Вещи

Сегодня у Евы был выходной. Она проспала почти целый день. Ей было хорошо, но сделалось бы мучительно стыдно, узнай кто-нибудь, как она провела время. Если выдавалась свободная минутка, ей все время хотелось спать. Но нужно было трудиться, раз она хочет хоть чего-то достичь.       Ночью приснилось, что она отправилась в путешествие. Бродила по площадям города, обалдевшая и влюбленная. За поворотом открывались длинные улицы, по обе стороны от которых здания построены под немыслимыми углами. Деревья если попадались, то были тонкими, с треугольными листьями, по цвету больше всего похожими на стекло бутылки от светлого пива, которое держали в холодильнике на работе у Евы. Следом возникали пестрые рыбы, составляющие всю фауну города. Ева поняла, что находится под водой и ей вдруг стало нечем дышать. Следующий сон был дружелюбным продолжением первого. Еве нравился город и он не пугал ее. Казалось, здесь ее ждет что-то не просто хорошее, а фантастическое, нужно просто знать, в какую входить дверь. Ева не знала, но чувствовала, что вот-вот ее отыщет. Жаль было, что невозможно достать из сумки фотоаппарат — по какой-то причине это было нельзя.       Уже в момент пробуждения кто-то шепнул ей, будто представил себя, название города. В глубине уха Ева ощутила щекотку. Проснулась в легком ознобе, но не больная. Ладони зудели изнутри.       С девяносто восьмой по девяносто девятую страницу раскинулась желтая Испания. Это правильно, Испания и должна иметь такой цвет. Ничего больше об Испании неизвестно. Рядом — сине-зеленая Португалия, вверху — розовая Франция, по правую сторону плещется море, голубое и от этого мелкое. Взгляд брошен и выясняется, что это Средиземное море. Из всего перечисленного Ева столкнулась лично только со Средиземным морем. Она видела его давно, но помнит, что оно вовсе не голубое. Сине-зеленое, черное, в нем много слоев, ели набрать его в стакан, оно почти не имеет цвета, не переплюнет насыщенностью даже чай в чашке, но если смотреть его целиком...       О Барселоне Ева знает только, что Гауди умер там потому, что был принят за нищего. Знает, что он работал над Саграда-Фамилией, храмом, и его нельзя называть собором потому, что построен он на одни пожертвования. Но все это не имеет значения. Ева очаровалась словом. Она скользила взглядом по карте, поднималась, опускалась, металась, выработала систему. Хотя выяснить в интернете местонахождение города можно было за секунду, она хотела найти сама, чтобы знание отпечаталось в сознании навсегда. Мысли о путешествии в ее голове соседствовали со словами «навсегда», «никогда», «навечно», как это бывает в сознании человека, нигде не бывавшего. Ева эволюционировала так сильно, что иногда все-таки задумывалась, о существовании себе подобных в других точках шара. Живут же там люди, и эта идея позволяла увидеть себя, отдаляющуюся на планете, которая отдалялась тоже. Вид из окна округлялся и становился глобусом. Порой это тревожило Еву. Последнее время ей начинало казаться, что она ничтожно мала, так незначительна, что ни на что не влияет и не имеет ценности. «Какая-то дура ты», — говорила она себе без всякой причины. «Какая-то дура». Прямоугольная табличка с ее именем, прикрепленная к фартуку, была доказательством ее ничтожности. Но сегодня ночью Еве приснилась Барселона и впечатленная этим сном, она позабыла тревожные мысли.        «Там что-то происходит», — думала Ева. Туда ведь можно поехать. Нет, определенно, что туда можно добраться. Пока Барселона очень сильно похожа на другие города Испании, похожа на Париж и на Хельсинки — они все кружочки одинакового размера, но ведь именно это слово приснилось ей. Атлас был огромным.       Размером с лист А4 — в сложенном виде, стоя на полке и, соответственно, вдвое больше, когда раскрыт. Неудобный и неуместный, подаренный Николаю Кирилловичу, «Путешествуйте на здоровье». Интересно, бывал ли он где-нибудь. На таком огромном полотне обложки сбоку оттиснуты мелкие золотые буквы «атлас мира» — мол, пусть внутренность сама за себя говорит. Девяносто восьмая страница располагалась где-то в первой четверти книги.       