Be high

      Чимин не то чтобы торчок, но... блять, давайте будем откровенны. Чимин торчит.       — Что на этот раз? — в огромных зрачках напротив вселенная болезненного кайфа. — Кислота или витаминки*?       Блядски радостная улыбка цепляет сердце ржавыми крюками:       — Звёздная пыль**, детка.       Ну конечно, пыль. Его любимая. Можно было догадаться, но в таком освещении не видно сразу красный от дури нос.       Апатия давит мозг и что-то там, рядом с сердцем, но глубже. Рассказы о нариках не пугают, когда слушаешь их в школе, от родителей или друзей. Рассказы не пугают. Другое дело встреча с зависимостью лицом к лицу.       Чимин не нарик. Ну это потому, что он сам так говорит. Говорит, может бросить, ему нетрудно. Но не бросает. Потому что это, блять, дурь — со стажем в пять лет просто так не отпускает. Потому что Чимин курит траву разок месяца в два-три, пьёт дешёвую бурду почти каждую пятницу, почти каждый день дымит своими сигаретами, которые воняют хуже дерьма, а примерно раз в квартал балуется чем покрепче. Звёздной пылью, например. Потому что, блять, если по правде — Чимин подсел на дурь.       А Чонгук — на Чимина. И это, знаете, тоже пиздец. "Пак Чимин, ты мой личный сорт героина". Чимин бы оценил.       У Чонгука это было немного «до» – немного до того, как он узнал о пристрастиях этого парня, потому что вообще-то на нём не висела табличка, типа, «Привет, я Пак Чимин, под кайфом «двадцать четыре на семь». Ну, может, не двадцать четыре, и не на семь, но по пальцам можно пересчитать их встречи, когда он не был в наркотической эйфории.       Языком по сочной нижней губе, и вслед за ним сине-оранжевые неоновые блики. Дикий стояк, который тот даже не пытается скрывать — либо не замечает, либо в принципе похуй. Чонгуку бы о чём поважнее думать, но пожарной тревогой в голове воет мысль о том, успел ли сегодня кто-то попробовать эти губы на вкус?       — Идти можешь?       Запрокинутая голова, хриплый пьяный смех.       — Я в говно, детка, — и в доказательство тело заваливается к стене, не удержав равновесия.       Детка. Для обдолбанного, пьяного Чимина милый Гуки становится деткой. Такой же деткой, которых эта срань пытается подцепить в клубе в препаратном угаре. Привычное «Гуки» он слышит за ночь только раз: когда Чимин звонит и жалуется, что ему плохо.       «Гуки, мне плохо». — «Адрес».       Чонгук бы не ехал, но у него зависимость тоже.       Почему вообще Чонгук? Чон, на самом деле, без понятия, но предполагает, что Юнги просто послал бы брата-торчка на три буквы или ещё дальше. А других хёнов Чимину жалко слишком. А Чонгука, видимо, нет.       Он подхватывает невероятно тяжелое сейчас, пропахшее потом и алкоголем тело под руки и тащит в сторону тротуара. Чимин смеётся своим красивым смехом и блестит красивыми глазами, в зрачках которых всё ещё безграничная вселенная звёздной пыли. Он стонет, а потом блюёт прямо на футболку Чонгука. Чонгук привык. Чонгуку не то чтобы похер, но где-то около того. Перехватывает тело удобнее и ведёт дальше.       — От тебя воняет. Ну и дрянь, — бубнит Чимин где-то в районе груди.       — Завались, — роняет Чонгук без всяких эмоций.       Он уже не надевает нормальные вещи. Идёт прямо в домашних штанах и потасканной футболке, потому что не угадаешь, когда Пак Чимину захочется взблевнуть. Может и не захочется. А может вот как сейчас.       Чонгук тащит его до дома, и за это время у Чимина порывы ещё дважды, и — о счастье — не на Чона.       — Отвратительно, — говорит Чонгук ему в спину, но это неправда. Просто он не знает нужного слова, чтобы описать. Это как смотреть на разлагающийся труп: омерзение на грани со страхом и отчаянием. Он не знает, как это называется, поэтому ему просто отвратительно, так проще.       Чимин его слышит, скорее всего, просто занят другим. Или не слышит. Чонгуку похуй. Он заблёванный и заёбанный, ему тоже не до того.       Он доводит его до дома, вытаскивает ключи из его непростительно облегающих кожаных брюк, толкает в лифт и хотя бы на несколько секунд позволяет себе отдохнуть от непосильной ноши. Физической, не психологической. Психологическая смотрит на него, привалившись к противоположной стене кабины, и не отпускает. И не отпустит. Никогда.       У двери квартиры Чимин затихает окончательно. У него всё ещё стоит, и он всё ещё обдолбан, но дома, наверное, Юнги. Юнги будить нельзя, потому что тогда пиздец — оттаскает за волосы и разукрасит рожу. Так думает Чимин и не думает Чонгук. Потому что Чонгук знает: не оттаскает и не разукрасит. Потому что Юнги тоже заебался. Посмотрит просто и уйдёт, будет сидеть на полу балкона до утра и с тоской вспоминать, когда всё пошло так по пизде.       Чонгук затаскивает Чимина в квартиру и отпускает. Дальше он может сам. Дальше он разувается и идёт в сторону своей спальни, придерживаясь за стены. Чонгук провожает его взглядом, кладёт ключи на тумбу и идёт следом.       Чимин лежит на спине, ноги согнуты, качаются из стороны в сторону — отпускает. Чонгуку похер, конечно, но всё равно хочется, чтобы он уснул раньше, чем на него свалится всё то дерьмо, от которого он пытается спрятаться за стеной наркотического кайфа. Он без понятия, что делает Чимин, когда он уходит, но надеется, что сразу засыпает.       Придя домой, Чонгук отправит «Спокойной ночи, хён». И получит тишину в ответ. Снова. Сегодня, завтра, послезавтра и всегда.       Чонгук довольно легко и безболезненно понял, что девушки его не привлекают. Пока одноклассники дрочили на новую молоденькую учительницу с впечатляющим размером, он заглядывался на фотки милых парней из интернета, а сиськи эти презрительно называл бидонами. Да ему с женским полом вообще общаться не хотелось. Единственными женщинами, которых он переносил нормально, были мама, бабушки, тётя и сёстры хёнов. Остальные — идите нахуй, я вас не звал.       Окончательно всё понял он годам к шестнадцати, когда у него встало на симпатичную гейскую порнушку, а в семнадцать с ним как-то неожиданно случился Чимин. Это как молния — если ударит в тебя однажды и ты выживешь, то впечатления на всю жизнь.       К несчастью, Чонгук выжил.       Их было шестеро и они встретились однажды вечером на баскетбольной площадке. Познакомились, здорово поиграли, а потом как-то незаметно подружились, буквально в один день. Чон никогда не был особо общительным и трудно заводил знакомства, но он тогда только переехал в Сеул, и юная неспокойная душа требовала новой жизни, да так, чтобы с места в карьер и с головой в волну до потери сознания. Они гуляли ночью, сидели в забегаловках, ходили в кино, разрисовали какой-то забор баллончиками с лёгкой руки Тэхёна. Так продолжалось где-то две недели, а потом Чонгук узнал, что у Юнги есть младший брат. Ну как узнал… увидел.       Юнги просто привёл какого-то парня на их площадку, и все сразу кинулись этого парня обнимать. А Юнги такой: «Чонгук, это Чимин. Он тут приболел, поэтому я не познакомил раньше». Чимин улыбнулся своей солнечной улыбкой, и Чонгук понял, что тоже приболел.       Он никогда не влюблялся до этого. Залипать на кого-то из школы было как-то не комильфо, а течь от знаменитостей или незнакомцев с улицы он привычки не заимел, понимал, что глупо. В его жизни он видел много красивых парней, он дрочил на горячую порнушку, но влюбиться в кого-то? Да не, бред какой-то.       А тут почти с первого взгляда. Просто Чимин улыбнулся, а у Чонгука аорта узлом, сердце наизнанку и желудок в решето. Сначала ему показалось, что это сердечный приступ. Ну, он надеялся. Но как-то не прокатило. Влюблённость — такой диагноз он поставил себе через пару дней.       Он не знал, что нужно делать, когда влюблён. Просто свидания там, закаты, поцелуи и что покрепче — это же не сразу. До этого же ещё что-то есть, когда нужно просто подойти и, типа, ты мне нравишься, давай, что ли, что-нибудь замутим. Что-то такое было в голове Чонгука, но, блять. Они же парни. Если честно, Чон не уверен, что будь он другой ориентации, а Чимин тёлкой, то это что-то исправило. Просто он был семнадцатилетним ссыклом и до сих пор не может себе это простить.       «Вау, ты мне хён? А такой коротышка». Или: «У тебя лицо такое опухшее, осы покусали?». Или, например: «Такой голосок писклявый, как у девочки». Ну и всё такое.       Он искренне думал, что Чимин обидится, перестанет с ним общаться, а он, сука такая, улыбался только, корявки свои тянул к нему и повторял, даун: «Гуки, ты такой милый». Ага, очень.       Чонгук рос. Комплексы маленько вниз, рост маленько вверх, плечи маленько вширь, и на него оборачиваются сверстники, чтобы с жаждой задержать взгляд на красивом теле. Чонгуку приятно, но как-то срать, по правде, потому что Чимин не рос. Такой же мелкий (хотя не особо), с такими же маленькими лапками и высоким голоском. Он не рос, нет. Он взрослел. Чуть схуднул в щеках, чуть побледнел в лице, чуть поблядел во взгляде. И Чонгук решил, что это всё, конец, рак всего организма в последней степени, договор на эвтаназию, пожалуйста. Договора не было, Чонгук только понял, что его размазывает катком, начиная с груди.       Не сразу он заметил, что с его хёном что-то не так. Он всё так же зовёт его «Гуки» и всё так же губы в улыбке солнечной, но что-то не так. Глаза в сторону, пальцы едва касаются, всё дольше перекуры в одиночестве. Раньше, кстати, Чимин не курил, и Чонгук не заметил, когда начал.       Как-то странно всё это было, но Чонгуку нравилось. И типа: «Хён, ты крутой, давай селфи». Хён сразу стал классным не только где-то в сердце, но и на словах. Танцует охуенно, играет хорошо, поёт красиво и так сексуально затягивается своими вонючими, сука, сигаретами. И всё это он вываливал Чимину на блюдечке. А Чимин лыбу довольную давит, смеётся, прикрывая рот ладошкой и: «Чонгуки, ты такой милый». Чонгук виляет хвостиком и улыбается, панически боясь, что слюна начнёт капать на пол, как у дебила. У него сладкая Хиросима внутри, но что-то не так. На периферии сознания, может быть, так далеко, но не так. И он всё ещё не говорит, что он в Чимина глубоко и надолго, со всеми осложнениями. Потому что ну вроде и так заебись.       Потом они отмечали приглашение от клуба для Намджуна и Юнги читать их треки. Отмечали в том же клубе. Чонгуку в душе всё так же семнадцать, но на деле двадцать и два месяца, ему уже было можно. Они громко разговаривали, пили, кто сколько, веселились и дальше по списку. Чимин постоянно пропадал где-то, но Чон был искренне уверен, что там, внизу, на танцполе. Он сам тоже мог бы, но нет — при одной мысли о том, чтобы танцевать с Чимином, голова кругом и сердце в тахикардии. Но когда в очередной раз Пак уходит весёлый, Чонгук ждёт минут двадцать, а потом не выдерживает и идёт за ним.       Находит. Чимину хорошо. Чимин танцует, виляя по-блядски бёдрами и запрокидывая голову, подставляя свету крепкую шею с резким кадыком. Чонгук сглатывает. Чонгук где-то в нирване от этого зрелища, он, кажется, только что познал дзен и нашёл свой смысл жизни. Он думал, что откинется здесь же, в толпе, когда старший заметил его и потянул к себе. Закинул руки на шею, снова засмеялся. Чонгуку тоже становится хорошо. Чонгуку становится так хорошо, как не было, наверное, никогда.       А потом отбойный молоток в груди и яркая вспышка, расщепляющая мозг на атомы. Потому что носом по влажной шее и губами к коже. Потому что протяжный обжигающий выдох в висок. Потому что блядское «М-м-м, хочу тебя» прямо в ухо. С оттяжкой. С хрипотцой. Как разрывную пулю в голову, и фейерверк у Чонгука перед глазами.       Потому что в огромных зрачках напротив космос, вселенная, со своими галактиками и звёздами.       И вдруг Юнги. Его руки толкают их в разные стороны, он кричит на брата, но из-за гула в ушах не разобрать. Думать получается с трудом, поэтому Чонгук сначала лезет к Юнги, а потом понимает, что, блять, что-то не так. Не бывает вдруг всё так хорошо. И Юнги, сам того не зная, подтверждает, смотря исподлобья и подтаскивая Чимина за воротник. В огромных зрачках, как и прежде, космос, вселенная со своими галактиками и звёздами, но Юнги говорит, что нет. Не звёзды, звёздная пыль. Чонгук никогда не видел человека под кайфом. Наркотики казались ему чем-то мифическим, чем-то далёким. Он даже не сразу понял, о чём речь, но Юнги пояснил: кокаин. Чёрт возьми, какой кокаин, думал тогда Чонгук. Какой, блять, кокаин? Ведь это же его Чимин, его мелкий, мягкосердечный хён, который баловался сигаретами, но обещал, что бросит ради милого Гуки. Ведь это… как это?       Чимин пихает брата, злится. Посылает далеко, прося не возвращаться и не доёбываться до его жизни. Юнги не доёбывается. Он тащит его к выходу и говорит, что они уходят. Чонгук, передай другим. Чонгук пишет остальным смс и идёт следом на автомате. Ему почему-то страшно и как-то нехорошо. Он всё ещё не понимает и всё ещё где-то не здесь. Он просто подбегает к Юнги, не зная, что сказать, выдерживая недоверчивый взгляд.       «Зачем?» — «Мне нужно». — «Чонгук». — «Хён…»       Они затыкаются оба, потому что Чимина выворачивает. Чонгук смотрит в шоке, а Юнги матерится, хватая брата за кофту, чтобы тот не ёбнулся в собственную блевотину. Он больше с Чонгуком не говорит, и в такси они садятся втроём. Чон не решается сесть вместе с ними сзади, садится на переднее сидение и иногда оборачивается назад. Чимин сидит похабно, расставив ноги и кусая губы, смотрит то куда-то перед собой или в окно. У Юнги на переносице морщинка от сдвинутых бровей, глаза закрыты, и какое-то заёбанное выражение лица. А у Чонгука мир с ног на голову перевернулся и рукой на прощание помахал.       Чонгука оставляют в кухне. Он сидит, сложив руки на столе, и слушает крики из комнаты за стенкой. Он был в этой квартире уже не раз, и она нравилась ему, но сейчас дико хотелось уйти. Настолько же дико, насколько хотелось остаться.       Грохот из спальни, и Чон подрывается с места, бегом на звук. Мимо него проносится Чимин с разбитой губой, не глядя, влетает в ванную и громко хлопает дверью. Юнги не бежит, но идёт быстро, как на пружинах, останавливается перед Чонгуком, смотрит долго, не читаемо, а потом скрывается вслед за братом. Дверь снова бахает, Чимина снова тошнит. Чонгук стоит посреди коридора и, блять, а что ему делать?       Он тупо пялится на белую дверь, сжимает-разжимает кулаки и не может понять, когда всё стало таким? Как оказалось так, что его любимый хён, его смысл жизни, принимает дурь? И как оказался человек, принимающий дурь, его смыслом жизни?       Нужно было вернуться назад, в кухню, подождать Юнги. Чимина тошнит, и ему не хочется это видеть. Не противно, но как-то мир его и так к ебеням, давайте не будем ломать до пыли. До звёздной, мать её, пыли. А может, это ещё не всё, что пробовал Чимин?       Чон не был экспертом в наркоте. Он знал, что это плохо. Что травка вроде ещё ничего, а с героина, кажется, не слезают. Или слезают, но единицы. Да и разницы-то, в любом случае срань.       Снова хлопает дверь. В этот раз они не кричат, не говорят вообще ничего. Какая-то возня, и Юнги вплывает на кухню. Достаёт зелёную бутылку, две стопки. Наполняет. Двигает одну к Чонгуку. Чонгук пьёт залпом и заедает каменным печеньем из вазочки. Юнги пьёт и не закусывает.       «Это его с наркоты так?» — «Нет, с алкоголя». — «Понятно».       Понятно. Всё, на что его хватило. Хотя нет, спустя секунду его хватило ещё на жалкое сдавленное «Почему?». Подумать можно было что угодно: почему Чимин, почему наркотики, почему, в конце концов, выворачивает его именно с алкоголя. Но Юнги понял верно. Юнги выпил ещё. Юнги помолчал и заговорил хрипло.       Говорит, что это он виноват. Рассказывает, что родители их умерли, не вдаваясь в подробности как, а потом от рака за месяцы сгорела бабушка, у которой они жили. Юнги тогда уже был совершеннолетний, а Чимин заканчивал школу. Им было почти не на что жить, потому что Юнги попёрли с работы, и тогда он не выдержал, пошёл, накурился с друзьями впервые. Потом вроде пришёл в себя, устроился куда-то, стал зарабатывать. Потом какая-то тусня, куда он зачем-то потащил Чимина и снова выкурил косяк. Ему тогда показалось забавным подышать на младшего брата и дать ему один разок затянуться. Чимина вынесло, но он обещал больше не пробовать. Юнги поверил.       Сам он с травой завязал, решив, что достаточно взрослый и ответственный, а от такого дерьма жизнь лучше не становится. Чимин начал курить — в девятнадцать лет. Юнги не стал докапываться, сам грешил, да и хер с ним, перебесится. А после как-то вдруг понял, учуяв однажды специфический запах, что курил Чимин иногда не просто сигареты.       Скандал. Чимин обещал, что в последний раз, со слезами на глазах просил прощения. Юнги поверил снова. Поверил и не трогал, не докапывался до сигарет, загружался работой до жопы и не замечал, что с братом всё дальше и дальше.       И не заметил бы вообще, если бы ночью однажды не проснулся от шума, если бы не вышел на него и не встретил у двери Чимина с огромными зрачками. Сначала не придал значения, а потом до него дошло, что свет горит, и он, как Чонгук, понял, что что-то не так.       Тогда был не кокаин — кислота. Юнги был в шоке похлеще Чона и в приступе избил брата. Когда очнулся, завалил на кровать и сел рядом. Сидел и слушал бред за спиной, истерический смех и стоны отходняка. Потом до утра вытирал ладонью слёзы с его лица, пока тот не уснул. После дури всегда хуже, чем до, это знает любой, кто пробовал.       Он пытался поговорить с братом. Образумить, выслушать. А Чимин с ним говорить не хотел. Сказал, что не его собачье дело и послал. Юнги больше не верил, что тот прекратил. Каждую ночь, когда тот пропадал, делал вид, что спит, потому что видеть это было страшно.       «А другие? Знают?» — «Знают».       Не знал только Чонгук. Потому что Чимин не хотел. Наверное, всё ещё старался быть хорошим хотя бы для него, для своего милого Гуки. А потом… наверное, просто что-то пошло не так.       Чонгук не знал, что сказать. Что сказать в такие моменты? «Держись, чувак, всё наладится»? «Тебе нужна помощь»? «Поговори с ним ещё»? Чушь. Не наладится, потому что помощь нужна, но из болота не вытянешь человека, если он сам с удовольствием идёт на дно, захлёбываясь грязной водой.       «Я останусь».       Юнги пожимает плечами, даёт ему простынь, подушку и одеяло и уходит в свою комнату. Чонгук до утра ворочается на диване. Заснуть нереально. Мысли скачут по нервам импульсами, прошибая тело нервной дрожью. До судорог, когда в комнате душно.       Утром он слышит шаги. Юнги шаркает куда громче, значит, Чимин. Он не решается встать. Живот сводит, а сердце покрывается корочкой инея. От волнения трясутся руки.       Он перебарывает себя, поднимается, бесшумно идёт на кухню. Натыкается на Чимина в коридоре. Глаза в глаза. По венам отрава, в груди холод, глаза предательски щиплет. Тишина набатом в голове, и, блять, скажи хоть что-нибудь.       «Прости».       Выворачивается и, не касаясь даже плечом, уходит в комнату. Прости.       Сладкая Хиросима оборачивается расходящейся по телу лучевой болезнью. Душа напоминает пепелище, слёзы так и не скатываются с глаз. У Чонгука не было отношений, но в таком «Прости» обычно чуть больше, что-то вроде «Прости, но по правде мне срать на тебя. До свидания, а лучше прощай».       Чонгук ушёл. Выл ночью в подушку, порывался написать и написал. Получилось жалко, плаксиво, на овердохуя сообщений, но вкратце: «Пожалуйста, одумайся, ты мне нужен». Ну там ещё, типа, «этот путь ведёт на дно», «наркотики — не выход», и всё подобное, что обычно говорят таким, как Чимин, такие, как Чонгук.       «Закроем тему». — «Чимин». — «Отъебись, пожалуйста».       Чонгуку бы хотелось. Нет, серьёзно. Махнуть рукой, сказать «Иди к чёрту, это твой выбор», влюбиться снова и жить счастливо без него. Но Чимин подсел на дурь. А Чонгук — на Чимина. Ядерная война локального характера.       Он писал ему, не получая ответа, заходил на страницы, читал записи, обновлял ленту инстаграма, сгорая внутри от отчаяния и иррациональной ревности. Чуть больше двух месяцев он не замечал, что живёт. Он не помнил, ел ли он, делал ли домашку, ходил ли на пары. Ему казалось, он перестал дышать. Вместо кислорода он насыщался болью и двигался только на ней.       И вдруг звонок. Посреди ночи. На этого человека у него стояла другая мелодия. Он не верил, что она заиграет когда-нибудь снова, но почему-то контакт не удалял. И она заиграла.       «Мне плохо, Гуки». — «Что с тобой? Ты где?»       Чимин назвал адрес. Чонгук приехал. Тогда-то всё и началось. Ночные звонки как особый вид кошмара, обдолбанный Чимин, заблёванные вещи. Тогда, в первый раз, ввалившись в свою комнату и едва доползши до кровати, он заревел навзрыд. Ему никогда не было так плохо. Его ломало где-то изнутри, выжигало, долбило, а он кричал, затыкая рот и плакал-плакал-плакал. Утром он понял, что жить ему больше не хочется, но почему-то продолжал жить. И даже с такими звонками смирился.       Чонгук, правда, собирался прийти домой и бессмысленно, в ожидании чуда, написать «Спокойной ночи». Честно. Но за спиной слышатся шаги, скрипит дверь в ванную. Чимина выворачивает. Нет, он всегда догонялся алкоголем после дури, но вот так долго его рвало редко. Наверное, нужно было разбудить Юнги.       Комната его открыта, а Юнги не было. Мобильник, нужный контакт, вызов.       «Да?» — «Ты где?» — «На работе. Чимин…» — «Уже дома». — «Спасибо».       Сброс. Он не злился на Юнги никогда, достаточно того, что Юнги сам себя ненавидит. Дай ему пистолет и поставь рядом Гитлера, и он, наверное, выстрелит в себя. Так что нет, Чонгук не злился. По первости только не выдержал, устроил сцену а-ля «почему вы ничего не сделали». А они делали, оказывается, и Чимин тогда, в чоновы семнадцать, не болел. Не болел, но лечился.       Чонгук заглядывает в ванную. Чимин сидит на полу, держась руками за унитаз. Его всё ещё рвёт, но уже желчью. Мерзость.       — Мерзость, — говорит Чонгук и идёт в его спальню. Открывает шкаф, достаёт штаны и футболку для себя и такой же набор для старшего. Переодевается и возвращается, кидает вещи для Чимина на пол, а свои грязные в стиралку.       Чимин больше не блюёт — всё так же держится за унитаз, откашливаясь, а по лицу у него слёзы и под носом потекло. То ли так плохо, то ли реальный отходняк начался. И лучше бы, думает Чонгук, ему было просто плохо.       Он смотрит, как старший поднимается, придерживаясь за стену, смывает, чуть ли не падает на раковину и голову засовывает под воду. Берёт дрожащей рукой щётку, мажет по ней пастой, засовывает в рот и давится. Мерзость. Но Чонгук зачем-то смотрит. Наверное, он мазохист.       Он не уходит даже тогда, когда, влажный от пота и бледный, Чимин снимает свою кофту, обнажая крепкое тело с крупными чёрными иероглифами на боку. Чонгук почти ненавидит себя, потому что даже теперь, после всех ночных зрелищ, от этой картины возбуждение током проходит по венам. Чимин не стесняется его, Чимину всё ещё похуй, и он стягивает с трудом кожаные штаны. Вид упругой задницы, обтянутой серыми боксерами, — слишком. Слишком, но Чонгук готов был смотреть и дальше, только Чимин уже оделся и вышел из ванной, пихнув его из-за узкого проёма.       Молчаливым призраком Чон поплёлся следом. Зачем он здесь? Чимин живой и подыхать от передоза или алкогольного отравления не собирается. Зачем? Ждёт, пока постирается одежда? Да нет, дойти можно и в этой, а Юнги ему должен за это чмо, так что его изгаженную вернёт.       Но внутри давит и сквозит холодом, ему, по-честному, просто жалко, что ли. Чимина жалко, немножко себя, немножко Юнги. Он бы, может, заплакал даже, но за столько времени солёной воды в запасах уже не осталось.       Комок человеческой плоти под смятым толстым одеялом. Всхлипов почти не слышно, но у Чонгука вроде как музыкальный слух. Скрипит полом, руки в карманы, останавливается рядом с кроватью. Тупо смотрит на одеяло.       — Уходи.       Хрипло и глухо, как наждачкой о наждачку, не его мелодичный голос. Жутко и печально, просто хрип. Но Чонгук любит даже это, даже со своим треклятым музыкальным слухом.       Садится на постель под хор побрякивающих пружин. Не уйдёт. Касается волос, не закрытых одеялом.       — Я сказал, пошёл вон.       Жалкая попытка спрятаться сильнее, но рука Чонгука всё ещё в его волосах. Мягких и влажных.       — Вон.       Хрип на грани с каким-то бульканьем, и всё же накрывается с головой. Пытается спрятаться от своих кошмаров, но от себя не спрячешься. Демоны внутри нас, и даже толстое мятое одеяло не спасает.       Чонгук вздыхает устало и садится на мягкий ковёр у кровати, прислоняется спиной к фанерному каркасу. Это не комната типичного наркомана, и, глядя вокруг, Чонгук видит Чимина, того, прежнего, из солнечной улыбки, из высокого голоса, из заливистого смеха и противно-приятного «Гуки».       На кровати позади тихо убивается наркотический кайф, выливаясь горькими каплями из глаз, а Чонгук до зубовного скрежета безнадёжно выстраивает новые и новые плотины, не давая разлиться собственному океану боли.       За окнами довольно пасмурно и только поэтому Чонгук ненавидит свою жизнь чуточку меньше, ибо будь там солнце, и он бы повесился от когнитивного диссонанса. Просто ему бы очень не хотелось, чтобы, пока ему плохо, вокруг было хорошо.       Слишком удобно ему было в его особой экзистенциальной фрустрации. Особой, потому что смысл жизни у него был — Чимин. А вот Чимина в его жизни практически не было.       Чонгук не мастер готовки, но сварить рис и обжарить четыре вялых тощих бутерброда он был способен. Самого его от еды чуть ли не воротило, но он подумал, что желудок Чимина после тотальной чистки настолько пуст, что, возможно, скоро начнёт коллапсировать.       Чон ставит тарелки напротив друг друга и садится на стул, тупо сверлит взглядом стену. Пустота и душевное омертвление — так гадко, что почти восхитительно.       Звук шагов, щелчок выключателя, шипение воды. Чимин встал. Скоро дойдёт до кухни, может быть, но Чонгуку не хочется шевелиться. Пока он здесь, ему не от чего убегать, прячась за учёбой и работой с тем же усердием и болезненным упорством, с каким Чимин прячется за наркотой.       