят в номер, и Маттсун берется разбирать покупки. — А ты придумал желание? — Нет, я не знаю даже, чего мне от тебя хочется. — Да ладно? Правда, что ли? У тебя же такое воображение, Макки, придумай что-нибудь. — Фантазия не работает. Хотя, ладно. Удиви меня. — Удивить тебя? — Да, попробуй. Но тоже не походом в музей, понятно? — А, да. Я попробую. Макки оставляет покупки на Матсукаву, сам ложится на кровать и набирает маме по скайпу. Ханамаки-сан — привлекательная, видная женщина, она смотрит на них с экрана и хвалит почему-то Иссея, а тот всё улыбается ей, рассказывает что-то про Макки, и мама поражается смелости сына — ей нравится новый цвет, ей вообще нравится все, что вытворяет с собою Макки. Мама вроде бы за свободу выбора и развитие личности, если Макки вернется домой с татуировкой на шее — она восхищенно сфотографирует сына, будто ей полотно из музея привезли; если Макки скажет, что собирается взобраться на Эверест, мама отыщет для сына все, что может ему пригодиться; если Макки скажет, что он, кажется, — нет, к черту, совсем не кажется, — влюбился в Иссея, мама тогда… Что тогда сделает мама? — Хиро-кун, что это ты в облаках летаешь? — Он устал, Ханамаки-сан, я его весь день туда-сюда с собою таскал, но вы не переживайте, ему полезно. Смотрите, кстати, — Маттсун протягивает к телефону маленькую статуэтку. — Это Султан Мехмет Фатех, он положил конец Византии и завоевал Константинополь. — Ух ты, какой он красивый, Иссей-кун, но ты красивее будешь. — Ты тоже очень красивая, мама. И зачем только папа ушел от нас, не понимаю. Макки молчит и серьезные мысли вслух не выражает — по привычке, потому что бессмысленно и немного больно. Мама желает им хорошо провести оставшееся время в Стамбуле и прощается, и Макки вдруг чувствует руку Маттсуна на своей спине — все это время он лежал на животе. — Макки, а я ведь не знаю, как тебя удивить. Ты такое капризное дерьмо. Маттсун залезает под футболку и надавливает пальцами на лопатки. — У тебя такие красивые волосы, Макки. Маттсун рукой добирается до шеи, потом скользит к пояснице. — Когда мы ночуем вместе, я привык, что ты всегда рядом. А тут смотри, два метра будет от твоей кровати до моей. И футонов тут нет. Маттсун наваливается сверху, обнимает Макки со спины, тяжело дышит в шею. — Макки, ты что, дрожишь? Маттсун тоже дрожит, поворачивает Макки лицом к себе и шепчет: — Я не знаю, что делать, Макки. У Маттсуна ладони потные и холодные, он облизывает и кусает губы, шепчет: — Я куплю тебе жареных каштанов, Макки. Каштаны они съедают, встречая закат на крыше отеля — отсюда открывается замечательный вид на Стамбул, и Маттсун говорит, что обязательно придумает, чем удивить Макки. — У нас завтрашний день и еще полдня послезавтра. — Маттсун облокачивается о перила и смотрит вниз, на прохожих. — Чем займемся? — У нас еще и сегодняшний вечер есть. — Макки тянется за каштанами. — Вкусные. — Папа говорил, можно пойти во дворец Топкапы. — Думаешь, все еще можно верить твоему папе? Он отправил нас в азиатскую часть за этими, как их, шароварами. — Макки, папа, наверное, хочет, чтобы мы прониклись Стамбулом. Мы не все успеем посмотреть в этот раз, но мы ведь еще вернемся сюда. Я хочу вернуться. — Я тоже, — признается Макки. — Вернемся. — Знаешь, это лучший подарок на день рождения. Я тогда еще, когда придумывал все это, не думал даже, что буду таким счастливым. — Я тоже. Маттсун вдруг резко подбирается к Макки и хватает за плечи. — Ты прости меня, я не знаю теперь, что нам делать. Солнце скрывается, а в глазах у Маттсуна плещутся черные киты. — Макки, ты говоришь, я идиот, а ведь я на самом деле… Маттсун отпускает Макки и ударяет себя по щекам. — Нам надо вернуться в номер. Ханамаки не сопротивляется, когда Маттсун ведет его по лестнице, обратно в номер, когда толкает его, Макки, к кровати, когда дотрагивается носом щеки Макки, губами — губ Макки, чтобы тот почувствовал вкус запекшейся крови на губах, чтобы обвил руками талию Маттсуна, чтобы сходил с ума вместе с ним, потому что Маттсун целуется жадно и ненасытно, будто только и ждал этого всю жизнь — он, может быть, и ждал. — Макки, — Маттсун стягивает с Макки футболку и обнимает, руками гладит линию позвоночника, кусает Макки в шею, в плечо, возвращается к губам, впивается в них своими, влажными, горячими, голодными. — Ты прости меня, Макки, прости… Макки не понимает, почему это Маттсун просит у него прощения, и доходит до него только тогда, когда тот отстраняется и смотрит Макки в глаза умоляюще, потому что Макки, придурок, ничего, ничего не делает, и на поцелуй, оказывается, не отвечает, только обнимает Маттсуна, а руки каменные, не двигаются и тяжелые, потому что Маттсун целует, а Макки не верит, что они одни в этом городе, в этой комнате, и не отвечает на поцелуи, на объятия — тоже, прикованный спиной к кровати и носом к плечу Маттсуна. — Макки, я просто… сорвался, прости, Макки. И Ханамаки снова хочется сказать что-нибудь то ли банальное, то ли идиотское, но он молчит, тянет Маттсуна на себя и целует: глубоко, с языком, по-взрослому. И сколько они так целуются, даже знать не хочется, и не хочется, чтобы вечер заканчивался, но комната погружается в сумерки, накрывает их, опьяненных друг другом, и Маттсун предлагает не выходить больше никуда и перебраться в его кровать, потому что ему невыносимо, когда Макки рядом, но так далеко.

