Кефир — особенно

Забытый вечер. Мутные звёзды и грязное небо. Сквер, скамейка, пара советских ажурно-кривых фонарей, тухлая мусорка. Через одну алею и лужайку – трасса. Размытые пятна машин и грязь из-под колёс на серую траву. Потерянность. Ядрёно-розовый андроид с кислотно-зелёной наклейкой-яблоком. Попытка кого-то удивить? «Ты странная», – «Я странная», – она странная. Экран мигает, пока мигает заряд. Сине-белая паутина асоциальности. «Группа». Хах, а как же. Все вместе, и каждый один. «Храм». Сами-то верят? Нет святилища на гвоздях одиночества. «Фикрайтерство». Нет больше истины – пиши сам. Беги. Выцветшие пиксели тихо потухают. Последняя новость про открытие своего кафе, его адрес. Скважина в рай гаснет. Девушка встаёт, накинув капюшон: капли падают на бездонно-чёрный экран, стучат по асфальту. Она уходит. Пару криков нелюдимых таксистов спустя. Она стоит перед неоновой вывеской «Храма». Так жалко и пыльно. Она чихает: аллергия. Она стоит перед своим Храмом. А в воздухе стоит комментарий из-под записи. «Нет возврата». Ей всё равно. Сети давно стали паутиной, хобби – Храмом, интернет – Раем. Раем одиночества и скитальчества. Пора признать. Жалкая попытка выжить. Знакомый психолог сказал: «Выпились». Нет. Зачем? Она – великий писатель современности, как сказал старый пьяница за «червонный». «Нет возврата». Она давно была за линией «невозврата», дальше даже некуда. Хотя, эта кафешка посреди тухлых улиц… Она смотрела на девушку тёмными провалами окон, манила дешёвыми огнями неона. «Храм». Ну что ж, может, и правда. В «группе» было уютно. А это тоже самое, только вживую. Вживую… А, знаешь, сидеть в одиночестве было проще. Ручка двери легко поместилась в ладони. Вдох: грязная сырость тянется в лёгкие; выдох: облачко тепла улетает, раздирая горло холодом похуже всякой дрянной водки. А, знаешь, так правда легче. Она думала об алкоголе, вдруг бы он помог, но никогда не решалась. Она думала о сигаретах – фыркала с отвращением. Думала, в конце концов, порезать руки, так, с обратной стороны, чтобы «если больно, – значит живёшь», но, одёрнув рукава, в очередной раз выбрасывала лезвие с балкона и затягивалась солёной соломкой. А, знаешь, жизнь была хороша. Кефир – особенно. Она дёрнула ручку, чтоб дверь со скрипом отворилась. «Нет возврата». Страх. Люди. Серое место. Лампочки раскачивались на тонких проводах – тени шатались вдоль стен. Боль. Боль, как будто с каждым движением тени, в душе, глубоко внутри, задевали что-то зарытое, чтобы не плакать. Всё вырывалось, но страх заглушал. Грязные стойки, пыльный фикус, потрёпанные книги, мутные лампы, заслеженный пол, рваные обои. Бежевые. Как сайт без билета назад. Приветливый гул, улыбки, смех. Они были живы среди мрака. «Фикрайтер?» – «Д-да…» – «О, наш человек! Шаркай сюда», – «Что-что?..» – «Ты странная», – «Я странная», – «Круто, мы тоже. Не всем быть обычными. Кто чем. Это ж Творчество». Творчество? А, знаешь, так было легче. Официантка в кружевном фартучке принесла стакан кефира. Гранённый, как у бабушки в серванте. Тогда, в детстве, не было таких проблем с общением, но был кефир. Девушка сделала глоток: «Вкусно». Под её носом появились белые «усы». Вытерла их краем рукава, в один размашистый жест. Огляделась, прогоняя страх. Может, фикус не такой и пыльный? А лампы уютные. Книги какие-то старинно-родные, тёплые, с тем запахом дома. Лица добрые. Позитив, дружелюбие. Она быстро влилась. Все вливались – она не хуже. Храм. Фикрайтеры-фикридеры здесь заночевали. Сутки за сутками в «Храме». Было уютно – бросать никто не хотел. А в кафешке был свой дворик с беседкой и нежно-зелёной травой, росой и чистейшим небом: светлым. «Нет возврата». Почему же? Люди уходили на работу-учёбу, к родным, к