Снова шаркающие шаги, и старший появляется в дверном проёме. Ему идёт размазанная подводка и нездоровая бледность. Когда он такой, его хочется иметь до бессознанки, и Чонгук не берётся навскидку сказать, сколько половых партнёров у того было. Ему действительно идёт, он выглядит как живая эротическая фантазия. Но сейчас он умылся, и нет подводки, а лицо не бледное — зеленоватое со странным румянцем и не скрытыми тоналкой прыщами. Чон чувствует себя конченым извращенцем, но такого Чимина он хотел бы больше.       — Что это? — кивок на стол, осторожный, немного презрительный.       — Завтрак.       — Я не голоден.       — Тебе напомнить, как долго ты вчера блевал? Молнии из глаз и невысказанные проклятия в адрес Чонгука. Чону бы уже в муках корчиться, но у него на эти взгляды и проклятия чёртовы броня. Он почти непрошибаем, пока убеждает в этом самого себя.       Чимин вздыхает тяжко и садится за стол, и вот, по-честному, иди-ка ты нахуй, Пак Чимин, если что-то не нравится. Но он только молча тянется за бутербродом.       — Начни с риса, пожалуйста.       Дёргает бровью и смотрит с претензией. Чонгуку не хочется пояснять. Ему вообще ничего не хочется. Поспать бы немножко, немножко постоять под душем, немножко сдохнуть — тоже неплохо.       Чимин пилит взглядом, но Чонгук всё так же непрошибаем. Молчит и не поясняет, что после той дряни, что побывала у Пака в организме, он бы его кормил внутривенно.       Послушно Пак берёт палочки и ковыряется в рисе. Вроде даже что-то ест, морщится, запивает соком. Чонгук тоже ковыряется, но аппетита всё ещё нет и вряд ли сегодня вообще будет.       Внезапный звон и скрежет отодвигающегося стула. Чонгук следит взглядом за поднявшимся Чимином в непонимании.       — Мне нужно покурить, — бросает Чимин и судорожно лезет в ящики.       Чонгуку, может, и кажется, но кажется, что руки у Чимина дрожат.       — Поешь сначала. — Глухо и пусто; что внутри, то и снаружи.       — Отъебись.       — Чимин…       — Для начала, — глаза, как у сумасшедшего, и Чонгуку до холодных мурашек не по себе, — я тебе, блять, хён, запомни уже. И я сказал. Мне. Нужно. Покурить. Я иду и курю. А потом допью твой ссаный сок и доем твой ёбаный рис.       Шипит в лицо, выбивая сигарету из пачки, вываливается на балкон, остервенело чиркая зажигалкой. У Чонгука тугой прогорклый ком обиды, почти детской, почти до слёз, и он снова сбегает. Вылетает из квартиры, шарахнув дверью, и прочь.       Последний раз я здесь, говорит он себе. И врёт, конечно.       Чонгук был бы искренне рад, если бы имени Чимин никогда не существовало в его сознании. Именно поэтому он забывает о нём в лучшем случае до следующего звонка, в худшем — пока что-нибудь или кто-нибудь не напомнит. Напоминает, как правило, каждый день почти всё вокруг хотя бы по той причине, что у Чонгука — ещё раз, на секундочку — зависимость. И всё же, конечно, он предпочитает об этом не говорить.       Они с Хосоком занимались танцами вместе. На самом деле, с ними раньше занимался и Чимин. Пока не пустился во все тяжкие. Поэтому сейчас, выпросив зал у тренеров, они остались в помещении только вдвоём: Чонгук и Хосок. Немного печально, уныло и тоскливо, и между ними каждый блядский раз висело это чёртово напоминание о том, «а как оно было». Сбивает и мешает ужасно. Ещё хуже — делать вид, что всё в порядке.       Хосок стоит посреди зала, и, сука, такая печаль на лице, что Чонгук готов в окно вышагнуть. Окна здесь красивые, большие, подоконники низкие — никуда залезать не надо будет. И погода подходящая: дождь, как из ведра. Прекрасный день, чтобы завершить своё существование.       Но не сегодня. Ещё немного помучается.       Они разминаются и без слов начинают прогонять то, что составили раньше. Получается вяло. Никак. У Хосока хотя бы технично, а Чонгук чувствует себя киселём. Напрягаться совершенно нет сил. Хосок это вроде как игнорирует и, может, даже понимает. Чонгук не знает, как они будут придумывать что-то ещё, потому что, по правде, они встали около двух месяцев назад, и с тех пор ничего нового в их танец особо не добавилось.       — Ах, нет, — старший выключает музыку и мотает головой. Влажные от пота волосы мотаются туда-сюда, — не пойдёт. Нужно уже добить это всё, иначе нам не дадут больше зал.       — Прости. Хосок улыбается слабо, отмахивается, типа, «не парься, всё окей». А всё не окей. Совсем.       Старший замирает снова, поворачивает голову, глядит молча в окно, за которым стена дождя. Слишком серьёзный. Хосок, ну хоть ты-то не падай в грёбаные печальные ебеня, хочется сказать Чонгуку. Но Хосок падает, а Чонгук молчит, потому что — а смысл? Всё и так ясно, всё и так случилось.       — Я, на самом деле, тоже не могу. — Хосок вздыхает, устало садится на низкий подоконник.       Чонгук садится рядом, смотрит перед собой. Если честно, Хосок захирел одним из первых. Просто в один момент, как он узнал, какое-то вечное солнце внутри него погасло, вечная улыбка осталась погребена где-то под осколками розовых очков. Хосок вообще казался Чонгуку вечным. Они все для него были вечные. И он ошибся.       Хосок тоже любил Чимина — все любили. Но он от Пака порой просто не отлипал, души в нём не чаял, как когда-то сам Чимин в Чонгуке. Чонгук почти ревновал, но сейчас слишком устал от всего этого, ему просто слишком плохо, чтобы об этом думать.       — Как он? — глухо, едва слышно, и всё равно бьёт по ушам, оглушает.       — Жив.       — А… а он так и не?.. — какая-то глупая надежда в голосе, из-за которой Чонгук убить готов. Сам-то он уже не верит.       — Так и не.       — Жаль.       Они сидят в давящем шёпоте дождя ещё несколько минут, а потом Хосок встаёт и говорит, что пора браться за дело. Снова пытается улыбаться, но, отвернувшись, вытирает пальцами влагу из уголков глаз. Надеется, наверное, что незаметно, но, прости, хён, тут везде зеркала, я вижу твою ложь.       А впрочем — какая разница? Они все упорно делают вид, что всё хорошо. Вяло, неправдоподобно, но с каким-то мазохистским упрямством. Пытаются выглядеть неплохо, когда на них сверху сыпется земля, пока они продолжают лежать в собственных ямах.       Чонгук продолжает тоже, но сам не понимает, зачем.       — Гуки, мне плохо.       В этот раз куда быстрее.       Чонгук распахивает глаза, пялится в сине-серый потолок. Белый, на самом деле, но сейчас, чёрт возьми, четыре часа утра.       Прошёл всего месяц. Плюс-минус дня три.       — Где ты?       Чимин называет адрес, и Чонгук срывается. Будь всё как обычно, он бы не особо торопился, но сейчас что-то не так. В этом дерьме что-то ещё может быть не так. Чонгуку страшно настолько, что тело внутри заполняет вакуум с температурой ноль по Кельвину.       — Даже не спросишь, что на этот раз? — этой бляди смешно, он улыбается призывно и щурит глаза. Глаза, в зрачках которых вселенная. И в этой вселенной Чонгуку нет места.       Он тянет Чимина за ворот, толкает вперёд.       Блять. Как же заебало, честное слово. Наркотики заебали, заебали ночные маршруты чёрт знает куда, Чимин, в хлам упоротый, заебал. Жизнь эта блядская заебала. Что на этот раз? Даже не спросишь, что на этот раз? Нет, не спросит. Заебало.       Чимин, кажется, удивлён. Конечно, ведь обычно его мальчик послушно тащит его до дома, снося всю ту дрянь, которую успевает вытворить обдолбанное тело. А тут дёрнул за шкварник и едва ли не пинком по улице.       Чонгук устал и зол. Ему невмоготу. Он хочет прислониться к стене и реветь белугой от того, как ему уже невыносимо терпеть всё это. До дикости хочется запнуться о бордюр и упасть, вывернув шею нахер. Он мог бы не проснуться сегодня. Наверное, так было бы лучше. Больше никогда не слышать ночных звонков и не видеть наркотического космоса в чужих-родных глазах. Да. Прекрасно. Господи, как это было бы замечательно. Было бы просто чудесно, но только Чонгук проснулся. Он слышал звонок, он видел космос. Он безумно хочет умереть.       Но толкает Чимина в спину остервенело и грубо.       — Ты ч-чего?.. — смеётся тот пьяно и испугано. Чонгуку противно и хочется вытереть руки.       Чимин не видит этого. Он под кайфом, окружающий мир видит как-то очень извращённо и по-своему. Цепляется пальцами за кофту Чонгука, смотрит рассеянно мутными глазами. Дёргается странно, и в последний момент Чон успевает его от себя оттолкнуть.       Чимин валится на колени; его выворачивает прямо на тротуар. Чонгук смотрит. У него точка кипения. Он ждёт, пока Чимин проблюётся, поднимает его за шкирку и снова толкает вперёд. Пак запинается, едва не падая. Чонгук толкает снова. Допинывает его до лавки в каком-то сквере, садит, сжимая ему плечо так, что тот шипит. Наотмашь бьёт ладонью по его лицу.       Чимин в шоке. Чимин опирается одной рукой о скамью, вторую прижимает к щеке и смотрит, сволочь, так, что у Чонгука сердце стонет и подыхает.       — Какого чёрта?! — кричит Чонгук. Ему плевать, что он может кого-то разбудить. — Какого чёрта?! — повторяет он и трясёт Чимина за плечи.       Пак пытается убрать его руки. Чонгук держит, пальцами хватает его за щёки, заставляя смотреть на себя.       Чимин в панике. Бьётся, изворачивается, сильно зажмурив глаза. Малыш, Чонгуку тоже больно, но так не может продолжаться вечно.       — Не надо, — шепчет Чимин, вырываясь. Силы после его дряни у него хоть отбавляй, но Чонгуком двигает отчаяние, почти до ненависти, он сейчас заведомо сильнее.       — Почему?! Почему ты делаешь это?! Почему я?! — орёт, рычит ему прямо в лицо. Чимин скулит, хнычет, начинает плакать, а Чонгук думает, что если так продолжится, то ударит его ещё раз.       Не продолжается. Чимин сжимает рот и кидается к урне. Его снова тошнит. Чонгук снова смотрит. Закрывает глаза, проводит по лицу рукой. Садится на скамью. Отворачивается.       Заебало.       Поворачивается вновь и глядит почти с жалостью. Чимин дрожит, Чимина трясёт, его опять выворачивает, и наверняка опять желчью. Долго. Жестоко. Чимин давится, кашляет, на его лице блестит влага — то ли слёзы, то ли пот. Чонгук очень хочет погладить его по волосам. Он даже тянется к ним, но вместо этого сжимает пряди и заставляет Чимина посмотреть на него.       — Не надо, — снова шёпотом просит Чимин, — пожалуйста.       — Почему?       Не отвечает. Смотрит долго, вырывается и снова кидается к урне, обхватывая жестяные бока. В этот раз быстрее. Вытирает рот рукавом рубашки, приподнимается на коленях. Отползает в сторону, складывает руки на скамье и падает в них лицом. Плачет. Тихо. Слышно только вздохи и редкие всхлипы.       Чонгук в состоянии смотреть на это минут пять. Его сердце разрывает на атомы без анестезии, и он не знает больше, как с этим бороться. Просто поднимается и пинает старшего по голени.       — Пойдём.       Его не слышат или не хотят слышать, и он применяет отработанный приём: за ворот и вверх. Грубо и жёстко.       — Я сказал, пойдём.       Чимин не спорит. Трёт лицо рукавом и следует рядом. Его отпускает, и Чонгук видит, что он тоже хотел бы сегодня просто не открыть глаза.       Ключи падают на пол с характерным звоном, кощунственным в предрассветной тишине. Чимин пытался открыть дверь: ткнул несколько раз мимо замочной скважины и выронил, прислонясь лбом к двери.       У Чонгука титановые тросы терпения трещат и вот-вот порвутся. Он наклоняется, поднимает ключи, плечом сдвигает пьяное тело в сторону. Подошвы найковских кроссовок Пака шаркают по бетонному полу — тоже слишком громко.       Открыв дверь, Чон запихивает старшего в квартиру. Дома Юнги или нет, его не волнует, но лучше бы нет. Потому что он больше не хочет так.       Чимин не смотрит на него, скидывает обувь и плетётся в ванную, разворачивая всё по прежнему сценарию. Чонгук не провожает его взглядом. Ему жизненно необходимо вдруг становится заполучить кружку горячего чая или кофе, и он ставит чайник на плиту.       Старший возвращается, когда Чонгук бултыхает дешёвым пакетиком зелёного в кипятке. Смотрит на него с озлобленной ухмылкой, привалившись к дверному проёму, весь бело-зелёный, с огромными чёрными кругами.       — Юнги-хён дома? — Чимин отрицательно мотает головой. — Хорошо. Надо поговорить.       Чимин смотрит удивлённо и, закинув голову, смеётся хрипло в следующий момент.       — Прости, детка, мне не до тебя. Проваливай.       Может, у Чонгука самого уже галлюцинации, может, он сам уже плохо осознаёт реальность, но в этой напускной дерзости ему слышится «Малыш, я просто не хочу, чтобы ты видел меня таким». Но вряд ли Чимину бывает стыдно.       Чонгук выдыхает устало, отставляет кружку на стол. Трёт глаза, горящие, словно от щедрой горсти жгучего перца. Поднимается и подходит к Паку. Сантиметров семь между их носами, и на Чонгука смотрит затравленный человек, а не упоротая скотина. Мятной поволокой обдаёт его потрескавшиеся губы — Чимин, само собой, уже успел умыться.       — Я ударил тебя, — шепчет Чонгук, — и если надо, то сделаю это снова.       