***
Было чертовски обидно, так, что все внутри сводило от неприятного ощущения недовольства и досады. Ларин чувствовал себя откровенно уязвленным: и не только из-за проигрыша, но и из-за слов Хованского. Вражда с ним, которая хоть и сбавила обороты в последнее время, после их версуса, всегда служила своеобразной константой: Ларин временами машинально нелестно упоминал в видео Юру, тот тоже о нем не забывал, и не то чтобы Дима зависел от этого, просто было какое-то постоянство. Они стали чем-то неделимым, даже вбивая в поисковике имя одного, непременно рядом высвечивалось имя второго. Ларин и Хованский, Хованский и Ларин — они были почти «парочкой», отражением нормальных отношений в кривом зеркале, и так уж повелось, что они всюду вместе упоминались, хоть и виделись вживую всего дважды, даже на улице не пересекались, хоть Питер — город тесный. Их противостояние стало чем-то естественным, чем-то в порядке вещей, оба считали друг друга достойными врагами, а теперь. «Да из тебя противник уже никакой. Ну и сдался ты мне?» Голос Юры эхом звучал в голове. Ларин недовольно скривился, чувствуя, как обида, граничащая с детской, подкатывает к горлу. Он не ощущал ничего подобного, ни проиграв на том версусе, ни после просмотра нелестных видео о себе, ни после прочтения оскорбительных комментариев. Подумать только, Хованский, давая интервью после баттла с Эльдаром, отказался комментировать само выступление — это Дима счел особенно обидным: лучше услышать, как тебя привычно поливают грязью, чем услышать ничего. Словно бы Ларин стал темой, которую даже обсуждать стыдно и неинтересно. А Юра решил, дословно, «воздержаться». Дима чувствовал себя так, будто его предали, и не мог начать писать видео, просто не знал, как начать и что говорить. Люди, в любом случае, ждут его реакции на собственное поражение, но позиция жертвы после речи Хованского казалась унизительной, да и сам Юрий прочно застрял в мыслях, а записывать видео, делая вид, будто ничего и не происходило, было бы странно и нелогично. Ларин нахмурился. Чертов Хованский. Его-то, вероятнее всего, сложившаяся ситуация вообще никак не задевала, он, может, даже уже и не помнил, что наговорил — эта догадка бесила больше всего. Хованский редко вообще занимался анализом, для него слово — вполне себе воробей, похоже: вылетело, можно поймать, вернуть и сделать вид, что все отлично. Ларин же долго не хотел признавать, что его задело то, что сказал Юрий, но спустя пару часов усиленного самокопания, свыкся с этой мыслью и стал ощущать себя как-то некомфортно и уязвленно, было банально неприятно. И он вроде и не скучал по старым временам, когда эта вражда была неотъемлемой частью его жизни, но было почему-то отчётливо мерзко осознавать, что его просто так взяли и сдвинули, буквально списали со счетов, словно он был вовсе никем, словно не его Хованский поносил на чем свет стоит пару лет к ряду. А как же слова, что он — личный Мориарти? Ларину казалось, что это он сейчас летит вниз с Рейхенбахского водопада, и нет шанса спастись. Нет ничего, что держит. Знать, что ты не нужен, гораздо больнее, чем знать, что тебя ненавидят. Дима летит в пучину, но все еще не признает своих чувств.***
Ларин терпеть не может алкоголь, но в этот вечер надирается, как черт. Бредет в бар на Лиговке, который совсем рядом с «1703», чувствуя себя побитым жизнью псом, которого бросил хозяин. Странно, раньше он думал, что их роли с Хованским распределены иначе, но теперь выть хочет от того, что стал не нужен. На него странно косятся в баре, но Диме плевать, он просит виски и методически напивается. За все это время он так и не выпустил видео, даже в социальных сетях будто вымер; хоть и был уверен, что от него ждут признаков жизни, но горький осадок внутри не давал их подать. Чертов Хованский со своей речью определенно выбил Диму из колеи, и теперь Ларин не знал, как с этим справляться. Писать ответки Джарахову, Соболеву и другим коллегам, покрывавшим его сотым слоем грязи, не хотелось; снимать стрим, где точно будут вопросы про версус, с которым теперь так сильно ассоциировался Юра, — тоже. Но спустя четыре стакана виски и одного тоника подобные мысли уже не так ощутимо давили. Ларин не останавливался и пил, словно хотел отыграться за все свои годы питерской трезвенности. Никто бы даже не поверил, зайди он и увидь Диму, что это действительно он: спустя определенное количество спиртного взгляд его