узаконенно.

А у нее в душе черная, мать ее, дыра. Да такая, что затягивает все сильнее и сильнее. Тэмари мрачно усмехается, и говорит, что матерям-одиночкам положены бонусы, а потом подливает выпивку в стакан, чтобы реальность ушла на второй план. И утром снова приходится вставать раньше, чтобы завтрак горячим был, да одежда приготовленной. А на головную боль и откровенное нежелание жить как обычно насрать. Вот в жизни всегда так. С Учихами все свое уходит на второй план. Будто бы и не принадлежит она себе. — Сарада, завтрак на столе, — кричит Сакура, придирчиво осматривая себя в зеркало. Не красотка, конечно, но жить можно. И жить счастливо. Только не получается. И бежать сломя голову на встречу с Наруто. Он хоть и болван, но опозданий от подчиненных не любил. А ей и так позволено было слишком многое. А на перекусе корить себя последними матерными, что выбор-то правильный в другом месте был. Бежит этот выбор сейчас домой, спотыкается, да крылья любви держат. Жена и двое сыновей заждались своего мужчину. Сакуре только взглядом провожать остается. Хотя, Узумаки все-таки не слишком к ее имени подходит. Возвращается далеко заполночь. В баре опять с девчонками засиделась. Выпила много, но ноги несут. Только вот желание упасть здесь и сейчас не оставляет. Но — нельзя. Дома мелкая ждет. Она то причем, что у ее матери мозгов с начинку ореха? А на утро все по-новой. Даже движения отрегулированы. Как искуственный механизм, ей богу. Только Сарада смотрит жалостливо, аж тошнота берет. — Мам, ты отдохни а, развейся, — советует ребенок, ласково проводя пальчиками по ее руке. — Я сама справлюсь. И на работу не ходи, я с дядей Наруто поговорю. Сакура улыбается и почему-то думает, что в жизни ей повезло чуточку больше, чем ничего. И в кровать заползает обратно. В большую такую, огромную просто. Но холодную, как вечные морозы Антрактиды. — Сдаешь, подруга, — грустно усмехается Ино, у которой в жизни все неплохо: муж заботливый, дело любимое. А ведь могло все быть вот так вот. Только Яманака не дура, вовремя с линии соперничества ушла. А Сакура перла как на таран. Вот и вышло. — Сдаю, — и кивает так, согласна типо. А у подслушивающей за дверью Сарады слезы катятся. Большие такие, как хрусталики. И кулаки она сжимает от злости на несправедливый мир. Потому что мама у нее одна, а мир большой. И гадкий, если быть честной. — Может тебе на курорт слетать? — А может лучше сразу гроб заказать? — а голос насмешливый. Ехидный даже. Мол, не дождетесь, сучки, я еще повоюю. Только она же не титан, мир такой огромный на плечах держать. Фотоальбом тем же вечером из кладовки достает. Нервы помучить, наверное. И в комнате закрыться, чтобы мелкая не слышала, как она тут водопад устраивать будет. Потому что будет, это даже не обсуждается. На первой фотке они все вместе. Классом выпускным, значит. А глаза не на объектив камеры смотрят, а в его сторону. И на второй в сторону. И на третьей. Сил смотреть на это не хватает. Закричать хочется, громко, протяжно, так, чтобы связки надорвались. Только нельзя, половина ночи же. И в себе все приходиться держать. В одеяло замотаться, да рот ладонями зажать. Потому что стоны наружу проскальзывают. Мама утром звонит, интересуется, мол, как дочка с внучкой там поживают? А в голосе неодобрение такое, что лопатой греби — меньше не станет. Так и слышится: карьеру тебе надо было делать, а не залетать на выпускном, дура малахольная. А что поделать, спрашивается? Так и разбиваются мечты о большом и светлом будущем. О реальность. Серую и холодную. И машины времени под рукой нет, чтобы вернуться лет на десять назад, да как дать бы себе затрещину, чтобы учебой занималась, а не хвостиком за ним бегала. Может и помогло бы. У Сарады день рождение, и свечи она задувает с одним единственным желанием. Уже лет девять как. Ей бы в пятнадцать думать о колледже, да будущем, а она все мечтает в глаза отца помотреть. Только что она найдет там, в глазах его? Душу, которой как бы и нет? А потом выпускной незаметно пролетает, и вот мелкая уже совсем и не мелкая, а студенка престижного института. А желание с годами так и не изменилось. Сакура вон вообще тридцать семь и ей бы домик где-нибудь у моря, да внуков воспитывать, а она все пахает. Фамилия то благозвучная, двери любые открывает. Только вырезать бы ее голыми руками, да так, чтобы больше не слышать. Домой опять заполночь, только не ждет уже никто. Кота чтоли завести, чтобы одиночество скрашивал? А у дверей фигура такая темная, чтоб ей пусто было. И взгляд такой, что до костей пробирает. — Зачем пришел? — и правильно, молодец, хоть раз тон правильный подобрала. Ей ведь не двадцать, а он потом шмыг в кусты — и ищи его, свищи. — Услышал, что Сарада поступила, — а голос то недовольный. Ну, извините, пряниками подчивают мужей ежедневных, а не раз в двадцать лет. — Приперься благодарить за прекрасное воспитание дочери? Не старайся, она сама себя так воспитала. Я ее с трех лет не вижу, не до того было! — чтоб тебе пусто было, благоверный. И слезы то все выплаканы, а вот легче ничуть не стало. Прямо круг Сансары, в котором страдает только она и только по нему. — Не собирался, — и рычит так, что соседи к дверям прильнули и слушают. — Я домой пришел. К жене законной. А тон такой, что не поспоришь. И стой теперь, как рыба, ртом беззвучно шевели. — Да пошел ты! — в сердцах так, чтобы жизнь медом не казалась. — Я лучше тебя убью, чем снова на это куплюсь. — Прекрати, — Саске морщится. Натурально так, без всяких масок. — Я тебе не врал никогда, Сакура. И ты всегда знала, что уйду. Знала, но терпела. — Гулять надоело? — Надоело, — и взгляд такой у него серьезный. — И убежать не вздумай. Поймаю — задушу. Мне твои слезы уже отлились, можешь не сомневаться.