Обретший осмысленность взгляд тяжелеет, стремительно падает к губам Чонгука и возвращается снова вверх, чтобы глаза в глаза. Чонгука припекает, он готов самостоятельно сложить голову на плаху, если мысль Чимина не повторяет его собственную. Сумасшедшие, потерянные, обезумевшие. Стоя на грани пропасти позволяют себе думать о том, чтобы случайно столкнуться губами перед тем, как упасть на самое дно.       Чимин опускает глаза, обходит его по дуге, садится за стол.       — Заварил мне чай, какая забота, — а голос так и сочится ядом похлеще змеиного. — Что тебе нужно?       — Поговорить, — усаживается напротив.       — О чём?       — Почему?       — Почему — что?       — Почему ты принимаешь…       Чонгук даже не успевает договорить это превратившееся в проклятие слово «наркотики», когда Чимин выдыхает истерично и закатывает глаза.       — Брось.       — Почему?       — Потому что моя жизнь дерьмо, детка. — «Детка». И где же ты потерял твоего «милого Гуки», Чимин?       — А ты и рад быть в нём по самую глотку? — шипит Чонгук. У него редко слетают тормоза, но с Чимином — постоянно.       — Ты ничего обо мне не знаешь! — поднимаясь, роняет табуретку, хлопая руками по столу так, что прыгает посуда. Чонгук моргает лишь от звука, ему не страшно, нет.       — Чего я не знаю? Что ты слабак?       — Заткнись!       — Не знаю, что, столкнувшись с трудностью, решил сдаться?       — Я сказал, заткнись!       — Что просто не можешь соскочить?       — Потому что это всё из-за тебя!       Чонгук никогда не слышал, чтобы Чимин так громко кричал. Он, может, повышал голос, но то рычание, что доносилось из его глотки сейчас, мало походило на него. Чонгука окатило, прошибло, пробило мозги реальностью, но он не мог понять, отчего именно: от бешеного рыка или от этих слов.       — Что? — сипит он, размыкая непослушные губы, но Чимин словно не замечает.       — Считаешь меня слабаком? Считай! Но моя жизнь превратилась в срань из-за тебя! Я не хотел жить так, не хочу! Я ненавижу свою жизнь, я глушу себя наркотой, я заливаю себе мозги дешёвым алкоголем и трахаюсь с кем-то, кого не вспомню через пять секунд. Но ты представить себе не можешь, — Чимин наклоняется ближе, и Чонгука бьёт нервная дрожь, — как мне восхитительно всё равно. Как мне чудесно поебать, когда я под кайфом. Потому что, пока я под кайфом, тебя нет в моей голове.       Ток хреначит по венам смертельным значением. Чонгука долбит озноб, у него мурашки по ногам и зуб на зуб не попадает. Он не может пошевелиться, он бы просто не заметил, если бы кто-то сейчас начал затягивать у него на шее петлю. Потому что — что, чёрт возьми, ты несёшь?       — Но проблема в том, — шипение обжигает лицо, влага в чужих глазах заставляет свои слезиться, — проблема в том, что, как только меня отпускает хоть немного, ты заполняешь всё внутри меня.       Чимин говорит совершенно непонятные, страшные вещи, и Чонгук видит, как злые слёзы отчаяния катятся по его щекам.       — А я не хочу думать о тебе, — голос в шёпот, но для Чонгука громче крика, словно отбойный молоток прямо над ухом, — слышишь? Мне тогда хватало своих проблем, понимаешь? Я был не готов… не хотел… тебя любить.       Маленький инфаркт в глубине сердца. Вспышка боли в мозгу и какая-то мутная пелена перед глазами. Непонятная волна, словно сель, полный грязи и тяжёлых булыжников, тащится по его телу с ног, застревая комом в горле. Хочется перевернуть этот чёртов стол, перевернуть вообще всё, что здесь есть, взять автомат и выпалить весь магазин, а потом с разбега перевалиться через балкон и остаться отвратительным месивом под этими окнами. Правда, хочется. Но почему-то он говорит, что Чимин кусок дерьма.       — Ты грёбаный идиот, Чимин, — говорит Чонгук.       Чимин в шоке, он смотрит непонимающе, потому что ждал наверняка не этого. Чего угодно, может быть, но точно не этого.       — Ты просто конченый кретин, и я тебя почти ненавижу. Потому что, — Чонгук переводит дыхание судорожно, сжимая побелевшими пальцами края стола, — потому что скажи ты сразу — и не было бы всей этой срани. Скажи ты сразу — и мы бы поговорили. Скажи ты, блять, сразу, — сука-голос всё-таки срывается, — сразу, Чимин — и ты бы знал, что с моих семнадцати лет не можешь, мразь, оставить меня в покое. Потому что всё это время я таскаюсь с тобой, ёбаным торчком, только потому, что люблю тебя. Всё это. Блядское. Время.       Лицо Чимина почти неподвижно, и только бровь мелко дёргается на секунду. Он срывается с места и ураганом шарит по шкафам. Отбрасывает руку Чонгука, пробовавшего его удержать, и, найдя блок, едва не врезается в балконную дверь. Его руки трясутся так, словно в глубоком Паркинсоне. Он тянет сигарету ко рту, выбивает раз за разом искры из зажигалки и на сотый поджигает, наконец.       Чонгук смотрит на его спину. Ему нужно подойти. Или не нужно. Нужно что-то сказать. Или не нужно. На чём они остановились? К чему пришли? У него остывает в кружке чай и решается судьба, а он кусает потрескавшиеся губы, потому что — что не так с нами, Чимин?       Всё же встаёт с трудом — ноги увязли в полу по щиколотку, мешая сделать шаг. Он идёт на балкон тихо, но не скрываясь, останавливается рядом, кладя руки на перила. Как же воняют эти чёртовы сигареты, Господи…       Чимин затягивается с закрытыми глазами, выпускает через пару секунд дым, затягивается снова. Хватит, пожалуйста.       — Хён.       Хён сглатывает, но упрямо не открывает глаз. А Чонгук думает, что если не сейчас, то никогда. Если не он, то никто.       Придвигается ближе, обнимает сзади, раскрытыми ладонями прикасаясь к напряжённой груди. Носом утыкается во влажные волосы на затылке. Ему жизнь, кажется, нужна только ради этого. Только чтобы вот так носом в эти волосы, вдыхая родной запах. Как-то до слёз, потому что жизнь — она вот, а всё, что было до — какое-то существование. Он не набожный, но чувствует, что ангел шепчет ему на ухо и шелестит негромко своими пушистыми крыльями. И это не любовная лихорадка. Так падает ноша с плеч и лёгкие наполняются воздухом. Он просто понял вдруг, что начал дышать.       — Хён.       Мягко ведёт носом вверх-вниз. Его сердце болит, но так сладко, что он готов умереть за эту сладкую боль. Пусть она будет такой, пусть сердце лучше чувствует её, чем тонет в безграничном океане отчаяния.       — Давай попробуем, хён.       — Что?       — Быть счастливыми.       Чимин издаёт странный звук, давится чем-то, сглатывает громко. Шмыгает носом и снова дрожит.       — Знаешь, я… — начинает он неуверенно. И, боже, ноги у Чонгука подкашиваются, он вот-вот рухнет на колени, потому что вот он, вот он — этот голос, преследовавший его в каждом светлом воспоминании. — Я постоянно говорил себе, что могу остановиться. Но по правде, мне страшно. Я боюсь, что в этом так глубоко, что уже никогда не выберусь.       — Но ведь ты можешь попробовать. Мы можем, верно?       Чимин молчит, и тогда Чонгук не выдерживает: прижимается губами к его голове, снова и снова вдыхая запах.       — Не надо, — в голосе Чимина неприкрытая мольба. — Я так виноват перед тобой…       — Забудь. Просто позволь мне. Нас только что вышвырнуло грёбаное торнадо, и, если поблизости не оказалось дорожки из жёлтого кирпича, мы всегда можем выложить её сами.       Чимин не отвечает снова. Тушит сигарету в пепельнице, и они стоят так ещё несколько минут. А после Чимин говорит, что хочет спать.       «Ты будешь спать на диване?» — «Да». — «Ну и зачем сидишь перед моей кроватью?» — «Хочу убедиться, что я не сплю».       И Чонгук не спит до самого утра. Будит Чимина в восемь со словами, что ему нужно на учёбу.       «Нужно?» — «Нужно. Я ещё зайду».       Чонгук с удовольствием прогуливал бы пары, но он слишком тяжело переносил, когда его ругали. Ну и, может быть, у него был небольшой комплекс отличника.       В аудиториях нет часов, а время на данном с проектора рабочем столе препода он не видит — хуёвое зрение даёт о себе знать на последних рядах. Неподалёку девочки-лингвисты оглядываются на него, о чём-то щебечут, прикрывают себе рот ладошкой при смехе, а Чон думает, как бы не сойти с ума. Время хочется смотреть каждую минуту, но чем больше он мучает смартфон, тем больше ему хочется написать. Он не знает, что, но ему так хочется. И ему страшно.       Где-то когда-то он прочитал историю о том, как человек писал кому-то близкому, умершему, сообщения. Просто не мог смириться с тем, что тот умер, и продолжал слать их. Это показалось Чонгуку диким, жутким, но он… как-то не задумывался, что ли.       А потом Чимин слетел с катушек, и Чонгук стал кем-то около того. Сначала писал всё подряд, надеясь, что хён ответит хоть на что-то. Как прошёл день, что он ел на обед, как его достал его учитель английского и всё в таком духе. Просто этакий личный дневник в сообщениях катока. Со временем запал как-то пропал, и всё превратилось в «Доброе утро», «Спокойной ночи», «Мне не хватает тебя, хён». А в ответ тишина, словно на том конце давно уже умерли. Лучше бы, наверное, было так, потому что тогда бы не было глупой надежды, мучавшей его не один год.       Теперь же Чонгук просто не знает. Он вдруг понимает с ужасом, что на этот раз ему могут ответить. Пятьдесят на пятьдесят, конечно, но могут. И он не готов. Ему кажется, что получи он ответ, и сердце его сделает смертельный кульбит, который он вряд ли переживёт. Это ведь как сообщение от покойника — в первую очередь страшно, а уж потом ты понимаешь, что никто не умер, и там, на том конце, тебе отвечает живой человек.       Пальцы влажные и дрожат, не попадают по буквам, и он пишет ересь. Стирает. Печатает снова, снова не попадает. «Привет, как дела?» превращается для него в труднейшую задачу. Но он набирает и жмёт «отправить», пока не передумал. Отключает звук, надеясь не ждать.       Но он с трудом дышит, а сердце колошматит по грудной клетке с бешеной силой. Он промёрз ожиданием до нервной дрожи и ледяного пота между лопатками. Его ноги трясутся, а живот сводит, как при жёстком отравлении. Он не знает, чего боится больше — увидеть ответ или не увидеть.       Голова падает на стол, губа закушена до боли. Преподаватель говорит что-то, но Чонгук не с ним, он где-то в себе, в своей голове, в своих мыслях, роящихся, словно потревоженное осиное гнездо. Жалят и жалят нервными импульсами то тут, то там, не дают покоя.       По его ощущениям проходит пятнадцать минут, на деле всего восемь. Он поворачивает голову и видит мигающий огонёк.       Блядство. Неужели.       Хватает телефон так, как человек хватает бутыль воды после нескольких дней в пустыне. Зажигает экран, снимает блокировку. Напротив чата значок одного непрочитанного. Громко сглатывает, но ком, вставший в горле, не пропадает.       «Я в порядке. А ты?»       В порядке.       Чонгук судорожно выдыхает и чувствует, как щиплет глаза. Он пялится на экран, боясь моргнуть, будто тогда сообщение исчезнет. Всё же моргает. Оно на месте.       В порядке. Как ты?       Как он? Как? Тоже в порядке? Может ли так биться сердце у человека, если он в порядке? Нет, он не в порядке. Он совсем не в порядке, но почему-то набирает: «Тоже», — и добавляет улыбающийся смайлик.       Тоже. Я тоже в порядке, Чимин.       Наверное, он надеется на что-то ещё. Ну, типа, «Ты долго?», или «Когда ты вернёшься?», или ещё проще: «Жду».       Он надеется около получаса, но ничего больше не приходит, а он сам не решается набрать что-то ещё. Хотя решает, что Чимин ждёт его и так, просто ведь необязательно сразу писать об этом, верно? Он спрашивает себя, но не отвечает, боясь, что ответ будет верным, но не тем.       До окончания занятий дотерпеть почти нереально. Он впервые ненавидит университет так сильно. Ненавидит свои чёртовы три пары в понедельник и просто хочет скорее домой. Домой, но не к себе. Телефон отключает, чтобы не надеяться, потому что знает: ничего не придёт.       Дорога домой — улицы, автобус, остановки — всё это проходит мимо, растворяется в его сознании, пролетая насквозь. Он не замечает ничего, он весь в ожидании и пытается строить плотины, держащие мысли где-то за пределами выхода в прямую связь. Пока они невнятные, с ними можно бороться.       Днём путь сюда совсем иной. Он светел и в нём есть что-то обыденное, привычное, житейское, никакого таинства и никакой грязи. Чонгук впервые видит здесь кого-то, кроме него и Чимина, и это странно. Он даже останавливается на минуту, оглядывая двор, смотрит на дверь подъезда. Все такие реальные, такие живые, и у каждого своя жизнь, и никого из них не волнует Чонгук, который не может разобраться со своей.       Когда он давит на кнопку звонка, то понимает, что совершенно без понятия, зачем он здесь. Ему безумно хотелось вернуться, но он не знает, что говорить Чимину и что делать с ним в одной квартире. Они так давно не разговаривали нормально.       Ему открывает Чимин. Уже не сонный, всё в тех же домашних штанах и футболке. И сам весь такой же неожиданно домашний. Без грамма косметики и пьяных ухмылок.       — Привет, — улыбается неуверенно пропускает вовнутрь, кашляет.       