(individuality)

Самуэль непроизвольно вздрагивает всем телом, ощущая такой непривычный, словно металлический, холод качелей и полосы весеннего ветра, будто закручивающиеся вокруг его рук, ног, волос — и, кажется, даже кончиков пальцев, что ещё пахнут съеденным пару минут назад ванильным мороженным и нежно-розовым цветком, так по-хулигански сорванным у соседей по дороге домой. Сэм по-глупому улыбается, вспоминая, как Дэхви, всё ещё тяжело вздыхая и охая, причитал, словно стая слетевшихся на одной лавочке старушек; просил идти Кима чуточку быстрее, боясь быть замеченным в «ужасающем преступлении» и опустить своё воспитание и имя семьи так легко, одним проступком. — Хорошо, Самуэль. У меня только один вопрос — как ты сюда забрался, когда даже сторожевая собака не в курсе? — Дэхви, появившийся сзади, выглядит немного сердитым — наверное, чисто из-за того, что прожив в этом доме так много лет, не научился быть таким же проворным, как Ким, что лишь по-лисьему улыбается в ответную и приглашает сесть рядом. — Я выучил твой двор, как не знаю свой собственный, — Ким всё ещё улыбается, замечая удивление, что застыло в чужих, будто горячее какао, глазах и по-доброму хмыкает, понимая, что Дэхви сказанное действительно кажется чем-то вселенски невозможным. — Ты сорвал цветок у наших соседей. Чему я вообще удивляюсь, — Дэхви включает уже привычную всем «врунишку», так по-детски закатывает глаза, строя измученное великими делами лицо. — Тебя что, в пещере воспитывали? — Ну, если учитывать размеры твоего дома и моего, то да — в пещере. Дэхви это задевает — он и сам не знает, почему — это всего лишь глупая шутка, дружеская и безобидная, но ему становится не по себе. Ощущая всё это так остро и неуклюже близко к сердцу, Дэ опускает загнанный взгляд, рассматривая свои черные брюки и старые радужные кеды. — Эй, Дэхви? — Самуэль немного наклоняется вперёд, прикасаясь к металлической цепи, на которой висят те самые качели, и удивленно разглядывает чужую нежно-розовую майку — они купили её вместе, хоть Ли и говорил, что никогда не наденет подобное. — Не шути так больше, — выходит немного обиженно, даже как-то виновато — или совсем бесцветно. — У меня ощущение, будто всем этим я ставлю тебя на ранг ниже. Хотя это не так... Ты всегда и во всём был равен со мной. И порой даже выше. — Дэхви, успокойся. Меня это вообще не напрягает... — Сэм хочет сказать больше, подойти ближе и обнять, почувствовав наконец-то мягкость этой нежно-розовой майки на чужом теле, но не делает ничего, когда Дэ слабо улыбается уголками потрескавшихся губ с оставшимся на них блеском. — И твои песни... Всегда были лучше, чем мои. — Ты называл их «дерьмом» и просил больше никогда не показывать тебе даже ноты, — Ким заливается добрым смехом, когда Ли, печально ухмыльнувшись, закусывает щёку изнутри, понимая, что всегда был отчаянным врунишкой. — А потом просил моего хёна, которому я присылал почти все произведения на оценку и критику, перекинуть их тебе... — и снова эта буквально лисья игривая усмешка и взгляд, заставляющий Дэхви почувствовать невероятное смущение и желание провалиться сквозь землю — желательно, навсегда. — Прекрати, — он тянет это так отчаянно, смущенно и мило одновременно, прикрывая лицо руками с идеальными длинными пальцами и, кажется, дрожа всем телом, что выражает протест вместе с наконец-то включившим воспоминания разумом. — Прекрати! — Я не могу прекратить. Ты называл мои песни дерьмом, а теперь просишь меня прекратить? — Самуэль улыбается как-то слишком весело, хватая чужую металлическую веревку, чтобы заставить качели прийти в движение — и те дергаются, начиная плавно и медленно раскачиваться. — Хватит! Хватит! Прекрати! — он всё ещё не