друзьям, потом возвращались. Другие, вообще, только по вечерам заходили в «Храм» – пообщаться. Хотя, может, это про другое… В «Храме» не смолкал шум. Кто-то давал дельные советы, кто-то шутил, кто-то пел, кто-то играл свою-чужую музыку, кто-то рисовал, кто-то показывал фото, кто-то поддерживал беседы, кто-то молча ходил из угла в угол, слушая всё, что только можно, изредка выдавая свой комментарий, такой, что потом никто не мог отойти. В Храме текла жизнь, счастливая для тех писателей-читателей, которые не находили себе места в обычной рутине. «Нет возврата». «Нет возврата» – старый волшебник забыл дописать – попробуй пойми теперь. Может, это значит, что фикбуковцы будут всегда возвращаться в «Храм»? Нет. Многие заходили на раз и больше не появлялись. «Нет возврата». Девушка часто наблюдала за «новичками»: большинство приходило грустными и подавленными, заваленными депрессией, придавленными болью; их плечи ссутулены, как под тоннами груза; спины напоминали Уральский хребет: такие же ломано-кривые; глаза если и блестели, то – от слёз. Потом «новички» приживались: на их лицах расцветала улыбка, всё больше заменяя собой уныние; они смеялись день ото дня громче и чаще; спины распрямлялись; глаза блестели уже не от слёз. Люди будто снова рождались, чтобы со всем своим старым-новым опытом больше не впадать в депрессию. Нет, конечно, были исключения, но чтобы они уходили грустными-мрачными – никогда. Даже если и бесконечно оптимистами не уходили, то настроение всегда приподнималось, может, и не до «хорошо», но. А ушли и ушли. Флаг им в руки. Теорию о «Нет возврата» они не рушили. Неоновая вывеска счастливо улыбалась: «Храм Фикрайтера». Эта вывеска улыбалась всем: приходящим впервые, уходящим навсегда, заходящим в гости, приходящим домой. Добрая вывеска, если вывески, вообще, бывают добрыми-недобрыми. Казалось – нечто прояснялось, контур отгадки, как бы, можно было ощупать пальцами: весь рельеф, каждый изгиб, малейшую впадинку. Казалось – вот оно, но «оно» успешно ускользало. Хотя, знаешь? Просто молчи. Смотри на эти улыбки, на их радость. Видишь? Это похоже на счастье, – тут тебе не надо ничего знать. Девушка не представляла, что сможет снова плакать по ночам, убегать в безлюдный сквер, захлёбываться слезами и тоской – тонуть в этой бездонной впадине, пока где-то на шумной улице небольшого городка есть такое место с пыльной вывеской, в котором люди становятся счастливее. «Нет возврата», «Нет возврата», «Нет возврата». Никто более не мог вернуться в прежнюю боль. Они расцветали, расцветали на выжженной печалями земле, расцветали воздушными цветками с почти что прозрачными лепестками, такими хрупкими и нерушимыми одновременно. Люди побеждали. Люди убегали из мутной воды города. Девушка считала это настоящим чудом. Пусть чудес не бывает, пусть никто не верит, но она-то верила: она знала, что творит Храм с такими, как она. Это были её лучики солнца, её капель, её музыка, её жизнь. А ещё она любила здешний кефир, как в детстве, как у бабушки. Она просыпалась каждое утро в своей постельке, шла на работу-учёбу, проводила остаток дня с семьёй, а потом заходила в Храм, постоянно чихая на входе: аллергия. Она писала своё «неповторимо», по-детски искренне описывая мир фантазий, приключений, любви, геройских свершений, божественных кар, потёртых карт, забытых шляп, луж по весне и всего, что любила: только в этой манере девушка чувствовала себя счастливой. Солнце мерцало на небе вечно: тусклое – зимнее, рыжее – осеннее, ласковое – весеннее, и палящее – летнее. Нежно окутывал ветер. Девушка любила бегать по улицам, держа расстёгнутую ветровку, наподобие плаща. Она смеялась – лицо её становилось в миллиарды раз красивее. А, знаешь, жизнь хороша. Кефир – особенно.