Наверняка опять курил свои гадские сигареты, думает Чонгук, и, действительно, видит лёгкую, едва уловимую дымку, когда заходит в его комнату. Чувствует неприятный запах. Но не такой, как у сигарет. Какой-то другой. Сладковатый.       Он вспоминает не сразу. Осознание бьёт по мозгам увесистым булыжником, и Чон резко разворачивается, натыкаясь взглядом на Чимина.       — Что такое? — хихикает Пак, смотрит долго, а потом захлёбывается смехом. — Своё лицо видел? Как Терминатор! «Мне нужна твоя одежда!»       Он смеётся заливисто, басит голосом, не понимает, что несёт сейчас дичь, которая палит его, наверное, даже лучше этой сладковатой вони. Опять под кайфом. Ничего тяжёлого, всего лишь травка, но в случае с Чимином даже это слишком.       — Вчера ты говорил, что виноват передо мной.       Чимин прекращает смеяться. Смотрит непонимающе. Чонгук тихо бесится.       — Что? Да, я… а что? К чему ты?..       — Не ври.       — Что? Не врать в чём?       — Ты снова курил дурь! — рычит Чон, толкая Чимина к стене. Тот ударяется, ловит искры из глаз, хватается за плоскую поверхность, словно это его как-то спасёт.       — Я не…       — Не ври!       Встряхивает его за ворот футболки, смотрит пристально в его лицо. Они почти касаются носами. В груди боль, какая бывает, когда рушится твоя иллюзия счастья, придавливая тебя бетонными плитами и погребая под ними в считанные секунды. Прошло меньше суток, и от его слов ни следа. А Чонгук верил.       — Прости…       Шёпот едва различимый, и Чонгуку снова мерзко. Будто сейчас снова ночь, будто Чимин в ёбанное дерьмище, будто Чимин снова валяется на полу и держит руками унитаз, выворачивая в него всё содержимое желудка снова и снова. Господи, как же мерзко. Опять.       — Мне казалось, ты хотел бросить…       Чонгук хотел бы грубо, хотел бы яростно, хотел бы ударом по роже до саднящих костяшек. Но выдыхается как-то отчаянно, почти плаксиво. Что-то вроде «ты обещал, что не бросишь меня». Чимин, конечно, не обещал, но Чонгук уже поверил.       Молчит. На отчаяние Чонгука в ответ могильная тишина и раскаяние во взгляде напротив. Ему жаль. Искренне жаль, быть может. Как бывало жаль тому Чимину, когда он случайно обижал своего милого Гуки. Но не осталось ни того, ни другого. Только ржавые остовы несбывшихся надежд и немного боли сверху. Немного. С Тихий океан примерно.       — Тяжело бросить сразу.       Так внезапно, что Чонгук почти вздрагивает. Отодвигается. Нахуй отчаяние, нахуй мольбы и слёзы. Он устал быть мальчиком с вечной тоской в глазах. Если Чимин не понимает по-хорошему, то Чонгук просто заставит.       — Где ты это прячешь?       Чимин молчит стойко, смотрит в пол, поджав губы. Чонгук трясёт его за плечи, а тот вырывается и приваливается к стене. Чуть поворачивает голову, сжимает зубы. Куда угодно смотрит, но не на Чона.       Чимин не то чтобы торчок, но… блять, давайте будем откровенны.       У Чимина по крови разносится дурь, а у Чонгука сейчас вроде бы разбитое сердце. И вроде бы не в первый раз. А больно, знаете, как в последний. Секунда-другая, и от мальчика со светлыми мечтами и верой в лучшее останется обледеневшее пепелище. Иногда Чонгук жалеет, что у него есть сердце. Что он не какая-то чёрствая мразь с куском камня в груди, которая так просто… да к чёрту.       Рюкзак в руки и на выход. Это была последняя станция. Дальше его поезд, наверное, не идёт, а их составу так и не хватило тяги.       Его никто не останавливает, и он понимает, что впервые оказывается прав.       Но нет. В который раз ошибается.       Чимин — это как на американских горках с закрытыми глазами: не знаешь, куда тебя рванёт в следующую секунду. Сейчас, например, он стоит перед Чонгуком с обувной мятой коробкой в руках. Крышка в одной, коробка в другой, а внутри несколько аккуратных пакетиков с травой и один с чем-то белым. Понятно, с чем, но Чонгук не хочет вспоминать это дрянное слово.       Сглатывается с трудом, в горле какая-то горечь. Он медлит, информация доходит долго через все только что возведённые пороги неверия. Успев надеть только один ботинок, он нещадно мнёт пяткой второй, но это где-то далеко от его мира, совсем не в его поле внимания.       — Это всё? — голос больше похож на карканье.       — Да, — таким же глухим карканьем в ответ.       Чон забирает коробку, скидывает не до конца надетую обувь, сомнамбулой бредёт в сторону клозета, который, кажется, убитого в ничто Чимина видел чаще, чем родной брат. Достаёт первый пакетик, высыпает содержимое в унитаз. Чимин наблюдает с порога и снова молчит.       Приходится смыть несколько раз, но немного листовой крошки всё ещё плавает на поверхности. И даже с этим — Чонгука уже отпустило. Он смотрит на Чимина. Чимин кусает губы и глядит вперёд стеклянными блестящими глазами.       Тебе что, жалко прощаться с отравой, хён?       — Хён?       Остервенелый взгляд прожигает дыру в переносице, чужие губы краснее клубники и подрагивают, а Чонгук еле держится, чтобы не начать ломаться на мелкие части. Правда в том, что он не может отказаться от своей зависимости в виде Чимина. Он просто должен знать, может ли Чимин отказаться от своей.       — Хён…       — Просто для справки, — дребезжащий голос, как камертон от удара, бьёт по нервам своим звоном, — знаешь, какие оргазмы от кокаина?       Чонгук не отвечает. Он что-то видит за этим выпадом, какой-то страх, какую-то панику, и где-то на уровне чувств понимает. Неумолимая боязнь разглядеть дерьмо жизни без наркотической обёртки, ощутить весь паршивый вкус трудностей на собственных плечах, вспомнить, как дышать воздухом, а не дымом. Чертовски трудно, правда, Чимин?       — А ты знаешь, какие оргазмы от любви? — тишина в ответ; всё ясно без слов. — И я — нет. А говорят, феерические. Крышу сносит похлеще дури.       Шаг навстречу. Судорожные объятия — лучшее средство от боли. Проблемы всё ещё крутятся рядом, но — сердце к сердцу, и невидимые нити чужой поддержки ставят тебя на ноги. Ты больше не смотришь на мир, стоя на коленях посреди болота.       «Начни идти в сторону берега, Чимин, пока я могу держать тебя».       Чонгук обнимает крепко, смыкая руки на чужой спине. Он не девственник, но такие разговоры ему кажутся сейчас неверными. Даже мечтая о теле старшего, Чонгук не может не думать об их взаимосвязи как о чём-то бесконечно, безвозвратно нежном. Их нежность в таких вот крепких объятиях, в красноречивом молчании, в недоговорённых фразах, в глубоких взглядах и в грубой, беспринципной лжи, в матерных проклятиях и игнорировании. Нездоровая, но такая необходимая нежность, которой Чонгук дышит. И ему хочется ещё чуть-чуть сверху, чтобы хоть немного как у людей. Ну что-то вроде: «Я люблю тебя так сильно». — «Но я люблю тебя сильнее». И тогда не так страшно будет даже задохнуться.       «А ты знаешь, какие оргазмы от любви? И я не знаю».       Чтобы это знать, нужно заниматься любовью хоть раз в жизни, это очевидно. Чонгук не занимался. Просто тот, кого он любил так долго, об этом даже не знал.       Глупая ирония.       Сказав сейчас эти слова — хлёстко, наотмашь, как пощёчина — Чонгук не вспыхнул желанием попробовать. Он больше не загадывал, что будет дальше. Завтра, через час, спустя секунду. Он здесь, он сейчас, сейчас существуют они. Они в объятиях друг друга и согреваются одним на двоих теплом. В их сердцах два маленьких генератора, а дальше чистая физика и немного «за». За ней и за её строгими законами бытия.       Чонгук никогда не был философом. Намджун любит размышлять, иногда Юнги, иногда что-то занятное выскажет Тэхён. Но у Чонгука с Чимином была какая-то своя философия. Спрятанная глубоко внутри, она легко выходила наружу.       «Мне не справиться без тебя». — «Мне без тебя тоже».       Вот и вся философия.       — Чонгук?..       Имя отдаётся гулом в сердце, потому что ещё не «Гуки», но уже по имени.       — Да?       — Я есть хочу.       Чонгук улыбается, потому что и без того похудевший Чимин из-за дури становился похожим на тростину. Чонгуку не нравится. Он надеется исправить и это.       Они гуляли полдня.       У них почти не было денег, поэтому обедать пришлось дешёвым фастфудом. Ужинать тоже, но это весело. Весело набивать щёки паршивеньким гамбургером, глядя друг на друга и улыбаться, пытаясь не засмеяться и не заплевать едой стол. Весело добавлять к этому щедрый глоток разбавленной колы из большого стакана и делать уже совершенно невозможное — запихивать к этому картошку фри. У Чонгука получилось, а Чимин всё же засмеялся.       Они почти не говорили, просто слонялись по огромному Сеулу, не задумываясь, сколько километров успели намотать за день, и не выискивая тем для разговора. Теперь их молчание не было неловким. Гармонии в нём было больше, чем во всех их словах.       К ночи Чимин устал. Чонгук, по-честному, тоже, но вроде как дохера сильный и выносливый, первым не признается, да и вообще не признается ни за что.       Чимин опускается на лавку и, к разочарованию Чонгука, тянет из кармана полупустую пачку сигарет.       С того дня, когда наркота уплыла в канализацию, прошло чуть больше двух недель. Чимин, насколько Чонгук мог судить, действительно, больше не баловался, и Чонгук почти счастлив. Почти — потому что старший всё ещё дымит своими дерьмовыми сигаретами хлеще крематория. Дым крематория Чонгук никогда не нюхал, но уверен, что эти сигареты воняют куда отвратнее.       — Не планируешь бросить курить?       Чимин игнорирует. Зажигает огонёк на кончике, затягивается.       — Чимин-а.       — Отвали.       Не «иди нахуй», и на том спасибо. Чонгук в принципе привык. Он даже не обижается. Он просто не хочет, чтобы Чимин курил. Эгоистично, нагло, дерзко, но он не хочет, а значит, и Чимин не будет. Потому что это плохо.       Чонгук пропадает из поля зрения Чимина. Они на опустевшей в это время детской площадке, и Чон хватает горсть песка из песочницы. Влажного и тяжёлого — то, что нужно. Подходит и лениво швыряет всё в Чимина. Не в лицо, конечно, ниже.       Выходка детская, как ни смотри, и Чимина не трогает.       — Ёбу дал?       Чонгук поджимает губы. Он всё ещё не обижается. Садится рядом, медлит пару секунд, вдыхая отвратительный запах, а потом наклоняется и прижимается носом к волосам. Наслаждается родным травянисто-мыльным, не выдерживает и целует мягко затылок.       — Мне не нравится целовать тебя после этого, — шепчет ему в шею.       — Мой затылок не воняет.       — Зато воняет изо рта.       Чимин хмыкает. Думает, кажется. Тушит сигарету об урну и выкидывает, а Чонгук мысленно ликует. Наблюдает за тем, как из другого кармана тот достаёт жвачку и запихивает подушечку в рот.       — Так лучше?       Чимин поворачивается к Чонгуку и выглядит недовольно. Чонгук молчит, но осторожно целует его в губы. На своих остаётся противная горечь, и он всё ещё чувствует этот ужасный запах курева, но это уже пустяк.       Чонгук терзает его губы, не проталкивая внутрь язык. Чимин сказал, что ненавидит поцелуи с языком. Чонгук мог бы, знаете, упереться, типа «Ты просто пробовал не с теми, я другой, не такой» и всё в этом духе, но… как-то не стал. Потому что Чимин всё очень хорошо компенсировал. Он кусал губы на потрясающе измеренной грани боли и нереального удовольствия, он ласкал их своими губами удивительно чувственно и совсем уж невероятно, пошло он водил по ним своим языком. У Чонгука от таких поцелуев стояло дико, как у школьника в глубоком пубертате. Ему было даже чуточку стыдно, но Чимина такие проблемы не волновали, так что быстро забил на это и Чонгук.       Он не думает о большем, правда. Он всё ещё плавится и воскресает каждый раз от их особенной нежности, сжимая старшего в объятиях и мучая поцелуями. Ему хватает, ему так безумно хорошо, что, кажется, он уже на пороге рая; руку протяни и коснёшься золотых ворот. Он знает, что рано или поздно они сделают что-то новое, но загадывать зарёкся, наслаждаясь тем, что имеет сейчас.       Но Чимин не мог не грузиться, иначе это не Чимин.       — Тебе не противно?       Чонгук целует его шею, а он бормочет что-то, что младший и понимает не сразу.       Какой-то глупый вопрос. Как Чонгуку может быть противно, если он любит?       — Нет.       — Я имею в виду… — Чимин спотыкается о что-то внутреннее и непреодолимое, и Чонгук уже думает, что не так всё это важно, но Чимин находит силы продолжить: — имею в виду, я ведь спал с кем попало.       — И?       — Да блять! — резкий толчок по плечам, и Чонгук едва не падает со скамьи, смотрит ошарашено. — Просто не приходило на ум, что я мог что-то подцепить?       — Я думал, ты в курсе про контрацепцию.       — Я в курсе, — рычит Чимин, — но как-то трудно вспомнить под кайфом, была она или нет!       Чон не злится, но заметно мрачнеет. Потому что, блять, не то чтобы не приходило, просто он как-то сразу эти мысли отгонял. И хер с ним, с каким-нибудь хламидиозом. Но есть вещи куда страшнее.       