открывает своё покрасневшее лицо, лишь смешно перебирая ногами. — Может, мне стоит рассказать всё, что я знаю? И Ким начинает — только вряд ли Дэхви понимает хоть слово, разбирая лишь отдельные мелкие фразы, сказанные слишком медленно, когда Самуэль путается; его привычка говорить на английском, совершенно забывая обо всём, заставляет Дэ слабо улыбнуться, уже совершенно не смущаясь собственных покрасневших щёк и глупой улыбки, застывшей на губах от великого, заставляющего стыдиться собственных поступков прошлого, стеснения. Ким смешно размахивает руками и широко-широко улыбается — видимо, ему действительно весело от собственного рассказа — и частенько ругается, что-то выкрикивая с американским акцентом. Он успокаивается, видимо, полностью выговорившись — и сам, наверное, не понял, на каком языке — и смотрит лишь на лицо Дэхви, что застыло в изумлении и вопросом в глазах. — Эй, Дэхви? Эм... Ты нашёл своего соулмейта? Ким указывает на чужое запястье, где слишком красиво и одновременно больно расположено это полное, соединенное из двух половинок родственных душ, сердце. «Когда вы находите свою родственную душу, часть сердца, с детства изображенная на вашем запястье, становится законченной» — по крайней мере, так гласит всем известная с четырех лет легенда, что запечатлена в песнях, былинах и старинных, сохранившихся по сей день, сказках и рассказах. — Хм, — Ли неуверенно хмыкает, потирая фарфоровую кожу — будто пытаясь скрыть «следы преступления». — Да. — Кто он? — Я не могу тебе рассказать, это секрет, — Дэхви загадочно улыбается, бросая взгляд на ошарашенного, застывшего на месте, Самуэля. — Извини, — выходит виновато и даже более, чем раздраженно. — Это твоё дело, конечно. То самое последнее «конечно» в тот весенний вечер звучит самым настоящим упреком.

***

Дэхви и сам не понимает, почему на следующий день совершенно не замечает в своём окружении такого прилипчивого и смешного, всегда задорного и весёлого Самуэля; его привычное «Привет, Дэхви-хён», сказанное порой с какой-то доброй насмешкой, обходит сегодняшнее утро стороной; обед, всегда наполненный какими-то рассказами, что мешаются корейским и английским языками, давая понять только половину, исчезают из сегодняшнего школьного дня вовсе, будто их никогда и не было — и все эти воспоминания, заставляющие Ли слабо улыбаться уголками губ, были лишь выдумкой, больной фантазией от недостатка интересной личной жизни. Ли вздыхает, ковыряя остатки своего школьного обеда с какой-то непреодолимой скукой и печалью, затаившейся глубоко внутри и разрывающей его, когда мысли проникают всё глубже и глубже, утягивая за собой — на дно. — Дэхви? Самуэль ушёл за клубничным молоком? — хён, одноклассник и товарищ Самуэля ещё с младшей школы, устраивается рядом со своим подносом, полным школьной и покупной вредной еды. — Вообще-то, он не со мной, — заедая собственные слова очередным куском яичного ролла, бубнит Дэ, прикладывая руку ко лбу, пока пальцы касаются русых, словно пшеничных, волос. — Что? Я думал, он ушёл к тебе. — В смысле? — Дэ, кажется, впервые за всё сегодняшнее время, начиная с самого раннего утра, проявляет хоть какой-то интерес — заметно оживляется и бросает палочки вместе с недоеденным обедом. — Ну, он взял свой контейнер с едой и ляпнул там что-то на английском. Я не особо понял. Подумал, что это неважно. — Понятно, — Дэхви вновь разочарованно тыкает палочками в еду. День тянется слишком долго — учителя говорят что-то непонятное, что мешается с его собственными мыслями и выдаёт нечто странное, больше походящее на бред сивой кобылы, не иначе; преподаватель физкультуры так вовсе, видимо, получив отказ от математички, устраивает кросс и кричит, когда кто-то