***

Чуть ли не весь четвертый день в Стамбуле они посвящают дворцовому комплексу Топкапы, потому что сооружение не просто громадных размеров, а до ужаса невообразимых. Макки нравится архитектура и смешение стилей, граничащих где-то на перекрестке культур и эпох, а Маттсун всякий раз заставляет Макки фотографироваться у цветов — чтобы доказать, что Макки красивее. Их, этих цветов, тут огромное множество, тянутся длинной полосой от входа в комплекс до каждого здания, завораживают, врезаются в память — вроде бы обычные розы, а такое творят, что теряешься от одного их вида. На одной из террас к Маттсуну подходят две девушки — похожи на итальянок, привлекательные, жгучие черные волосы и глаза — тоже лес, и тоже утонуть бы, но Макки останавливается: невозможно ведь быть самым красивым на свете, глупо это, а еще глупее требовать от Маттсуна, чтобы тот никому так завораживающе не улыбался, потому что ревность — чувство слишком естественное, но недостойное. Они просят его сфотографировать их, потом просят сфотографироваться с ним, и снимает на камеру их, конечно, Макки. Маттсун улыбается и прячет руки в карманы. Макки улыбается и нажимает на затвор. Поначалу казалось, что эти дворцы они никогда не обойдут, но к вечеру прогулка — приятная и утомительная — подошла к концу. Возле отеля Макки протянул руку потрепанный старичок, бородатый и в хипстерской одежде. Они обменялись рукопожатиями и добродушными «hello», а Маттсун всю дорогу до отеля подшучивал над Макки: — Надо же, Макки, ты даже с официантами в кафе не заговаривал, а тут здороваешься с бомжом! — Заткнись, и вообще, какая разница? И какая разница, они оба не знали, потому что вернулись в номер снова в сумерки, и Маттсун набросился на Макки некормленым зверем и целовал его долго и неотрывно — едва переводили дыхание, а на звонки от мамы и вовсе не обращали внимания.