повеселел, а лицо преобразилось, и на нем появилось несвойственное выражение безмятежности. Диме, по мере опьянения, становилось все более без разницы на Хованского и его мнение касательно себя. В итоге, Ларин даже не помнил, как попал домой: вроде его тащили до машины, а там назвали его адрес, неясно откуда неизвестный знал его, а потом поднимали, придерживая за плечи, по лестнице, потом перед ним открыли дверь. В голове было смутно и туманно. С Ларина сняли куртку и ботинки и донесли до кровати, потом стянули с него штаны и рубашку и укрыли одеялом. Дима в беспамятстве свернулся в комок и провалился в сон. Последнее, что он помнил, были лёгкий поцелуй и хлопок двери.***
Ларина разбудил звонок в дверь. Повторенный три раза, он звучал куда убедительнее любого будильника, а с похмелья еще и оглушал. Услышав его, Дима только перевернулся со спины на бок и смутно простонал, приоткрывая глаза. Голова характерно гудела после вчерашнего, Ларин повернулся и заметил, что на тумбочке рядом с кроватью лежала таблетка и стоял стакан с водой. Кажется, кто-то, тащивший его вчера домой, решил позаботиться о его утреннем самочувствии, и это было очень кстати, Ларин поспешил выпить лекарство и с трудом поднялся, натянув на себя майку и штаны, чтобы открыть дверь звонившему. Расстояние от спальни до коридора, кажется, никогда не давалось еще с таким трудом. Дима, не смотря в глазок, открыл дверь и подозрительным взглядом окинул человека напротив. — Ну у тебя и видок, — перед ним стоял Хованский с пакетом в руках и ироничной полуулыбкой на лице, и Дмитрий еле сдержался, чтобы не захлопнуть дверь прямо в этот же момент. — Что ты здесь забыл? — прошипел недовольно Ларин, щурясь; его тошнило то ли от похмелья, то ли от злости на Хованского. — Что-то ты не больно-то рад мне, — обиженно протянул Юра, но в голосе так и сквозила наигранность, — неужели совсем меня уже не любишь? — с этими словами он комично вздохнул и приложил свободную от пакета руку к сердцу, — как же все, что было между нами? — А между нами ничего больше нет, — серьёзно отрезал Дима, — сам же говорил, что я тебе уже не соответствую, Юрий. Так что имею право не бросаться тебе в объятия при встрече, грубо говоря. Я же больше не противник и безразличен тебе. — Блять, — рассмеялся Юра, но больше ничего не произнес, только протиснулся сквозь Ларина в прихожую и поставил пакет на пол, а сам встал, облокотившись о стену. Дима не стал его гнать, только дверь за ним закрыл и повернулся лицом, стараясь всем видом показывать всего одну эмоцию — презрение. Хованский тем временем зачем-то стал разуваться и снял пальто, повесив его на крючок около ларинской куртки, выглядел он при этом максимально невозмутимо, будто находился у себя дома, и это не то чтобы бесило, скорее слегка напрягало, но к наглости Хованского Дима привык уже давно. — Что, нечего сказать, мразь? — как-то даже устало поинтересовался Ларин. — Да что сказать-то, — Хованского будто распирало от смеха во время этих слова, — кто знал, что ты, сука, такой ранимый. Я тебе тогда это наговорил, потому что пьян был и бесился, что ты на этот версус полез, только себе хуже сделав. Думал смотивировать тебя, ты ж всегда, когда злился, ебашить начинал за двоих. А ты ни одного ебанного ролика не снял за это время. Обиделся, блять. Ну как телка, Ларин, чес-слово. Ларин замер, чувствуя, как по телу разливается чувство стыда за собственную горячность. — Ты поэтому вчера так надрался? — продолжил возмущаться Юра, он взглянул на Ларина и понял, что вопрос не нуждался в ответе, все было кристально ясно, — черт, да если бы ты, пидор, мне был безразличен, тащил бы я тебя с того бара домой? Укладывал бы спать? Таблетку бы оставлял? Принёс бы тебе с утра пораньше продуктов? Выдумал он себе проблему, бля. Хованский беззлобно фыркнул и подошёл ближе, обнимая застывшего Ларина поперек тела. Он сцепил руки в замок за его спиной и положил голову на острое плечо, и Дима невольно уткнулся куда-то в район чужих ключиц. Стало уютно и тепло, Хованский отчего-то казался домашним и необыкновенно надежным, отпускать его определенно не хотелось. Ларин так бы стоял, не двигаясь с места, но неожиданно ясно вспомнил одну из подробностей вчерашнего вечера, и отстранился от Юры, всматриваясь в его лицо. — Стоп, ты меня вчера поцеловал, что ли? — А еще только что в любви признался, — кивнул Хованский и, подмигнув, добавил, — закрепим вчерашнее?