останавливается, чтобы передохнуть и схватиться за «колющий» бок или бешено бьющееся сердце — а Дэхви тем временем понимает, что совершенно беспомощен в этом деле. Он садится на лавочку, автоматически протягивая руку для холодной воды — но вспоминает, что сегодня Самуэля нет на этом привычном месте, и он вовсе не ждет его возвращения; и не ругает тренера; не хочет написать на него докладную или вмазать в темном переулке — про последнее он всегда шутил, по-доброму хмыкая в конце. И сейчас, когда организм, привыкшей к такой заботе младшего, требует прохладной освежающей жидкости, Дэ протяжно стонет куда-то в пустоту и трет болящие от продолжительного бега ноги. Пропускает следующий, идущий за этим же, урок физкультуры и убегает домой, даже позабыв взять с собой спортивный костюм, кажется, безусловно нуждающийся в стирке. Но это не так важно, когда запястье почему-то ноет и чертовски болит, отдавая неестественным жаром. Ощущение, будто то самое воскресшее и соединившее в себе две части сердце, пытается биться. Но не в груди — а здесь, прямо на чужой бархатной коже. Дэхви утопает в собственных одеялах, расстеленных на кровати, и мягких подушках, что пахнут дорогим порошком и уже привычной телу лавандой. И ещё немного ванильным мороженным, напоминающим улыбающегося Ким Самуэля, что снова что-то бормочет на английском. Забавно. — Хён, — Ли и сам не знает, почему звонит человеку, которого почти не знает. Просто ему нужно кое-что спросить, и, наверное, это действительно важно сейчас. — Я хотел спросить про... Сэма. — Я только знаю, что он, кажется, свихнулся. Потому что другое объяснение найти этому трудно. — Что?! — Дэхви буквально подскакивает на месте, но теряет равновесие и проваливается в мягкий, приятный на ощупь матрас, обратно. — Ну, лично ты бы забил всё своё свободное от учебы время танцами и занятиями по вокалу? Он даже забыл, что обещал выпить со мной, — голос на том конце провода звучит одновременно раздраженно, удивленно и расстроенно, создавая целую бурю возникших эмоций — словно брызги шампанского в новогоднюю ночь. — Что? — Дэхви вспоминает недавние слова Кима и сам не понимает, почему тяжело вздыхает — «Мне надоели эти занятия. Лучше заниматься самому и совершенствоваться». — Он же... — Вот и я о том же. Ладно. Извини, Дэхви, но у меня сочинение, заданное по японскому, так что... — Да, я понимаю. Ли закусывает губу, скидывая звонок, адресованный чужому хёну. «Нормально ли это?» — он думает об этом уже несколько минут, хоть и понимает — нет, ненормально (но почему-то хочет уверить себя в обратном, наверное, для того, чтобы не чувствовать вдруг возникшую откуда-то вину и ответственность за происходящее). Кому: Сэм-Сэм «Хочешь поговорить завтра вечером?» От кого: Сэм-Сэм «Мне некогда. У тебя есть, с кем поговорить» Дэхви кликает на слишком больное сейчас «удалить», тяжело вздыхает, закусывая нижнюю, уже давно потрескавшуюся губу, пытаясь сдержать ком обиды, почему-то застрявший в горле. Это странное чувство потерянности и обиды, сгрызающей органы изнутри — словно всё вокруг переворачивается, умирает и рушится, а Ли совершенно не может ничего с этим сделать. Он лишь поворачивается на бок, смотря уже на стертый диалог с напечатанным вверху курсивом «Сэм-Сэм» и утирает чёртовы, вырвавшиеся наружу, предательские слёзы. Они стекают по щекам, словно кислотой разжигая ещё большую боль и вину. Почему-то именно сейчас Дэхви чувствует себя обделенным и слабым. — Разве так поступают друзья детства? Чёрт, — но вопрос так и остается висеть в стенах этой, наполненной отчаянием и темно-синей грустью, комнаты, лишь отдаваясь ответной тишиной и глубоким невыносимым молчанием. Дэхви мечтает утонуть в собственных одеялах.