Рассказы о нариках не пугают. Не пугают рассказы о неизлечимых заболеваниях. На эту тему в школе можно даже «чёрно» пошутить. Но если задуматься хоть раз, уже никогда не будет смешно. Что такое десять лет с жизни с постоянно умирающим иммунитетом? Чонгук не хочет знать, правда. Даже представлять не хочет.       Но смотрит на Чимина и думает: что такое, например, десять лет с ним? И десять – в лучшем случае, ну так, плюс-минус. Это же, Господи, такая ерунда. Через десять лет Чимину будет всего тридцать два. В этом возрасте многие только создают семью, только начинают жить осознанно, взрослеют более-менее. Десять лет — кажется так много в цифре, но так мало это выглядит во временном КПД.       Чимин смотрит загнанно. Он, наверное, как и Чонгук, тоже старался не думать об этом. Тоже не хотел знать, как это, не хотел считать это реальным. А теперь ему так страшно и кажется, что не с кем разделить этот страх. И как бы Чонгук ни старался быть рядом и поддержать — правда, не с кем. Он знает, что здоров — проходил обследование — и он, правда, не в состоянии понять человека, который боится узнать свой статус.       Возможно, это к лучшему, что не может, но едва ли от этого легче.       — Тогда мы просто сходим в клинику, и ты сдашь анализы.       Чимин не хочет. Чонгук уверен, что не хочет, но его чувства понять всё ещё не в силах. Он в силах только прижать его к себе, зарываясь пальцами в жёсткие волосы, и сказать, что всё будет хорошо.       В клинику они идут на следующий день. Чимин решает не собираться с силами и просто делает стремительный рывок.       Они не говорят вообще. Бредут молча, молча едут в автобусе, молча заходят в больничное здание. Так светло и ясно на улице, и так погано на душе. Честно, лучше бы шёл град с дождём и в горизонт била неровная черта молнии. Такой же контраст выглядит, словно, эй, парень, гляди, твои проблемы не пуп земли, мир может радоваться и без тебя.       Действительно, может и радуется. И от этого как-то иррационально обидно.       Они заседают в небольшой очереди. Чонгук остаётся стоять, а Чимин сразу нервно опускается на металлические дырчатые сидения. С того самого момента, как сегодня они увиделись у подъезда, Чимин до крайности дёрганый. Сидит, широко разведя колени и спрятав руки, грызёт безжалостно губы и трясёт ногой.       — Нервничаешь? — зачем-то спрашивает Чонгук, хотя всё вроде бы очевидно.       — Угу.       На этом кончается их первый за сегодня диалог. Чимин не спешит делиться переживаниями, а Чонгук не собирается лезть к нему в душу. Ворошить и без того гудящий улей — вряд ли хорошая идея.       Чимин уже откровенно ёрзает. Елозит по сидению несколько минут, а потом шарит в кармане огромной толстовки. Чонгуку не нужно особо думать, чтобы понять, что тот ищет.       Старший лезет остервенело в другой карман и с чувством ругается — не находит. А Чонгуку почему-то гадко и почему-то немного жалко себя.       — Мне нужно сходить за сигаретами.       Чонгук не останавливает его, только следит убито за его раздражёнными скачками.       — Тебе анализы сдавать.       — Покурю потом.       — У тебя зависимость.       — У меня нет… — слишком громко, Чимин, на тебя смотрят люди, — у меня нет зависимости, закрой эту тему уже, — шипит он тише, но всё так же злобно.       Жажда сильно меняет людей, понимает Чонгук. Выворачивает всё так, что милое, ласковое солнце уже не греет и не светит, а сжигает всё, как гигантская ядерная бомба.       — Тогда бросай. — Тишина в ответ, и Чонгук продолжает. — Я много чего знаю, но иногда хочу от тебя услышать…       — Что услышать? — цедит Чимин ощетинившимся зверем.       — Зачем ты вообще начал всё это?       Лицо напротив краснеет, у парня в голове лопаются тросы терпения и кипит мозг, а Чонгук по-прежнему погряз в тоскливом спокойствии.       — Начал что?       — Да всё: и курить, и с дурью с этой…       Чонгук не доканчивает, Чимин обрывает:       — По приколу.       Чонгук замирает, вглядываясь. Чимин умеет врать, но сейчас Чонгук видит, что это неправда. Ему зачем-то, выходит, нужно это видеть, нужно понимать, что напускная грубость — блеф. Ему почему-то позволили среди яростного обстрела заметить маленький флаг, какую-то безмолвную мольбу за стеной озлобленности.       «Просто помоги мне, Гуки. Пожалуйста».       — Зачем, Чимин? — повторяет Чонгук устало.       — Я же сказал: по…       — Ответь честно. Честно, Чимин.       — Ты, блять, в уши долбишься или что?       Чонгук смотрит несколько секунд и срывается.       Он пропускает очередь Чимина. Возвращается, когда того уже нет в коридоре, и Чонгук просто надеется, что тот у врача. Ждёт у двери несколько минут.       Когда Чимин выходит, то останавливается на месте, устанавливая зрительный контакт. Их разделяет низкий журнальный столик, на который с бряканьем падает новая, запечатанная пачка сигарет.       Тишина. На них никто не смотрит, предпочитая не соприкасаться с убивающим электромагнитным полем между ними.       Чимин сминает пачку в кулаке, швыряет Чонгуку в грудь.       — У меня нет зависимости.       Гордость накрывает с головой. Чонгуку всё равно, но ровно до того момента, пока Чимин не хватается за стену, потеряв равновесие и пугающе резко побледнев. Чон кидается к старшему, и тот не отпихивает его: то ли слишком слаб, то ли не до того. Хрипит только, что ему срочно нужно дойти до туалета.       Чимина снова рвёт. Он сидит на полу и откашливает прогорклую желчь, потому что в желудке пусто. Шмыгает носом. Сглатывает судорожно и опять заходится кашлем, ощутив, как жжётся желчь в горле. Чонгук набирает бумажных полотенец и садится рядом. Вытирает старшему сначала рот, потом выкидывает грязное полотенце и новым стирает выступившие слёзы.       Ему не противно. Беспокойство куда сильнее, совершенно не до брезгливости.       Чимин встаёт с его помощью и доходит до раковины. Погружает голову под воду, полощет рот. Чонгук мнётся сзади. Он не умеет утешать. Он не знает, что говорить. Его закрутило в водовороте собственной жизни, и нестерпимо трудно выплыть из него.       Он протягивает Чимину очередное, полотенце, когда тот выключает воду. Чонгук смотрит через зеркало, как тот вытирает лицо, а потом просто прижимается к его спине.       — Пожалуйста, бросай курить.       — Ради тебя? — грустная усмешка.       — Ради себя.       Обнимать Чимина сзади, утыкаясь носом в его волосы — уже почти привычка.       Чимин здоров.       Чонгуку звонят в дверь, довольно неожиданно, потому что никто никого не ждёт. Он слышит мамино «Гук-а, открой дверь» и идёт в сторону прихожей. Смотрит в глазок и не верит самому себе. Открывает и всё ещё не верит.       Пояс ему сдавливает радостный смерч, прижимающийся к груди и повторяющий «Я здоров, Гуки, всё хорошо». Чонгук выходит из ступора и крепко обнимает в ответ, вдыхая родной запах и сдерживая влагу в уголках глаз.       Чимин здоров.       На шум выходит мама, но они не замечают, продолжая растворяться друг в друге, пока до них не доносится её голос.       — Чимин-а?       Удивление неприкрытое, словно она увидела призрака. Чимин пугается и дёргается, задевая макушкой чонов подбородок, глядит испуганно. Он, конечно, не думал, что дома могут быть родители, и не был готов увидеть их.       — Чимин-а, — повторяет мама и, раскрыв руки, подходит к нему. Заключает в объятия и солнечно улыбается.       — Миссис Чон, — выдыхает Пак и крепко зажмуривается. Чонгук даже не думает мешать. У Чимина не было мамы с папой, и Чонгук прекрасно знал, что в его родителях он находит то, чего ему так давно не хватает.       — Мы так скучали по тебе! Вы всё же помирились…       — Помирились, — кивает Чимин.       Родителям правду Чонгук не сказал и говорить не собирался. Просто когда спустя несколько месяцев мама спросила, почему Чимин больше не приходит, Чонгук сказал, что они поругались. Причину придумал самую тупую: из-за девчонки. Из-за чего ещё ссорятся нормальные друзья.       «Вы всё ещё не помирились?» — «Нет». — «Жаль. Всё так серьёзно?» — «Да». — «Жаль».       Чонгуку тоже было жаль, каждую грёбаную секунду без него. А теперь он смотрит, как его мама гладит Чимина по спине, и думает, что вот так — до мурашек под кожей правильно. Так должно быть всегда, потому что Чимин всегда был частью их семьи. Даже до того, как они познакомились, он уже был их потерянной частью.       — Айгу, как ты похудел! Скоро совсем исчезнешь!       — Простите, миссис Чон, буду наедать щёки обратно.       Они смеются, и мама уходит на кухню, накрывать стол.       — Добро пожаловать домой, — шепчет Чонгук почти что одними губами.       Чимин сглатывает судорожно. Губы у него дёргаются, а ресницы дрожат, но он улыбается. Шмыгает носом и шепчет так же тихо:       — Спасибо.       Они едят потрясающие на вкус мамины шедевры. Чонгук привык, а Чимину такая удача — поесть вкусной домашней еды — перепадала не так уж часто. Чонгук видит, как блестят его глаза, и что-то внутри так болезненно-сладко тянет от этой картины.       Так хорошо и уютно, как и должно быть.       — Мам, ты закормишь его до смерти, — в шутку бузит Чонгук, замечая, что старший едва держится. — Может, мы уже пойдём в комнату?       Мама недовольно отмахивается, но сразу же улыбается. Морщинки, словно лучики солнца, окружают её глаза. Она действительно счастлива, думает Чонгук.       — Надеюсь, теперь ты будешь заходить чаще.       — Вы ещё успеете от меня устать, — отшучивается Чимин, но слишком неуверенно.       — Ну что ты такое говоришь, Чимин-а, мы всегда рады тебя видеть!       Когда дверь за ними закрывается, Чонгук снова притягивает Чимина к себе. Как же хорошо, боже. Тоска, удавкой сдавливающая шею, исчезла, и Чонгук впервые чувствует себя так хорошо. Впервые, спустя долгое время. Счастье течёт патокой по всему организму, а внутри снова сладкая Хиросима. Но Чонгук не против.       — Я в порядке, — говорит Чимин, но не спешит выпутываться из кольца рук. — Тут раньше… по-другому было.       Чонгук понимает сразу, что речь о комнате. Мычит согласно, тычется носом ему в висок.       Чимин здоров, но они больше не говорят об этом. Зачем? Когда рядом с тобой падает дерево, ты не анализируешь этот момент снова и снова. Ты стоишь на месте шокировано, а потом просто радуешься, стараясь не злить судьбу лишний раз. Просто радуешься. И живёшь дальше.       Юнги нет всю неделю, и Чонгук почти постоянно зависает у них дома. Он уже успел забыть, что у них есть скейты, что в шкафах — куча барахла и что со своей первой крупной зарплаты Юнги копил на большой телек и PS4, на которой они и играют с Чимином не первый день. Они едят то пиццу, то бургеры, то ещё что-то в этом духе, но иногда Чонгук приносит мамину стряпню из дома.       Чимину всё ещё неловко, и лицо его приобретает виноватый вид. Но Чонгук его ни в чём не винит, и просто терпеливо ждёт, когда эту вину старший в себе переборет. И он её, в самом деле, перебарывает.       У них бой в самом разгаре, Чонгук чувствует, что вот сейчас — переломный момент, если не сделают всё правильно, проиграют к херам. Он максимально осторожен, бережёт здоровье, следит за противником, стараясь на ходу продумать план атаки. Уворачивается, оглядывает поле и замечает, что Чимина не видно.       — Ну ты чего, сольём же сейчас!       Чонгук искренне уверен, что вот сейчас Чимин встрепенётся и кинется ему на подмогу. Не кидается.       — Ау, хён, меня гасят!       Он позволяет себе бросить быстрый взгляд в сторону Пака, и даже возвращается уже к игре. Но. Зависает с джойстиком и поворачивается полностью. Чимин сидит неподвижно, глядит в его лицо, скрестив ноги. И, словно змея, совсем не моргает. Даже немного жутко.       — Хён?       Чимин любит оставлять всё без ответа. Вернее, отвечает он как-то по-своему, молчаливо. Сейчас, например, поднимается, продолжая смотреть, и Чонгук пугается не на шутку. Он спокойно смотрит ужасы — яйца в кулак и всё такое, — но сейчас почему-то прошибает жутью, как мальчишку сопливого.       Глаза у Чимина блестят совершенно маниакально, лицо сосредоточенное, и тут как бы трудно не бояться. Но он перекидывает ногу через ноги Чонгука и садится. Лёгкое недопонимание — мягко сказано.       Но старший просто целует его. Без лишних слов, без лишних действий, без лишних секунд между ними. Чонгуку то ли обжигает лёгкие, то ли немного колет в сердце, но итог один: пульс подскакивает неровными вершинами и опускается долгими впадинами. С Чимином иначе не бывает. Но, в очередной раз находя свои руки на его боках, Чонгук думает, что так и нужно — в омут с головой, в дикие пляски с чертями. Да хоть с самим сатаной, лишь бы Чимин был вот так рядом.       Чимин прислоняется лбом к его лбу, выдыхает неслышно носом, мажет самым его кончиком по щеке Чонгука.       — Страшно, — говорит Чимин шёпотом. — Никогда не делал так.       Чонгуку приходится бороться с собственной глоткой, потому что ком в ней не даёт произнести ни звука.       — Как? — хрипит он, боясь разрушить момент. Странный, дикий, но какой-то совершенно волшебный момент.       — Делать подобное в трезвом уме. Заниматься… любовью?       