***

По утрам у Маттсуна ресницы во сне подрагивают, вены на руках прорисовываются отчетливее под светом восходящего солнца, губы, приоткрытые, просят о поцелуе, а еще стояк. Макки смотрит на эту кудрявую голову и никак не насмотрится — надо же, Маттсун ведь и сам не знает, насколько он хорош. Знают другие, и в бездну их, если честно. Сегодня в шесть вечера вылетает их самолет, и спустя еще одиннадцать часов они уже приземлятся в Токио — в аэропорту, наверное, встретят родители, как бы папа с мамой не подрались за турецкую пахлаву. Город кажется еще более недосягаемым теперь, когда они покидают его, но обещают вернуться — себе и, прежде всего, друг другу. Макки пытается вспомнить, что произошло с ними за четыре дня в Стамбуле, и вспоминается так много, что ничего не остается, кроме как теряться в обломках памяти — красочных и неповторимых — и судорожно шептать вслух, что они обязательно сбегут сюда еще раз, и снова будут одни в этом городе, со своей истиной, с поцелуями за стенами отеля и неловкими прикосновениями в толпе. — Макки, куда это мы сбежим? Маттсун зевает, потирает глаза и смотрит ошалело на Макки — не верится, наверное, и непривычно еще спать в одной постели. Макки становится смешно от многообещающего «еще», он смеется и повторяет это слово, а Маттсун, внезапно смущенный, ударяет его подушкой и неловко тянется за поцелуем. Они завтракают на веранде, а позже Маттсун договаривается с управляющим, чтобы специальный автобус до аэропорта заехал за ними в отель к половине третьего. Они прогуливаются пару часов по Султанахмету, возвращаются в отель и наскоро собирают чемоданы. В такой спешке легко забыть что-нибудь важное, и Макки уже в третий раз проверяет все в номере — майки, зубные щетки, зарядники. В третьем часу подъезжает небольшой автобус, они располагаются в самом конце, и Макки достает фотоаппарат: хочется ухватиться даже за остаточные воспоминания, которые подарит последняя съемка. Постепенно многочисленные здания сменяются широкой трассой, окаймленной высокими деревьями. Маттсун незаметно проводит рукой по колену Макки, слабо улыбаясь, а Макки будто читает в его глазах: Мы вернемся, мы будем вместе, и не только в этом городе, а даже там, в Мияги. И не страшно, если поступим в разные университеты, все равно будем вместе, добавляет Макки — тоже взглядом. В аэропорту полно народу, суета, к которой привыкаешь с первого же вылета, их рейс через два часа, но на табло с перелетами нет ничего о Стамбуле-Токио. Люди спят на сидениях: снова разные люди, лица и языки. Макки ждет с чемоданами, когда Маттсун отольет, и копается в его сумке, чтобы найти распечатанные билеты. «Ataturk» International airport — Istanbul — «Narita» International airport — Tokyo. — Маттсун. — Ай? — Матсукава поправляет брюки и берет один из чемоданов. — Что, Макки? — Посмотри сюда. — Ага, — Маттсун перечитывает время их рейса, номер боинга и прочие детали. — И что? — Маттсун, мы в Сабиха Гёкчен. Маттсун, ты придурок? Ты перепутал аэропорт, серьезно? Мы должны были вылетать из аэропорта Ататюрка, Маттсун, ты издеваешься? — Вот черт… — Жопа, Маттсун, почему ты всегда со всеми договариваешься? — Макки, знаешь, я вообще не подумал о существовании еще одного аэропорта, и я, кажется, не обратил внимания, что автобус из отеля едет в другой аэропорт. Макки, прости, я все улажу, правда. — Маттсун, ну ты и… — Макки, заткнись, давай так, я тебя удивил, ладно? Ладно, Макки? Я ведь должен был, помнишь? — Я думал, дальше уже некуда. Никогда так не ошибался. В аэропорту их чуть ли не каждый уверяет, что за такое время от Сабиха Гёкчен до аэропорта Ататюрка не добраться, а на свой рейс они точно не успеют. Легче забронировать билеты на ближайший рейс из аэропорта Ататюрка, потому что из Сабиха Гёкчен рейсов по линии Стамбул-Токио нет. Макки ворчит на Маттсуна, когда тот бронирует билет и хватает такси до другого аэропорта: вот ведь правда удивил, придурок. Они проходят через каждую процедуру в аэропорту, проверяют багаж и паспорта, а когда наконец плюхаются на сидения самолета, Маттсун хватает Ханамаки за руку и шепчет, что обязательно искупит свою вину. Макки фотографирует крыло самолета и ночной Стамбул — на прощание и грядущее возвращение. Почти весь перелет Маттсун спит на плече у Макки, ерзает, бубнит что-то, а Макки наблюдает из иллюминатора за облаками, позже — за Японией. Они многого не успели сказать друг другу, но впереди столько времени, что голова идет кругом. Больше не страшно, и, кажется, Макки никогда не чувствовал себя настолько надежно и не знал, что придурковатый Иссей тоже может быть таким надежным. — Что тебе понравилось в Стамбуле больше всего, Хиро? — спрашивает папа. Маттсун. — Столько всего, папа, я расскажу, когда буду у тебя. Через две недели выходят результаты вступительных экзаменов, а спустя еще четыре недели приходят ответы из университетов. Макки с Маттсуном попадают в разные, Ивайзуми с Ойкавой — тоже. Они будут разбросаны по разным префектурам, и четыре квартала кажутся теперь такими жалкими, что стыдно становится от прежних страхов. Меняется и Турция. Теракты, выступления, жертвы — Стамбул превращается в кипящий котел, на Таксиме больше небезопасно, а папа говорит, что в ближайшее время там делать больше нечего. Запланированную поездку в сентябре откладывают до следующего года и покорно ждут, когда страна оправится от заурядной войны, поглотившей ее жаждой власти, и когда они снова окажутся одни — на стыке континентов и собственных чувств; там, на глубинах Босфора, хранится их тайна — и ждет, чтобы накрыть ошеломительно непокорной волной.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.