***

Дэ, словно пытается пережить последний день этой злополучной одинокой недели, не вспоминая ни короткие взгляды, без каких-либо эмоций брошенные в его сторону, ни попытку убежать или скрыться, когда они стоят совсем рядом — буквально в двадцати сантиметрах друг от друга. Дэхви тяжело вздыхает, облокачиваясь на железные и холодные перилла балкона. Темно и красиво — буквально завораживает, вскрывая своей красотой фантазию и вкус на что-то прекрасное; заставляет задуматься и просто попытаться понять истину, считая звезды и пытаясь угадать созвездия — хоть Ли Дэхви в этом совершенно не разбирается. — Эй, Чарли, — он смотрит на кошку, что мирно и вполне спокойно пристроилась рядом; уселась, словно хозяйка — так и есть — и мяукнула, привлекая ещё больше внимания. — Тоже думаешь, что сегодня, и правда, как-то слишком одиноко и красиво одновременно? Ответом служит лишь тихое мяуканье и успокаивающее, будто пытающееся подбодрить хозяина, ласковое мурлыканье. — Чарли, — Ли пытается не улыбнуться от собственных глупых мыслей. — Ты знал, что Луна — это всего лишь Солнце, но переодетое в пижамку? Полное сердце. У Самуэля, стоявшего снизу, что не может поверить в происходящее — полное, чёрт возьми, сердце. Он только смотрит на чужие пшеничные, играющие под светом Луны, волосы и эту белую-белую, словно сверкающую сквозь сумерки, кожу — будто январский снег на сером костлявом асфальте. «Я ничего не понимаю». Его взгляд цепляется за каждую деталь — и за узор этого чертового балкона, выходящего прямо на улицу и за кота, что явно, увидев чужака, спрыгнул на пол и поспешил вернуться домой — в свои хозяйские стены. И за Дэхви, что опускает свой восторженный взгляд от сияющей во всей своей красе Луны и разглядывает уже давно, с самого детства, знакомый силуэт, стоявший перед его домом. — Что ты?.. — Иду с тренировки. Задержался, — Самуэль и сам не может объяснить причину, по которой так счастливо улыбается, вспоминая эту, вроде бы, очень глупую, детскую, но при этом слишком милую фразу — «Солнце, что просто надело пижамку». — Слишком поздно, — Дэхви почему-то улыбается в ответную, понимая, что то самое сердце на его запястье снова бьется — и только сильнее, чем раньше. — Заходи, — Дэ лишь хочет помириться, не больше (наверное). — Поможешь мне приготовить ужин, иначе будет гореть не еда, а кастрюли. И оба снова улыбаются, но уже шире — как дураки, и правда. — Я не лучше тебя, сам же знаешь. — Знаю, но так хотя бы будет весело. И Самуэль кивает в ответную — так спокойно соглашаясь, будто чувствуя то самое приятное тепло, что разливается по венам горячим вкусным шоколадом. Его встречают на пороге, как обычно, будто ничего и не изменилось — в домашних пижамных штанах и всё той же нежно-розовой рубашке, что оголяет чужое плечо. — Привет, — выходит как-то неловко; смущенно. ... Самуэль действительно не умеет готовить — и Дэхви на самом-то деле тоже, и они оба друг другу не лгали. И если данное месиво, что расположилось на плите и обеденном столе как-то и можно было назвать подобием еды, то процесс приготовления явно не отличался от какого-нибудь древнего китайского обряда, оснащенного слишком девчачьими взвизгами Дэхви, иностранным матом и уставшей после тренировки физиономией Кима. Но им, наверное, всё-таки было весело. — Ты безнадежен, — Дэхви смотрит на чужой палец, что уже успел побывать жертвой острого ножа, которому предназначалось резать помидоры, а не чужую смуглую кожу. — Совершенно. Давай, я