Барселона так долго не находилась, что Ева даже воспользовалась алфавитным указателем — все верно, страница девяносто восемь тире девяносто девять, Б7. Что значит Б7 она не знала, она возвратилась к Испании и сразу же увидала. Вот оно, и маленький якорь. Ева догадалась, что это порт, но перелистнула в начало, в условных обозначениях тоненький, как ресница, якорь значил ни что иное, как порт.       Ева ложилась в постель с чувством влюбленности. Это должно было вдохновить ее на работу завтрашним днем, когда она будет в паре с коллегой, которая была старше и имела арсенал унижений как способ общения с младшими. Ева разрывалась между желанием расплакаться или начать говорить в ответ гадости уровня более низкого из-за скудной фантазии и отсутствия практики.       Зубы начинают скрежетать, пытаясь отвадить хозяйку, заставить ее прервать поток угнетающих мыслей и переключиться на приятное. Но Еве уже казалось, что уважение ею заслуженно, труд и стремление двигаться — похвальны. Сам труд как процесс не заслуживает уважения, напротив, чем больше вкалывает человек, тем больше на него повесят, как это и происходит с Евой. Она чувствовала, что попала в волшебный круг, где положение усугубляется и наградой за упорство послужит только уменьшение зарплаты и увеличение кол-ва задач.       Это были грустные размышления и Ева мотнула головой, чтобы отогнать их. Подумать о хорошем, подумать о другом. Вместо этого она вспомнила свой атлас.       Он достался от друга. Вроде наследства. Друг не погиб и не переехал. Кажется, его все еще можно найти по старому адресу.       В их первую встречу Ева действительно очаровалась.       — У меня есть жетон, — сказал он.       Она схватила молниеносно, чтобы завладеть вещью Антона, но прежде — коснуться его руки. Множество интересов у них совпало. Еве не нужно было ничего делать, кроме как восклицать: «Мне тоже!». Она считала себя развитой, но молчаливой из-за того, что не подвернулся никто, с кем можно было бы обсуждать по-настоящему интересное. Без тренировки Ева мало что могла из себя выдавить, Антон говорил хорошо, иногда туманно, но хорошо. «Мне тоже!» — соглашалась Ева.       Прошло дней пятнадцать с момента знакомства, прежде чем она поняла, что вообще-то кроме музыки его мало что интересует. Он задавал ей вопросы, на которые она уже давала ответ. Четыре раза за вечер он спросил о ее возрасте.       — Или слушай, или не спрашивай, — посоветовала она на четвертый раз.       — Уже и спросить нельзя, — обиделся он, а в следующий момент вспомнил, какая именно песня крутилась у него в голове сегодня утром и напел ее. Ева была уверенна, что он уже забыл, сколько ей.       Он был добр. Чудаковат — поднимал бумажку с земли, бросал в урну, и совершенно не был смущен, что порывом ветра ее тут же вынесло обратно на тротуар. По вечерам Антон указывал на различные точки в небе и говорил, что это Кассиопея. Ева так и не узнала, где же та находится, но очевидно, где-то в небе действительно была Кассиопея, как неведомый секрет, который никогда не видел сам, но с пылких слов других веришь, что он существует. История с Кассиопеей быстро наскучила, и Ева просто задирала голову, даже не думая следить за указаниями Антона, а тем боле — его слушать. Он говорил, что раньше изучал астрономию, без уточнений, когда это раньше. «Но потом я понял, что музыка — та же астрономия», — произносил он в конце. Ева не хотела знать, где же тут связь.       Она все-таки прониклась к этому парню добрыми чувствами и быстренько расколола влюбленность на нежность и снисходительность. Она только что переехала, было довольно одиноко, и она не решилась так просто упустить нечто настолько забавное, как Антон. Она пожимала плечом на все его странности, объясняла другим, что такой уж он человек, и одновременно мечтала, озираясь по сторонам, в поисках нового человека, которого хотелось бы держать за руку.       