Чонгук не понимает интонаций. До него плохо доходят слова. По движению губ в темноте он читает фразы и задыхается. Грудина болит так, словно он от души вдохнул воду. Не удивился бы, узнав, что на самом деле тонет в реке Хан, и Чимин в его руках, говорящий безумные вещи, — его предсмертные галлюцинации. Последняя доза кайфа перед бесконечной темнотой.       — Заниматься любовью? — вторит ему Чонгук на грани сумасшествия. — Но мы не…       Чонгук, ломаешь момент, блять. Так говорит ему невозможно сварливый разум, и в первый раз Чонгук слушается его. Стонет измученно-сладко и захватывает мягкие губы своими.       Волнительно. Так волнительно, словно Чонгуку всего лет семнадцать, словно он впервые трогает чужое тело так интимно и словно вот-вот лишится девственности. Девственности Чонгук лишился давно, и всё это для него не в новинку, но как же это по-другому. И впрямь — страшно. Сердце заходится, руки трясутся и так тяжело дышать.       Если кто-то спросит у Чонгука, чем отличается секс от того, чтобы заниматься любовью, он уже сейчас готов назвать первое, самое важное отличие. Когда занимаешься любовью, ваши души сплетаются гораздо раньше, чем ваши тела. Единение совершенно иного уровня. Чонгук не романтик, но клянётся, сказал бы именно так, никак иначе.       — Не здесь, — бормочет Чон, но как же тяжело говорить, когда любимая шикарная задница раз за разом проезжается по твоему паху, когда ты уже готов.       — Спальня? — Чимин улыбается голосом, стараясь держать лицо.       — Спальня, — у Чонгука инфаркт стучится в миокард, ему не до улыбок, но тоже хочется.       Чонгуку вообще много чего хочется. Улыбаться, смеяться, плакать, стонать, благодарить бога, дьявола, вселенную, да кого угодно. Хочется вжимать Чимина в себя и терзать эти потрясающие губы, оставлять засос за засосом, слушать сбивчивое дыхание. В школе он читал про эксперимент с двумя металлическими блоками, атомы которых смешались на стыке после сильного давления. Этого ему хотелось тоже. Сплестись, срастись, раствориться друг в друге.       Он вжимает Чимина в стену, и ему мало. Чимин цепляется руками за его спину и тянет ещё ближе к себе. Ему, наверное, мало тоже.       Чимин склоняет голову, шарит пальцами по стене и включает напольный светильник. Тусклый свет бьёт по глазам, но Чонгук благодарен ему, он хочет видеть великое произведение искусства, тающее в его объятиях.       — Чимин… — Чонгук не уверен, что сейчас самое время поговорить, но он просто должен знать, — ты не жалеешь, что сейчас по-другому?       — Что?       Чимин открывает глаза. Их лица так близко. Дыхание отдаёт колой, в тёмных глазах не различить, где заканчивается зрачок и начинается радужка. Между ними пекло, и все слова оседают в нём, прибавляя жару.       — Не под кайфом.       — С тобой я уже в эйфории, Гуки.       Лисья улыбка на полных губах, и фокус у Чонгука теряется. Внизу тяжелеет под сахарным грузом желания и зверь внутри, жадный до близости, выпускает когти Чонгуку в душу, дёргая за нужные нити.       — А теперь давай заткнём свои фонтаны и просто будем наслаждаться друг другом, иначе я умру раньше, чем кончу.       Чимин обрубает последние связи со здравомыслием. Зверь Чонгука спал слишком давно. Слишком долго ждал этого. Чон стыдился своих фантазий в прошлом, но сейчас реальность куда лучше и куда изощрённей.       В любви нет похоти, только абсолютное желание, разделённое на двоих — такое чистое и естественное.       Чонгук смеётся, но давится вздохом мгновенно: Чимин находит чувствительное место сбоку на шее. Чимин куда смелее и прямолинейнее, уже тащит с Чонгука футболку, кидая её небрежно в сторону, проводит пальцами по груди, царапая. Чона ноги едва держат, но старший ещё не наигрался. Не насмотрелся, не налюбовался.       Руками по телу вниз, и дрожь вверх по позвоночнику. Чонгука никогда не трогали так. Он не знает, как именно, но Пак касается его иначе. Так, как нужно, как давно хотели они оба.       Весь Чонгук один напряженный нерв, натянутая тетива, возведённый курок. Чимин провоцирует, Чонгук стреляет. Снимает рывком толстовку, толкает в стену до глухого удара, становится на колени, целуя идеальное тело. Ему неважно, кто из них круче, кто сильнее, кто больше. Чимин идеален, это факт, который никто не сможет оспорить.       На его бёдра Чонгук готов молиться. Стискивает их пальцами, проводит по ним носом, кусает через плотную джинсу. Первый короткий стон и одобрительный взгляд. Плавит.       Чонгук мажет языком по крепкому животу, трётся щекой о возбуждение Пака. В этом нет чего-то грязного. Это всё кажется неожиданно чистым Чонгуку, неожиданно верным и естественным.       — Ты во мне всё так сильно любишь, да?       Похабно, с пошлой ухмылкой, и Чонгук не может не поймать эту волну.       — Отъебись, — бросает он беззлобно.       Он не привык быть развязным, но с Чимином хочется. С Чимином хочется лёгких безумств, политых приторным пряным сиропом, обжигающим рот неприкрытой страстью.       Чон улыбается хитро и проводит языком по его стояку, упирающемуся в тесные джинсы. Чимин хватает ртом воздух, запрокидывает голову, пальцами цепляется за его волосы, вжимая в себя лицом. Да, детка, вот так, пора и тебе немного сойти с ума.       — Боже, кто бы мог подумать, — шепчет сбивчиво, и Чонгук видит — едва сдерживает очередную улыбку, — мой малыш такой горячий, что вылизывает мой член прямо через штаны.       «Мой малыш». Чонгука долбит током. Напряжение пульсирует внизу так, что едва удаётся сдерживаться. Чонгук не отвечает, прикусывает плоть, заставляя тихонько зашипеть. Маленькая месть за собственные мучения.       Застёжка на джинсах тугая, поддаётся плохо, но Чон справляется. Он же умница. Хотя, возможно, нет, потому что пах Чимина идеально гладкий, а вот Чонгук как-то не готовился.       Чужой член перед своим носом видеть тоже волнительно. Мысль настолько смешная и нелепая, что он не может не улыбнуться. Ему нисколько не противно, даже член Чимина он находит идеальным. Наверное, это финиш. Да и похуй.       Живём один раз — люби, пока любится.       Чонгук дышит рвано, выдыхает судорожно, опускает дрожащую руку на член. Интерес естествоиспытателя.       Член под пальцами горячий, а Чимин шипит и негромко стонет. Так искренне и не наигранно. Чонгук хочет больше. Размазывает смазку по головке, отодвигает крайнюю плоть. Может, он извращенец, но это завораживает.       Ещё более неловкий шаг: прикрыв глаза, высунуть язык и коснуться уретры. Мазнуть, ощутить странный солоноватый вкус. Услышать, как хён задерживает дыхание. Что-то за пределами земного.       Языком по кругу, и головка оказывается во рту. Не противно. Чонгук никогда не брал в рот, но ему не противно. Если представить, что так же губы Чимина будут двигаться по его стволу, то крышу и вовсе сносит напрочь.       Чонгук вбирает член, двигается несколько секунд вверх-вниз, втягивая щёки. Скользит руками по торсу со вздувшимися от напряжения мышцами. Сходит с ума, впивается ногтями в бока Пака и чуть качает его. Боится, что Чимин не поймёт, но Чимин понимает: хмыкает глухо, путается мягко пальцами в его волосах, ловит момент и толкается глубже, надавливая руками на голову.       Чонгука ломает, как в лихорадке, и возбуждение спускается в пах горячей лавой. Он выпускает член, ведёт языком, выписывая узоры, поднимает взгляд.       Чимин шальной совсем и глядит жарко. В его глазах бездна, но Чонгуку она по душе. Он смотрит. Последнее, чего он хотел, это смотреть на партнёра, как шлюха, стоя на коленях и отсасывая ему, но Чимин — другое дело. На него он смотрит, на него смотреть хочется. Потому что Чимин, видимо, упал к нему с неба. Падший ангелок, с похабной усмешкой высовывающий язык по-блядски, глядящий сверху, качающийся с ним на одной волне любовного безумства.       Чонгук заражается быстро и усмехается в ответ. Берёт по основание в рот, и Чимин разрывает зрительный контакт: снова закидывает голову и так потрясающе прикусывает полную нижнюю губу.       Как же горячо, Господи, если ты есть, спасибо тебе за это.       Пальцы в волосах дёргают вверх. Чонгук не понимает, но послушно поднимается. Губы оказываются в плену других губ. Почему-то дико заводит.       Штаны с бельём спускаются до колен, дальше, не разрывая поцелуй, опустить не получается. Чимина он толкает к кровати, но едва ли тому удобно идти. Старший падает на кровать, губы их размыкаются, но отпускать Чонгука никто и не думает.       В конце концов одежды на старшем не остаётся. Носки Чонгук тоже отбрасывает в сторону, но, может, плотные белые чулки смотрелись бы на Чимине более чем развратно. Фантазия у Чонгука работает чересчур хорошо, и он стонет, впиваясь зубами в крепкие бёдра.       Чрезмерно чувствительная зона. Чимин вторит ему измученным стоном и падает спиной на кровать.       Собственные штаны давят абсолютно невозможно. Чонгук посылает их к херам, оставшись без одежды через несколько секунд. Чимин садится с заинтересованным видом, смотрит вниз, улыбаясь и прикусив зубами кончик языка. Для Чонгука слишком. И без того отлично снабжаемый кровью член Чона едва заметно дёргается. Просто слишком.       — Не думал, что сегодня всё будет так? — голос у Чимина высокий, но сейчас низкий и хриплый, похожий на мурлыканье огромной кошки. Сам он тоже выглядит диким котом.       Небольшая ладонь опускается на пах, водит по коротким волоскам, проходится ласкающе по члену. Чонгук закрывает глаза, сжимает зубы. Сколько у него не было? Он готов спустить сейчас, как подросток, даже не добравшись до сладкого.       — Неприятно? — хрипит он. Мысли вертятся вокруг Чимина и его прохладной шершавой руки. Пресс раздулся в напряжении; самообладания ни капли.       — Мне нравится гладкая кожа. Но тебя я люблю любым.       Чонгук добрый мальчик. Он не может сделать по-настоящему больно в такие моменты и быть грубым в постели для него нереально. Но Чимин на деле та ещё сука, нарывается профессионально. От болезненного захвата на запястье шипит, но Чонгук видит — заводится сильнее. Чонгуку не жалко, ему столько времени методично ебали мозг до самого сердца, что он готов быть немного беспощадным.       Только с Чимином он ловит эту грань между нежностью и грубостью. Они танцуют на ней бесподобно уверенно, потому что иначе просто не могут. Не будет слишком нежно и слишком грубо. У них на подсознательном уровне выверенные пропорции, подобранные идеально.       Чон садится напротив. Тянет старшего на себя, всё ещё сжимая запястье, оставляет горящий укус на его животе. Он не знает, нормально ли так обожать чужое тело, но это уже с ним, а значит, задумываться поздно. Чимин не помогает — зарывается в волосы, давит на голову, с шумом втягивает воздух сквозь зубы. От такого кроет, как от крепкого вина.       Чимин тянется вниз, шуршит одеждой, кидает на кровать маленькую тубу и пачку на три. Чонгуку немного похуй, он даже рад, потому что у него таких вещей дома уже не хранится. Видимо, теперь будут.       Приходится отрываться от солёного от пота тела. На пальцы выдавливается прохладная смазка, ЧСС подскакивает на порядок. Чонгук волнуется. Глупо так, но волнуется, входя пальцами сзади. Ему кажется, что Чимин что-то делал сам, потому что едва ли два пальца должны входить настолько легко. Готовился он или же просто мастурбировал — Чонгука не ебёт, от обоих вариантов пах обжигает так, что вот-вот сорвёт чердак окончательно.       Член Чимина как раз на уровне его лица, и ему трудно этим не воспользоваться. Он думает, как хотелось бы ему, и втягивает в рот яйца. Чимин давится воздухом. Пальцы в заднице не добавляют спокойствия тем более. Ногти впиваются в плечи, раздирая кожу, и Чонгук сильнее давит пальцами на стенки.       Ногти глубже; несдержанным стоном по ушам. Вот так, солнце, ты можешь ещё громче. Пальца уже три, чужой член во рту почти по основание. Чонгук чуть давит подушечками, проскальзывая, и Чимина выгибает сильнее. Пак скулит. То отклоняется на пальцы, то толкается Чонгуку в рот, тянет своё блядское «да». Он уже близок к тому, чтобы начинать кричать, и Чонгук немного завидует. Стонет, возбуждаясь ещё больше, и думает, что будь на месте Чимина, такого удовольствия уже не вынес бы.       Его спину нещадно полосуют, но кто бы знал, как это потрясающе. Его глотку таранят, но ему всё равно, даже в кайф, потому что от этого ловит кайф Чимин и так потрясающе стонет своим изломанным, сорванным голосом. Чонгук хочет, чтобы его рай выглядел так.       Чимин выскальзывает. Снова отстраняет его за волосы, мажа членом по щеке, и Чону приходится зажмурить один глаз, во избежание казуса.       — Продолжишь, и я спущу тебе в рот.       Рычание слышится словно сквозь вату. Спину жжёт, кожу головы тоже, но Чонгук улыбается пошло. Не так, как Чимин, Чонгук так не умеет, но старается, чтобы было похоже.       — Кто говорит, что я против?       Гневно-довольное «сука» топится в поцелуе, больше похожем на чреду укусов. Чонгуку всё равно, что они делают, даже поцелуи Чимина — что-то совсем нереальное, его кроет даже от них.       Не глядя нащупать пачку, выудить фольгу, раскатать по члену резинку. Почти подвиг, но Чонгук в принципе наловчился.       — Я люблю тебя.       Нагло и подло, слишком честно и прямо. Выдохом в губы, и Чимин теряется. На секунду, но этого хватает для фейерверка из чувств. Чимин опускает другой поцелуй, мягкий, почти целомудренный. Он не теряется среди прочих и не выбивается из них, вписывается органично и правильно. Потому что между ними всё ещё не просто секс.       — И я тебя.       Шёпот опаляет Чонгука, и совершенно неожиданно он чувствует, как Чимин направляет его член. Плавно и уверенно насаживается, соприкасаясь губами и дрожа. Их тела на расстоянии, и Чонгук сокращает его, надавливая на поясницу старшего. Чтобы кожа к коже.       Тянет Чимина вниз и к себе, затрудняя дыхание, и задыхается сам. Чимин старается не сжиматься, но сокращается в сладкой судороге, глотая воздух урывками. На спине Чонгука очередные багровые полосы, а на плече Чимина очередной чуть кровящий укус.       Так близко. Чонгук не знает, как описать это чувство. С ним раньше не было так, и теперь он не знает, какое дать этому определение. В нём горячий ураган сметает всё. Чонгук не ощущает, где заканчивается он и начинается Чимин. Он чувствует, что они единое целое.       И это так чертовски правильно, что хочется плакать.       Чимин начинает двигаться и хнычет. Что-то меняется, и теперь Чонгук царапает его бока и спину, а Чимин красит его плечи в бордовый. Утром это будет выглядеть ужасно, но Чонгук думает, что им пойдёт. Это тоже правильно.       Движения быстрее и резче, границы между ними двоими стираются, оставляя их тонуть друг в друге. Чимин снова и снова произносит его имя и через пять минут повторяет, как безумец, что больше не может. У Чонгука хуже с контролем, он бы хотел выдавить из себя хоть слово, но наружу рвутся лишь бессвязные стоны. Он и сам не может больше. В другие дни он бы разочаровался, что всё кончается слишком быстро, но сейчас так нужно.       Их отношения длятся всего ничего, но они жаждали друг друга так долго. Чонгуку кажется, что с самой первой их встречи. Так просто должно быть.       Чимин напрягается всё больше. В какой-то неуловимый момент замирает каменной статуей, прижимает Чонгука так сильно, как не прижимал ещё до этого. Вокруг члена так бешено пульсирует, что Чонгук стискивает зубы до мелкой крошки. Так не бывает.       Чимин содрогается, вскрикивает, трясётся и всё так же невозможно пульсирует, а Чонгук на периферии сознания думает весь этот миг, что так просто не бывает. Так хорошо, что он, наверное, не заслужил.       Он добивает себя сам, поднимая голову и сквозь размытую пелену видя лицо Чимина. Сведённые к переносице брови, зажмуренные глаза и распахнутый в немом стоне рот.       Чонгук не выдерживает. Рычит, а после хнычет, стискивая руки вокруг Чимина до дрожи, оставляет засос чёрт пойми где и едва не отключается.       В голове взрывы, тело — распрямившаяся пружина. Всё, что было до — вялая электрическая лампочка, по сравнению с этим.       Вспышки на солнце. Чонгук назвал бы это так. Он только что умер и был воскрешён ангелом, который его убил.       «А ты знаешь, какие оргазмы от любви? И я — нет. А говорят, феерические. Крышу сносит похлеще дури».       Чонгук ляпнул наобум, от отчаяния, и теперь просто не верил, что в первую же минуту усомнился в своих словах. Он не в курсе, как от дури, да и не хочет знать, просто уверен, что дурь так не может. И ничто больше не может.       Он не сразу понимает, что упал на спину. Что Чимин лежит на нём, и от каждого случайного соприкосновения их дёргает фантомными ударами тока. Чонгук счастлив и пытается восстановить дыхание, улыбаясь по-идиотски. Гладит Чимина по волосам, и тот приподнимается, глядя на него в ответ.       Красный, лохматый, с опухшими губами и блестящими нездорово глазами. Его оливковая в свете ночника кожа просит мягких, спокойных касаний, а в огромных зрачках вселенная. Не наркотическая. Реальная. И в ней отражается Чонгук.       — Ты такой красивый…       Чонгук говорит это прежде, чем к нему возвращается способность соображать, но не жалеет. Чимин смеётся в кулак, и уже за это Чонгук готов продать душу. За солнечный смех своего солнечного хёна.       — Ты тоже.       В груди разливается тепло. Гораздо сильнее, чем до этого. Такое уютное и жизненно необходимое.       Это ведь так приятно — знать, что ты чья-то вселенная.       Раньше Чонгук любил спать больше всего. Во сне не было реальных проблем, не было его зависимости, не было боли и страха однажды узнать, что Чимин откинулся, как это бывает с торчками повсеместно.       Но всё меняется. Чонгук всё ещё не любит утро, но любит просыпаться, потому что жизнь круто свернула к солнцу. Особенно сегодня этот свет пробивается даже сквозь закрытые веки. Под пальцами чуть липкая, но мягкая кожа, нос щекочут жёсткие взъерошенные волосы, и голову туманит природный, естественный запах.       Он стискивает Чимина в объятиях и не хочет открывать глаза. Не боится, что он исчезнет, но всё-таки нежится в ленивых остатках сна.       Пока не понимает, что что-то не так. Не так — взгляд, вперившийся в затылок. Не так — Юнги, стоящий на пороге. Не так — безграничное непонимание в его глазах.       Чимин, разбуженный отсутствием тепла, садится тоже. И тоже замирает, как Чонгук.       Они оба знали, что однажды придётся всё объяснить, и Чонгук морально готовил себя к этому всё время. Но сейчас ни единого слова не мог подобрать. Потому что к такому пиздецу в принципе нельзя быть готовым.       Юнги зол. Дал им минуту одеться, а теперь стоит и сверлит взглядом. Чонгук с ужасом понимает, что тот ведь совсем не в курсе. Они не сказали никому, даже Юнги, и теперь тот думает хер пойми что.       Взгляд буравит в нём дыру, и Чонгук опускает глаза. С чего начать? Он ни в чём не виноват, но под этим взглядом хочется начать оправдываться. Знаете, что-то типа «ты не подумай», «тут ничего такого», «это не то, чем кажется». Срань. Чонгук тупо проваливается, не способный выдать ничего здравого.       И потому пугается, когда это что-то выдаёт Чимин. Очередью выбивает слово за словом, словно пистолет-пулемёт. Чонгук вслушивается в каждое, не может не вслушиваться, они просто врезаются в его мозг на скорости, ударяя по нервным окончаниям.       — Мы встречаемся, хён. Кстати, порадуйся за меня, я здоров. У меня нет ни ВИЧ, ни гепатита, я даже никакой венерической дряни подхватить не успел. Курить вот бросаю. Почти бросил. А ещё с дурью завязал. Совсем.       Лицо Юнги белое, абсолютно. Как чистый лист или рождественский снег. Челюсть чуть отвисла и в глазах неверие. А Чимин глядит упрямо, даже не моргает, и Чонгук стыдится собственной слабости. И всё же безмерно горд за Чимина.       Кривая усмешка. Неуверенная, тусклая, но Чонгук всё равно теряется вновь.       — Ты мне уже столько раз говорил это…       Юнги прав. Чонгук бы тоже не поверил. И тоже бы зацепился лишь за это. Отчаяние накрывает с головой. Он не может представить, что должен чувствовать Юнги. Что должен чувствовать человек, раз за разом слышащий одни и те же фразы и раз за разом убеждающийся, что всё это ложь. Грязная и прямо в лицо. Чонгук не знает и не хочет вникать. Эгоистично, но своей боли ему хватило с лихвой.       — Но в этот раз я серьёзно. Мне просто… — Чимин заминается, и сердце Чонгука пропускает удар. — Просто незачем больше. Я просто счастлив и так.       Ласковая улыбка на полных губах, искренний взгляд. Секундное недоверие в глазах напротив, скрывающее тактично и давно убиваемую надежду. Чонгуку знакомо. Чонгук в себе такую же гасил. Чонгук понимает.       Неловкий шаг. Протянутая рука. Юнги срывается, тащит брата на себя, сжимает в объятиях. Отрывается. Шарится судорожно в своём пальто. Достаёт пачку сигарет, кидается к окну. Распахивает настежь. Швыряет. Бегом к брату, и снова объятия.       Юнги вздрагивает. Давится, шмыгает носом. Плачет — почти в голос. Чонгук не помнит, когда Юнги в последний раз плакал. Смотреть на это невозможно — слишком давит сердце не пережитой болью. Но Чонгук почему-то смотрит. Смотрит и читает по губам Юнги: «Спасибо».       Переносицу щиплет погано, и приходится сделать усилие, чтобы подняться с неудобного стула. Ноги ватные от эмоций, но Чон подходит к ним и обнимает тоже. Не знает, зачем, но ему почему-то кажется, что тоже должен.       «Мы встречаемся».       «Я здоров. Ни ВИЧ, ни гепатита, ни венерической дряни».       «Я почти бросил курить».       «А ещё с дурью завязал. Совсем».       «Я счастлив и так».       Чонгук знает теперь, что так звучит счастье.       Проходит совсем немного с того дня. Неделя, может больше. Юнги пытается наверстать упущенное, отпросившись с работы и сутками проводя время с ними. Они разговаривают обо всём на свете, смотрят фильмы, слушают музыку.       А потом Юнги уговаривает Чимина пойти на площадку.       Чимину страшно, Чонгук это видит. Вина съедает Чимина изнутри, и по правде, он просто боится смотреть на ребят. Послав однажды каждого из них не по разу, он валится к земле под весом собственного стыда.       И тем не менее, он идёт. Останавливается на углу баскетбольного поля, воробьём глядя на всех. И все в безмолвном шоке глядят на него. Как на приведение. Хотя, думает Чонгук, так и есть. Чимин для них всех умер — для кого-то раньше, для кого-то позже. Сдох от передоза или забитый такими же торчками, как он. А он живой. Цепляет на лицо виноватую улыбку и поднимает руку.       «Привет».       Молчание.       Мяч выпадает из рук Хосока и катится прочь, а Чимин вот-вот впадёт в истерику.       Шорох. Тэхён нетвёрдо шагает к ним, и лицо его такое же мрачное, как было у Юнги. Чонгук понимает и это. Он знает, что с Тэ Чимин обошёлся чуть ли не хуже всего. Не знает, как именно, но знает, что Тэхён пытался дольше всех. Дольше пытался разве что сам Чонгук.       — Ты где был? — тяжёлое и хриплое, оседает в воздухе, придавливая к полу.       Пауза, и тихий ответ Чимина:       — Да так. Приболел.       Неловкая улыбка становится чуть увереннее, а Чонгука дёргает от воспоминаний.       Ему семнадцать, а Юнги привёл какого-то парня на их площадку.       «Чонгук, это Чимин. Он тут приболел, поэтому не познакомил раньше».       Приятно познакомиться, Чимин. Ты мне хён, но всё равно коротышка. И я в тебя по уши, ты уж прости. Ты в меня, наверное, тоже.       — И как, вылечился?       Скепсис в голосе душит, но Чимин не сдаётся. Чимин улыбается уже совсем солнечно и кивает.       — Да, совершенно.       Тэхён хмурится. Хмурится, а потом глаза его расширяются и блестят.       «ЧимЧим…» — «Прости, что так с тобой. Теперь всё хорошо. Честно».       Тэхён ломается. Очередные объятия, и он тоже срывается в голос. Юнги отворачивается. Ему всё ещё тяжело. Чешет затылок Намджун, опуская голову; Хосок прочищает горло, топчась на месте; Джин откровенно трёт щёки, стирая влажные дорожки. Они все на грани.       Когда почти перестаёшь верить, подобное кажется немыслимым чудом. Глупо делать вид, что ничего не произошло.       — Йа! — Юнги спасает всё своей наигранной грозностью, и даже размякший Тэхён отстраняется от Чимина, рукавом вытирая глаза. — Мы тут играть собрались или болото разводить?       И они играют. Чимин тупит адски, и Чонгук не знает, то ли наркота не прошла бесследно, то ли ему всё же неловко. Может, и то, и другое. Но они все притворяются, что всё нормально. Палятся, конечно, что играют по сути в поддавки, но у Чимина в глазах искренняя благодарность, так что не ебёт.       Так долго они не играли давно. На улицы опускается сине-чёрная ночь, так что они решают остановиться. И всё равно не расходятся. Идут в забегаловку неподалёку набить животы, потому что есть хочется, на самом деле, нереально.       Им всё ещё немного неудобно с Чимином, но они стараются. Стараются быть ближе, говорить с ним, подбадривать не прямо, но очень весомо. Надежда, что всё наладится в каждом из них превращается почти в уверенность, и Чимин то и дело задирает голову к ночному небу, сдерживая слёзы.       Они все слишком много плакали, но если это от счастья, то, наверное, ничего плохого. Пусть.       Чимин ждёт, когда ребята уйдут немного вперёд, и поворачивается к Чонгуку.       — Спасибо тебе.       — За что? — Чонгук смотрит удивлённо, не понимает.       — Это лучше кайфа от дури, — Чонгук закатывает глаза и улыбается: рад, конечно, безумно, но было бы неплохо однажды вывести это из лексикона Чимина.       Надеется, что ребята достаточно далеко и оставляет на мягких губах невесомый поцелуй.       — Вы сосаться там будете или уже пошевелите копытами, пиздюки?       Голос Юнги не заставляет их напугаться в этот раз. Чонгук только прыскает, чуть отвернувшись, а Чимин, не сводя взгляда с Чонгука, швыряет мяч куда-то в сторону Юнги.       Сдавленный кашель. Самое меткое попадание за сегодня. Чимин смотрит в ужасе, с низкого старта драпая от разъярённого брата, схватившегося за живот и несущегося за ним.       И происходит что-то и вовсе почти немыслимое: впервые за долгое время над площадкой разносится радостный смех.