пом- — Не надо. Всё нормально. — Да я же вижу, что ненормально. А если твоя кровь в салат попадет? — Дэхви строит рожицу, что выражает наигранное отвращение, и тянет фальшивое «фу», размахивая руками. «Вдруг твой идиотизм заразен — откуда мне знать?» — но Дэхви лишь молчит, мысленно улыбаясь своим глупым и совсем детским мыслишкам. — Я сказал, что всё хорошо. Секунда. Рука Кима в чужой довольно сильной хватке белых длинных узловатых пальцев. И чужое изумление, застывшее на лице в одно чёртово мгновение. Ким, кажется, дышит через раз — и Дэ отвечает ему тем же, даже не пытаясь принимать происходящее за реальность. Слова сами вырываются наружу — с объяснимым удивлением и непонятно откуда взявшемся разочарованием. — Кто он? Сердце. Полное сердце. Дэхви не может думать ни о чем — даже о спавшей на его глаза русой челке и о курином бульоне, что уже собирался покинуть границы кастрюли — буквально ни о чем, кроме чужой метки, застывшей в его глазах. Это не должно было быть так. По крайней мере, не сейчас, когда он вновь вспомнил чужой родной смех и улыбку, заставляющую улыбнуться тоже — со всей искренностью, которая и только может быть. — Если я скажу, — Ким мнётся некоторое мгновение, но потом тяжело вдыхает воздух, пытаясь наполнить лёгкие как можно больше. В любом случае — он уже ничего и никогда в этом мире не потеряет. — Твоему соулу придется бороться за тебя. — Не думаю, — Дэхви делает паузу, гладя большим пальцем чужое, кажется, бьющееся вместе с его в унисон сердце. Он понимает — только сейчас осознает, насколько глупыми они были всё это чёртово время. — Что ты будешь за меня бороться. Ким смотрит на чужое спокойное лицо — ошарашенно, с изумлением, вкупе со всеми возможными эмоциями, которые только можно испытать в момент, когда узнаешь подобное. Он чувствует, как чужая хватка становится слабее, уступая место успокаивающим поглаживаниям того самого черного, словно печатью поставленного на его смуглой коже, сердца. У Дэхви спавшая на глаза крашенная русая чёлка и белые-белые мягкие подушечки пальцев; приятно и непривычно одновременно. — Я... — у Сэма просто-напросто не хватает воздуха. Ли делает шаг вперед, будто приближаясь к собственной жертве — молча, тихо и совершенно спокойно; лишь один взгляд, в котором играют сотни огоньков и всплески новогоднего шампанского, заставляет смутиться, понять что-то неладное и принять то, что произошло пару секунд назад. Их романтика пахнет сварившейся курицей, свежим выжитым апельсиновым соком и порезанными помидорами. Смешно и одновременно приятно — по-домашнему. У Дэхви совершенно сухие губы и неумение целоваться от слова «совсем», но это почему-то... Всё равно чертовски приятно — до побелевших костяшек и радостных фанфар, играющих где-то глубоко в сердце. — У нас больше нет куриного бульона, — Ким не знает, зачем сообщает это — наверное, чтобы унять бьющееся в темпе аллегро сердце и скрыть смущение, играющее на порозовевших щеках. — Думаю, родители будут сыты и без еды — сегодняшней вполне впечатляющей темой для разговора. Дэ закатывает глаза, а Ким лишь заразительно смеётся, вновь ощущая мягкость той самой купленной в дешевом магазине майки. Так обнимать Дэхви больше, чем приятно.

«Сердце появляется тогда, когда ты осознаешь и принимаешь индивидуальность своей родственной души» — по крайней мере, так говорит легенда.

Ли Дэхви всё ещё ребенок со смешными фразами и наивными мыслями. А Ким Самуэль всегда забывается и говорит по-английски.