В общем-то они подружились: он делился жетонами, а она вслух замечала, что он стареет стремительно и еще вчера этих морщин на нем не было. В день рождения она советовала ему задуматься о том, что процесс увядания начинается уже в тридцать, до которых ему всего ничего осталось. Он пропускал все мимо ушей, находясь в других измерениях, из которых до Евы долетала только еле слышная мелодия, которую он воспроизводил, настукивая пальцами по поверхности.       — Стой, — велел он и схватил ее за запястье.       Они замерли.       — Посмотри.       Ева смотрела.       — Ты знала, летающий пакет был запечатлен на камеру около девяноста лет назад? Летающий пакет — это классика.       Перед ними кружил большой белый целлофановый пакет с сине-красной эмблемой близлежащего супермаркета. Когда он поворачивался своей пустой стороной, то действительно походил на нечто величественное, вроде облака или птицы, а Ева с Антоном походили на дикарей и идиотов.       Иногда все же им удавалось поспорить, но к разрыву это не приводило из-за несовпадения фаз ярости. Когда кто-нибудь был на пике, другого (Антона) переставал интересовать вопрос. Еву страшно нервировало, что он рассеянный до такой степени, и что он все время оставлял где-нибудь свои телефоны, зажигалки, бумажник, что все время одалживал у нее деньги, а потом не помнил, сколько именно одолжил и возвращал всегда слишком много, мог вдруг отвлечься на какой-то пустяк, вроде рекламы по радио, плаката или газетного заголовка и начать высказываться пламенно и яростно, хотя никто не поощрял его в этом и даже не кивал.       — Ты должен сосредоточиться на чем-то одном, — говорила она.       — Что ты имеешь в виду?       — Только ты говорил о музыке, а теперь что?       — Правительство удушает нас. Как можно закрывать на это глаза?       — Так, как ты делал это минуту назад.       Пожалуй, что Антон был романтиком. Он качал головой. Ева закатывала глаза. В то время она никак не могла найти работу. Чувствовала свою бедность, которая довлела над ней так сильно, будто была материальной. Все возможности ей приходилось вырывать из глотки города, глотки судьбы, хотя другим они доставались даром. Она ощущала себя ни на что не годной Евой, все раздражало ее, но она категорически не хотела возвращаться домой. Ярость катилась у нее по щекам. Антон казался ей глупым. Говорил он, казалось, одно и то же. Как не слушает ее ответы, так не слушает и собственные мыли. В его голове такая каша. Ему лишь бы произносить слова. Где обитал этот человек? Если кому-то угодно так глупо потратить жизнь — пожалуйста, но Ева собиралась взять судьбу и наконец скрутить, как хочется ей.        «Ну и мудак», — подумала Ева, вспоминая его теперь.       — Давно тебя не видел, — сказал Антон.       — Да, я была занята.       Он не стал спрашивать, а ей было что рассказать. В другие дни она не обращала внимания на его мечтательность.       — У меня новый парень, — не выдержала Ева.       Антон ничего не сказал, кроме как «хмм». Его гитара и блуждающая улыбка были невыносимы. Ева давно ни на что не рассчитывала, ей лишь явилось очередное подтверждение: он относился к ней, словно к кошке, будто бы и не понимал, что она там мяучит. Но судя по его тирадам, разражавшимся на почве телевизионных новостей, он все-таки понимал человеческую речь. Стало быть, он смотрел персонально сквозь Еву. Она сказала все, что думала, обозвала его мудилой, а его игру — бренчанием, также сказала, что из вежливости иногда можно и притвориться, будто бы слушаешь. Он посмотрел на нее печально-учтиво, но даже гитару из рук не выпустил, предоставив самой решать, как быть дальше. Ева сбежала по ступенькам с тринадцатого этажа. Чтобы никому случайно не нахамить, она пробежала в узких джинсах еще семьсот метров.       