Махаоны летят на запад

      — Видишь ли, — ласково говорит Джуффин. — Видишь ли, радость моя, «Безумный магистр, который меня ненавидит» звучит куда лучше, чем «Мёртвый безумный магистр», разве нет?       Лойсо низко-низко опускает голову и горько улыбается. Ему до боли хочется, чтобы Кеттариец протянул руку и погладил его по щеке. Но гордость, конечно, пересиливает.       — Гораздо лучше, — хрипло произносит он. — Только тут есть одна проблема. Я тебя, знаешь ли, не ненавижу. Вот сижу здесь, и смотреть на тебя не могу, а ненавидеть не получается.       Джуффин одним движением оказывается ближе и сжимает чужую ладонь в своей, поглаживает пальцами тыльную сторону. Лойсо молчит и хмурится, по его лицу, как по водному зеркалу, пробегает рябь, отражая все маски Джуффина — одна за другой. Пока дело не доходит до последней, он отворачивается.       Кеттариец садится рядом с ним, прямо в жёсткую жёлтую траву, зная, что когда он уйдёт, все ладони будут в песке, и из складок лоохи его не вытряхнуть будет несколько дюжин дней.       Вот и хорошо. Очень сладкое и неистребимое последнее воспоминание получится из этого песка.       — Обещай, что будешь сниться мне иногда, — серьёзно говорит он. — Что хочешь в этих снах делай, хоть ругайся и рычи. Только снись.       Лойсо неожиданно смеётся, и на несколько секунд кажется, словно и не случилось ничего.       — Нет, — улыбается он. — Если уж ты разрешаешь мне выбирать, я бы предпочёл совсем не ругаться с тобой.       — Совсем? — удивляется Джуффин. Лойсо хмурится задумчиво и милостиво соглашается:       — Ну разве что иногда и не совсем на смерть.       — «Не совсем на смерть» — то, что нужно, — кивает Кеттариец. Пондохва вздыхает и откидывается к нему на руки, прижимается спиной. Сэр Халли с готовностью обнимает его, сам удивляется тому, как легко и привычно руки выполняют этот нехитрый жест.       Махаоны летят на запад, и крылья у них опалённые, почерневшие по краю, бархатные. Лойсо никогда не видел таких бабочек в живую, но иногда…       Иногда, где-то на границе горячечного безумного сна, на изнанке бесконечной скороговорки про злосчастную ворону, шелестело тонкое, припорошенное пыльцой, крыло. Рядом с Джуффином сны эти ушли в небытие, сменившись ясными звонкими видениями, так похожими и не похожими одновременно на реальность.       Махаоны летят на запад.       Лойсо видит их — золотые резные крылья, по краю чернота — обгоревшие будто. Опалённые.       Пондохва моргает — бабочки следуют за коротким взмахом ресниц, срываются в места. Растворяются в ядовитом мареве, по нелепой случайности названном небом. Глупое наваждение — лёгкое и свободное. То ли жестокая шутка Кеттарийца, то ли игра сознания самого безумного из всех Мятежных Магистров.       Лойсо улыбается горько — бабочка, приколотая булавкой. Зеленовато-золотые обожжённые крылья бешено трепещут за спиной. Лойсо не двигается с места. Смотрит равнодушно, острая незримая булавка торчит в груди, пригвождает к месту.       Бабочки неумолимо улетают где-то на периферии зрения, на краю сознания, обернёшься, и нет больше никого.       Махаоны летят на запад, только над головой у Лойсо — вечный полдень.       Слишком тяжёлый груз — собственные страхи, мечтательность да ярость неукротимая. Лойсо смеётся, лицо закрыв горячими ладонями. Выплёскивает наружу яд и жар.       Что Кеттариец по-настоящему умеет, так это насаживать бабочек на булавки. Только не оставляет себе — те, что замрут покорно под стеклом, ему неинтересны. Почти больше всего любит смотреть, как они рвутся на волю. Больше — как они всё-таки улетают.       Лойсо почти ненавидит и себя, и его за чудовищную нежность к раскалённой игле, поселившейся в груди.       Но махаоны парят над миром, а шелест их крыльев сводит с ума не хуже пресловутой считалки. Лойсо бы оторваться от земли, песней золотой и невесомой, сумасшедшим яростным ветром.       «Ты же знаешь, сэр Пондохва, что держит тебя вовсе не моя булавка, глупая шутка». Пальцы дрожат от боли и злости. «Ты меня никогда не держал, Кеттариец. Ты вообще никого и никогда по-настоящему не держал. Выкидывал и оставлял, а они возвращались. И поэтому я не вернусь. Поэтому я не уйду отсюда. Потому что куда бы я ни ушёл из этого проклятого отравленного золота, на самом деле, это всё равно будет — к тебе».       Лойсо не врёт себе: он бы в жизни не простил Чиффу, попробуй тот и правда удержать его рядом с собой. Попробуй приручить. Лойсо бы сбежал от него на край мира — другого, раскачав, разбередив Мир Стержня. Из вредности, из ярости, из собственной больной чудовищной любви.       Но только чего от Чиффы теперь убегать.       Мог бы Лойсо, сжёг бы проклятых бабочек, вечной вереницей тянущихся к западу. Но пламя больше не вырывается наружу — оно надёжно заперто у него в груди.       — Не совсем на смерть — это именно то, что нам нужно, — веселеет Джуффин. Он кладёт Лойсо ладонь на грудь, туда, где грохочет невспыхнувший огонь, где таится отточенное булавочное остриё.       У тени Лойсо крылья не вороньи, махаоновые. Обожжённые, изъеденные жестоким зелёным огнём. Тень Лойсо плавится на жарком солнечном свету, а истаяв почти до конца, сворачивается в клубок у подножия гладкого янтарного камня.       — Убирайся, — говорит Лойсо. — Сам становись и песней, и дорогой, и грешными этими бабочками, и целым миром. Только убирайся.       — Стану, — ласково обещает Джуффин. Садится на камень, спиной к спине с ним, позволяет не смотреть в глаза. — Только обещай, что будешь мне сниться.       — Буду кому угодно, но не тебе, — зло обещает Лойсо, глаза прикрыв ресницами. Это всё пустое, глупая детская вредность, но однажды он и её превратит в игру.       И когда Чиффа уходит, Лойсо намеренно теряет драгоценные мгновения, прежде чем обернуться.       Обожжённые крылья махаонов стирают след Кеттаийца, словно и не было его здесь.