В другой жизни

Запах йода вперемешку с ароматом дешевого винища. Как умудрился порезаться, хуй знает. Истечь кровью из пальца – вот это была смерть достойная величайшего (ну, конечно же, после Джубили) постирониста века. Пока нашарил в домашней аптечке ватные диски, успел залить кровью все. Даже небо, даже Аллаха. Даже ебучий чек из Ашана на упаковку пиваса и три бутылки вина (3 по цене 2, хули думать-то?). И вот. Слава размывает кровь по руке. Тест Роршаха для бедных. Да и (кухонный) психолог из него не очень, прямо скажем. Глубинный самоанализ не его. А вот лить вино прямо из бутылки на кровящую руку – да. Кровавая Мэри для бедных (и очень ленивых). Сверху щедро плещет йода. Мама в детстве также делала: просто переворачивала на разбитые в мясо коленки весь пузырек, высекая из глаз слезы. И утешительно дула, чтобы хоть немного успокоить жгучую боль. Слава шипит, рукой трясет, только без толку. Разлитое по столу вино начинает капать на пол, не дай бог Коха вляпается. Влипнет, завязнет на веки вечные. Как он завяз. Вмазаться хочется нестерпимо. Под кожей сотнями мурашек разбегается нужда. Представить, как раскатывает по Сашиному зеркальцу дорожку, не сложно. Рот сам собой слюной наполняется. Вязкой, противно отдающей спиртом и сигаретами. Сплюнуть бы прямо на стол, да только как после такого (и не только) Саше в глаза смотреть? Обещал ведь, что завяжет (обещанного три года ждут, блять). Такая себе проверка на вшивость. Но у него только травушка-муравушка заначкой надежно припрятана в ванной. Но не то, совсем не то. Как же там было… представьте свой лучший оргазм, умножьте в тысячу раз и все равно это не сравнится с хорошим приходом. Подняться – тяжело. Тело, как у тряпичной куклы, ватно-мягкое, под тонкой кожаной оболочкой. Слава за стену рукой держится, пачкает ее йодом и кровью, оставляя смазанную полосу. Лицом в пахнущее кошкой и Сашей покрывало падает. Шерсть кошачью с губ ладонью стирает, на бок переворачивается. Слава чувствует, как исчезает, растворяется, как его мучительно вдавливает в эту сраную постель. Постель, в которой кроме него и Саши никого никогда не было (ебись с кем хочешь, но другого уважать изволь). Их маленькая нездоровая ячейка общества. Жить с одной, а ебаться с другим(и). Глаза сами собой закрываются. Дима – такой же и одновременно совсем другой. Слава впервые его трезвым взглядом оценить может (в прямом и переносном). Челюсть его тяжеленная, лицо бывалого зека и злые, темные глаза. Смотрит исподлобья, изучает. Губы будто недовольно кривит. Ну и хуй бы с ним. - Как там в этой ебучей рекламе было? Так вот: бросил, не долблю, – по звучанию напоминает Дорблю. И на этом можно было б эффектный панч построить, не хуже Федькиного «хуя-пармезана», но не до этого. Прямо здесь и сейчас (спешите видеть) Слава пытается порвать отношения со своим постоянным дилером. - С чего бы вдруг, ты же без дозы жить не можешь, – ухмыляется, закуривает неторопливо. Как будто он – хозяин положения. А вот хуй тебе, дядя. И не таких обламывали. - Жизненные приоритеты сменились. Брови поднимает скептически. Верит – не верит, Славе похуй. Лениво пальцем на запотевшем стекле бокала букву «с» выводит. На фоне шумит переполненный пятничный бар. Между ними театральная пауза. Или это минута молчания в память об их недоотношениях? По-хуй. Дима внутренне подбирается. Шутки кончились. - И как зовут приоритет? - Саша. Помнишь такое: «Хорошая девочка Лида на улице Южной живет»? Только не Лида, а Саша, и не на Южной, а на проспекте КИМа. Пиво мерзко-теплое. На вкус хуже мочи из кроссовка. А говорят на халяву и уксус сладкий – все пиздеж. - Ну, совет да любовь, что тут еще можно сказать? Дима свое пиво залпом допивает, бросает на стол пару купюр. Не смотрит. И правильно. Так даже лучше, да вот только… Слава его у дверей туалета догоняет. В кабинку вталкивает с силой. Дверь захлопывается сама. На замок, чтобы не потревожили. Глаза напротив бешеные, волчья пасть приветливо распахнута в улыбке. Этот ублюдок все знает и понимает. И Славе лишь остается зло кусать этот горький от пива рот да позволять с силой гладить тело. На колени перед ним сам опускается. Всегда сам. Да вот только Дима его наверх тянет, шепчет заветное: «поехали в гостиницу». И он сдается, сдувается, как ебучий гелиевый шарик. Все это без толку, без шанса выбраться. Коготок увяз, всей птичке пропасть (пусть и птичка – попугай). - Дим, я когда сказал, что завязал, не шутил. - Это к лучшему. И так на трупак похож, Карелин. Повисает между ними, разбивается при первой же трели мобильника. «Сашенька, ложись без меня. Андрей на вписку затащил. Приеду утром». И следом: «Люблю». Вот так. Ложь во спасение в коллекцию большого и малого пиздежа. Уж лучше бы покемонов собирал, еблан. Номера один на другой похожи. Стерильные, безлико-убогие. Хай-тек или как там. Бездушные, но с душем. Такие, чтобы невозможно было отличить один от другого, и, непременно, с жестким ковролином на полу. Колени после таких в мясо стерты, но Славе не привыкать. Лишь бы Саша не заметила (заметит, конечно, она же девочка). Пачка презервативов разноцветных. И открытая бутылка шампанского. Вот и все, что врезается в память. И Димино сосредоточенно расслабленное лицо во время оргазма. На внутренней стороне век отпечатывается, въедается в мозг. Навечно. Слава курит, натянув на голое тело джинсы, у раскрытого настежь окна. Дима с кем-то по-немецки по телефону говорит. Целует его в искусанное плечо. Потирает пальцами ребра, обратно в кровать тянет. - Еще бы курить бросил и совсем заебись было. - В другой жизни. Угу, там, где не будет пиздежа, отсосов за дозу и хороших девочек. А будет только Слава с его странной больной привязанностью к людям, которые никогда не будут его.