С Антоном было кончено. Пять минут назад она лежала в темноте готовая уснуть, но вдруг совершенно некстати картины из прошлого разворачивались, словно слайды из презентации. Теперь глаза были широко распахнуты и блестели. Ева физически ощущала, как приближается час ее смены. Сон не шел, и Ева чуть не плакала, уговаривая себя хоть ненадолго отсрочить завтрашний день.       Она отключилась так резко, что наутро не могла понять в какой момент это произошло.       Разбудил Еву звонок квартирной хозяйки. Ева вздрогнула, узнав ее голос. Как часто бывает со сна, половины слов нельзя было разобрать.       — Я тебя разбудила? — спросила хозяйка.       — Нет, — соврала Ева.       Она всегда врала, если ее спрашивали об этом. Ей всегда казалось, что права спать она не имеет и нужно все время куда-то двигаться.       Ева морщилась и переспрашивала почти каждое предложение. Хозяйка была медлительна и терпелива — потому все повторяла. Ева снова не понимала, но спросить еще раз уже не могла.       — …так что зайду послезавтра, — закончила хозяйка.       — Хорошо, — наугад согласилась Ева.       — Ну до свидания.       — До свидания.       Проснувшись окончательно, Ева вскочила проверить календарь. Завтра был день оплаты. Она снова улеглась в постель. Времени было достаточно, но теперь она лежала будто на досках и ни одно положение не было достаточно удобным.       В ее голове все перепуталось — как у Антона. Она получила новую работу, проходила медицинский осмотр в поликлинике (где над ней не издевалась только женщина, выкачивающая из людей кровь), и выучивала наизусть составы блюд и коктейлей. За последние две недели происходило так много всего, что Ева совершенно потеряла счет дням. В прошлой квартире она платила шестого числа, в этой — двадцать второго. Даты спутались. Уснуть снова было немыслимо. Слово деньги, вспыхивающее в сознании, отгоняло сон. Скоро начнется тяжелая смена. Спать невозможно.       Радостно впрыгнув в автобус — на пути к неизбежному всегда лучше двигаться, чем стоять, — Ева убедилась, что места для сидения кончились ровно на ней. Готовая ко всему, она пережила эту новость и прошла в самый конец. Гораздо больше раздражало, что едва набрав скорость, автобус тормозил на очередной остановке или из-за красного света светофора. «Порядок, порядок», — подбадривала себя Ева. Людей становилось больше и Еве приходилось сжиматься, составляя ноги все ближе, что здорово мешало маневрированию на поворотах. Очень пожилой женщине в белом летнем плаще и такого же тона белыми волосами уступили место. Ева будто бы слышала запах старости — он всегда такой сильный.       Вдруг чья-то рука скользнула по задней части бедра. Проводили как будто одними пальцами. Несмотря на тесноту, руке этой было просторно. Евины глаза округлились. Она впала в оцепенение. Ей так ужасно хотелось, чтобы все это ей лишь казалось. Прикосновения бывают случайными. Но вот уже вся ладонь целиком легла на ее зад. Ладонь означает, что от Евы требуются усилия, нужно вступать в схватку с неизвестным соперником за права и достоинство. Каждый день доказывать. «Силы мои иссякают». Она такая бедная, хочет того или нет, придется взять на себя ответственность, разбираться с прилепившимся, словно водоросль, извращенцем. Обдумывая все это Ева просто медлила, ожидая не решится ли ситуация сама.       Кто-то проталкивался к выходу, заставляя всех не расступиться, но рассыпаться, как кегли. Это была довольно крупная женщина. Сначала все рассыпались в сторону от нее самой, затем возвращались в исходное вертикальное положение, и опять рассыпались — на этот раз сбитые ее сумкой.       Ева смога оглянуться, но никто не выглядел так, чтобы можно было его заподозрить. Какой-то школьник придавил Еву к поручню своим портфелем и она ждала, когда это кончится, сцепив зубы. Водитель все медлил, не трогаясь. Атмосфера была электрической. Ева слышала, как две женщины переспрашивают друг у друга «Почему мы стоим?». Рывок. Еще рывок.       Приятно было наконец оказаться на воле, хотя и в непосредственной близости от места работы. День был солнечный, будто насмешка. Сатирическая иллюстрация Евиных волнений, мелких, как она сама. Мимо прошел мужчина в синем костюме. Ева вздрогнула и обернулась вслед его парфюму. Таких пассажиров не встретишь в автобусе и за миллион поездок. Униженное достоинство придавило плечи. Ева перешла дорогу. Солнце совсем некстати обжигало лицо и будет обжигать еще целый месяц.       Официантка, которую сменяла Ева встретила ее широкой улыбкой. Она либо была рада поскорее унести ноги, либо, уже не осознавая этого, улыбалась всем и вся, только бы не схлопотать штраф.       Коллега по смене, она же наставница, с которой Еве и предстояло проработать двенадцать часов, находилась в навеки душном подсобном помещении. Сидела она, повернувшись спиной, Ева была довольна, что не видит ее лица. Она набрала воздуха и сказала привет.       — Привет, — ответила коллега, не обернувшись.       Ева проскользнула в угол с полкой для вещей и фартуками.       Маленькая чашка горячего шоколада стоит столько же, сколько чашка кофе размера гранде. Всегда нужно предупреждать, что шоколада получится ничтожно мало, чтобы потом никто не высказывал претензий.       Шоколад не допивают, он холодеет и начинает застывать, как желе. Приходится поддевать, чтобы выковырнуть из чашки. Палочки корицы все еще пахнут. Их можно использовать дважды — в некоторых заведениях наверняка так и поступают. Счищать остатки еды с посуды вполне приятно. Приятно в общем-то стирать пыль. Стыковка тряпки и выступающей части настенной панели, а дальше можно неотрывно вести рукой, обходя целый зал по кругу. С людьми гораздо труднее.       Пять минут назад Ева уже пыталась подсунуть посетителю пятерку сдачи, вместо положенной двадцатки. Числа в ее голове не просто не могли образовать суммы, кожа на лбу разглаживалась и он будто бы озарял все вокруг чистотой и пустотой. Если в состоянии покоя Ева могла одолеть арифметику, то сейчас она только робела, тупела и ошибалась. Кассовый аппарат вселял ужас.       Кроме счета нужно было не забывать рекомендовать дополнительные ингредиенты, которые могли увеличить прибыль от заказа раза в полтора.       — Ты опять не предложила карамель к блинчикам, — заметила наставница.       — Я собиралась.       — Не ври мне.       Ева не врала.       Она плохо мыла пол, забыла включить микроволновку, подогревая чизкейк. Белая майка липла к спине. Единственное, что оставалось Еве — улыбаться. Улыбалась она фальшиво и одновременно с тем искренно. Не было никакого повода к улыбке, но она пыталась хоть как-то заслужить одобрение.       Вытирая с раковины мыльные капли, взглянула в зеркало и понадеялась, что Еве из зазеркалья живется лучше. Снова пришлось улыбнуться, чтобы не выглядеть такой испуганной. «Я не ничтожна. Мне нужны деньги», — беззвучно шепнула она евЕ.       Последняя пытка наступала вечером после закрытия двери на ключ. Они оставались вдвоем и лучше всего были минуты напряженного молчания. Замечания же старшая смены отдавала с двойным садизмом, будто она злилась на Еву за то, что та вынуждала быть злой, становиться хуже. Ярость копилась и теперь наставница с мрачным вдохновением била особенно метко, выступая гласом целого города. Каждый день Ева получала косвенные подтверждения и наконец они облачились в слова. Не нужна. Неуместна. Плохо справляется не только с обязанностями официантки, но с самим процессом выживания. Ты очень плохо моешь пол. Ты очень плохо моешь пол. Ты — очень — плохо моешь пол. Что ты вообще забыла в этом городе? Возвращайся к себе, откуда там ты.       Хотелось бы наконец заплакать, чтобы разрешить напряжение. Даже если моешь пол настолько плохо, что лучше бы не браться за тряпку вообще, невозможно вечно терпеть укоры. Глаза были сухи абсолютно. Не поняв хорошенько, что происходит, Ева подняла лицо от ведра с грязной тряпкой, а затем поднялась и сама.       — Ты такая сука, — произнесла она, волнуясь, как бы не чего забыть. — Такая сука и для этого даже нет оснований.       Коллега ответила только ухмылкой, в которой издевки было больше, чем удивления, и скрылась за дверью «Служебное помещение». Злиться она как будто бы перестала.       Ева закончила с полом. Все время в ней боролись негодование и раскаянье.       — Теперь унитаз, — напомнила коллега. И негодование взыграло.       Ева почистила унитаз и протерла зеркало, не глядя себе в глаза.       Ее мучительница сидела на том же месте, что и днем, во время прихода Евы, но теперь повернулась лицом.       — Ты, кстати, уволена, — сказала она.       Ева раскрыла рот, беспомощная и униженная. Сбросила на пол перчатки — все, что ей оставалось. Сняла фартук, похватала вещи, кое-как запихивая в рюкзак, и помчалась к выходу.       Она замедлилась у ведра с бурой водой, в которой тряпка со швабры плавала, словно нематоды в спирте, и увидела, как нога ее в черном ботинке, сталкивает ведро набок. Вода разливается…       Но ей нужны были деньги и она не могла себе такого позволить. Может быть, отзеркаленная Ева могла. Может быть, так она и поступила.       Надежды на прохладу не было. Все застыло и улица не менялась. Над городом потушили свет, асфальт не отдавал тепло, а ночной ветер не возникал из ниоткуда, вызывая на спине сонм мурашек. Проспект выглядел ненатурально, как плоские фанерные декорации. Человеческая игра должна была выдавать его за настоящий, но людей не было. Ева казалась себе такой же ненастоящей, под стать домам. Она видела себя со стороны и оказалось, что ни достаточной степени доброты, ни достаточной степени отваги, чтобы принять свою недоброту, в ней нет. Как-то нужно расплатиться за жилье. Не отдавая себе отчета, она металась внутри своей головы, ища спасение. Настроение резко менялось.       Ярость захватывала — с каждым новым вдохом сильнее. Все приключается с ней, она и так чувствовала себя идиоткой, но события все умножались. Если раньше задеты были лишь чувства, теперь возникла угроза остаться на улице, а далее. Далее… О возвращении домой она не хотела и думать. Не такая уж она закоренелая посредственность, чтобы все приключалось с ней одной. Увольнение, грубость, долги — извращенец даже не сразу вспомнился, — и все это в один день. Она распалялась все больше, руки начинали дрожать. И вдруг она остановилась, будто бы уличая себя в фальшивой игре на фальшивой улице. Проблемы, которые обнаружил сегодняшний день стали абстракцией, все это происходило со всеми. Слишком уж на каждом шагу, чтобы всерьез обеспокоиться. Чаша терпения была переполнена, слезы не выступали и чтобы сохраниться, Евина чувствительность затупилась. Ничто из этого не волновало всерьез. Настроение снова изменилось, резко, как бывает лужа становится мокрой, если проколоть лед. Ева показалась себе бесформенной и обмякшей, она брела медленно.       Даже поздним вечером в автобус набивается много народу. Все прижимаются как родные и не остается ничего, кроме удушающего жара, на коже выступает пот, сверху садится пыль, и если коснуться руки, она будет горячей и потянется за кончиком пальца, когда его захотят отнять. В голове возникают грязные ругательства и проклятия.       Ева шла к своему дому, фантазируя, как стянет джинсы и встанет под душ. Так она и поступила. Горячая влажная одежда валялась на полу в коридоре. Ева вскрикнула: несмотря на жару холодная вода из крана была слишком откровенно холодной. Она перекрыла холодную и до упора раскрутила кран с горячей водой, и в наступившей тишине, задумалась. Можно греть воду в кастрюле и поливать себя, словно фикус, из кружки. Голая и кое-где в мыле, Ева припомнила факт увольнения и поняла, что не может позволить себе продолжить стоять, а затем начать разглядывать свое тело, открывая в нем новые несовершенства. Вдохнув и скорчив гримасу, она домылась в холодной.       Некоторое время кожа была холодной и гладкой. Ева положила перед собой листок и начала составлять список людей, у которых можно взять в долг. Не рассчитав места, решительным росчерком она вывела цифру один и жирную точку следом. Дальше она писала очень медленно и нерешительно. Стол шатался. То есть, с нее взымают квартплату, а стол пошатывается, будто в поезде едешь. Чего бы ему не шататься? Ведь это не ему, Еве нужно раздобыть полторы тысячи к послезавтра. Ведь это у Евы друзья такие же нищие, как она сама. На полуслове Ева швырнула ручку. Ближе всего был атлас, с прошлой ночи вальяжно раскинувшийся на 98-й странице. Захлопнув книгу, мечтая забыть, на какой странице находится Барселона, она воткнула атлас между ножкой и полом, желая причинить предметам боль.       Метро работает до часу ночи. На часах было двадцать три минуты двенадцатого. Непонятно, почему дома у Евы валяются книги Антона. Пусть даже на полу, и пусть даже этот дом перестанет быть ее в скором времени.       Сидя в поезде, она твердила одно и то же вопросительное предложение: «Какого черта?». Нельзя было толком объяснить, как она оказалась в вагоне. Бывает сидишь за столом, шатающимся и равнодушным, похожим на Антона, старого знакомца и вдруг срываешься с места. Чтобы увидеть мерзкого типа, который и конец света воспримет спокойно, и сказать ему, как он жалок. Он заранее уступал любому явлению, но Ева — нет. Ева не сдастся. В то же время, она смутно подозревала, что бежит. Едет на противоположный конец города в одном из последних поездов метро, чтобы возвратить книженцию владельцу, хотя никому из них это не было нужно.       Она заметила, что не надела бюстгальтер и чувствовала себя еще более беззащитной. Воображение калейдоскопично сменяло картины насилия. Ева скрестила полы кофты и прижала атлас к груди. Следующая станция Мира.       Ева шла по улице сгорбившись. В первый момент ей показалось, что она не найдет дороги, тем более ночью. Но положившись на внутренний компас, она скоро вышла к нужному дому.       У подъезда все так же висело надорванное объявление «редиты». Пожалуй, стоило повернуть обратно. Она замерла перед дверью, обнимая атлас. И, подумав, развернулась, чтобы уйти.       На свет вышел ночной скиталец, преградив ей путь. И видом своим, и временем суток, он походил на иллюстрацию к сказке об упырях.       — Ух, — развел он руками. — Заблудилась, — что звучало как остаток от не до конца прожеванногослова.       Он пошатывался и имел запах. Оставалось только смеяться подаркам судьбы, полученным на протяжении этого долгого дня. Определенно, так бы и поступила Ева, если бы он не сделал шаг и не потянул к ней руки. Она нанесла по его плечу удар атласом, вложив в него все вдохновение, которое скопилось за день.       — Ах ты… — сказал странник, отшатнувшись.       Ева поспешила скрыться. Замок на двери все так же поддавался, если его пнуть. Поднимаясь на тринадцатый этаж в тускло освещенном, похожем на гроб, лифте, Ева объявила, что ей только что ужасно повезло.       Отступать назад было некуда, и Ева, зажмурившись, позвонила. Кровь стучала в висках. Из-за пределов головы звуки не доносились. Потому, что звонок сломан стало ясно лишь на четвертый раз.       Пришлось стучать. И страх отступал, сменяясь раздражением. Пришлось постучать сильнее, прежде чем дверь открыли.       — А, привет, — сказал Антон, будто бы ждал ее появления, если не конкретно сейчас, то в скором времени.       Ева растерялась.       — Я вернуть, — она поднялаатлас, не выпуская его из объятий, продолжив заслонять грудь.       — Давно я тебя не видел, — будто бы прошло пару недель с их последней встречи.       Они прошли в комнату и замерли на пороге. Почти вся гостиная крошечного размера была занята подпорками из ствола какого-то дерева и перекладиной из него же. На нее навалились смертельно усталые обтрепанные барабаны, похожие на пустой рожок от мороженого. Обойти сооружение можно было только задевая плечом стены.       — Это бугарабу, — объяснил Антон.       Еве нечего было ответить. Она тихо положила книгу на пол рядом с журналами.       — Я бы предложил тебе ударить, но соседи вызывают полицию.       — И откуда же, — Ева остановилась, формулируя вопрос, — они у тебя?       — Знакомый предложил вместо квартплаты. Он жил у меня. Не знаю, где он их взял.       — Украл, наверное.       — Думаешь, неправильный выбор? — спросил Антон, чем удивил ее. Он даже косился в сторону Евы, не утруждая шею, но все же спросил ее мнения.       — Меня сегодня вообще уволили, — она решила быть честной.       — Бывает.       — Ты работаешь где-нибудь?       — Иногда… пишу музыку, — это равнялось почти что «нет».       — Ясно.       — А мне они нравятся, — признался Антон, поглаживая инструмент. — Что теперь будешь делать?       — Может, домой вернусь, — протянула Ева, пугая себя и пугая его, чтобы попробовать какова на слух мысль о возвращении. Вдруг в самом деле не так уж и страшно.       Антон не стал утешать ее.       — Но теперь у меня есть мечта, — сказала она в большей степени наугад, чтоб не казаться такой растерянной, и вспомнила город из своего сна.       Антон уважительно кивнул. Однажды Ева спросила, не хочет ли он в свои годы иметь жену и детей. На что он ответил, что в общем хотел бы, но сейчас он влюблен, то есть занят. Тогда заявление показалось уморительным, а Антон — воплощенной нелепостью. Сейчас все, о чем хотела думать Ева было ее путешествие, невозможное, как город из сна, но только оно занимало и удерживало от желания обхватить голову руками и впялиться в одну точку. Теперь можно было понять, как влюбленность может не уступать в своей важности замужеству, как сон может быть не менее ценным, чем работа уборщицей. Мир стал шире, почти безграничен. Не было слов, чтобы это высказать, но Антон стал не так глуп, как раньше.       Ева постояла с Антоном у бугарабу еще немного, они молчали, словно скорбели о покойнике, а потом прошла на балкон. Две трети вида из окон квартиры Антона занималонебо.       — Кассиопея, — шевелила губами Ева.       Взывая к тому, чего не видела, но что наверняка слышит и существует. Едва ли Антон ее слышал, но он проследил за взглядом.       — И там еще много созвездий, — сказал он. — У меня есть атлас звездного неба.       Он принес книгу, подождал и вложил Еве в руку.       Невозможно было обратить на атлас внимание, когда все развертывалось в реальном времени прямо перед глазами. Было чувство парения, сама по себе парит грудь и в груди тоже что-то парит. И если не видеть тела, то его нет. Нет рук, челки и носа. Справа и слева, ближе и дальше, над взглядом и где-то внизу. Ева смотрела на звезды и их было много-много, ужасно много. Она чувствовала, что крайне мала под ними. Но не ничтожна. Ева испытала удовлетворение от того, что ей ничего не пришлось сделать для появления в небе звезд. Не нужно ходить на встречу или работать двенадцать часов кряду. Звезды зажигаются даже в выходной.       Она уселась на диван совершенно обессилив. Созерцание звездного неба отняло последний ресурс. Где же все-таки Кассиопея? Голова немного кружилась, как бывает при дезориентации. Ева пролистнула страницы, прижав большим пальцем, застряла на одной и раскрыла.На полях сбоку ручкой с фиолетовыми чернилами было написано: «724-156 — каракули, — Нина». Очередная дурацкая история про Антона. Еве стало смешно. Это был неудобный диван, на котором ноги приходится подгибать, чтобы целиком поместиться.       Она проснулась от боли. Тело ее затекло, в уголке рта скопилась слюна и Ева чувствовала себя ужасно старой. Атлас звездного неба упирался в ребро, Ева скинула его на пол. Из-за затекших членов она едва не упала, но все-таки встала. Над городом распускался огромный оранжево-красный цветок, сообщая, что в каком бы положении он не застал их, начинается новый день. И ему плевать даже на то, что он так прекрасен. Желтое рассветное небо было того же цвета, что Испания в атласе. Ева вздрогнула и пошла за кофтой.       Предстояло сделать много звонков и раздобыть деньги.