танцуй на дне.

Время – четыре утра почти. А она отчаянно-радостно все еще пытается попасть домой, преодолевая восставшие против обстоятельства и чертовы морские мили. Слишком удушливо-хриплый голос старого радиоприемника тихо гнусавит где-то под облупившимся потолком каютки на полтора человека. За круглым окошком все слишком приторно-серое в тусклом свете погасших маяков. Умирающее солнце тлеет в яростно-громких облаках, играет пятидесятью оттенками шквального ветра, а диктор, кажется, к вечеру дикий шторм обещает. Чайки, ему не внимая совсем, взбесились и даже в разнобой фальшиво спели, вспарывая точеными кончиками маховых перьев толщу вод. А море только сильнее беснуется, отгоняя надоедливых птиц, холодными ладонями лупит прибрежные скалы и глухо рычит на потрескивающий воздух, заставляя испуганно трепетать чьи-то неалые паруса. Джувия только в горизонт всматривается до мерзкой рези в покрасневших глазах, силится разглядеть портовый городок в густом молоке тумана, горбы покосившихся домов и бултыхающиеся у берега лодки местных рыбаков с дырами в днищах и душах. Она до ломоты в похолодевших пальцах жаждет ощутить склизкую, прогнившую древесину неокрашенного причала под ногами, пробежаться по нему, опасно поскальзываясь, и впустить в легкие осень, вдохнув морозный листопад и сырую почву полной грудью. Бредит мечтами о том, как разберет-таки хлам на чердаке, непременно вернувшись домой. Как примет душ, оставляя на мертвенно-бледной коже горячими струями почти синяки, и, забыв где-то полотенце, прошлепает босыми ступнями по затертому кафелю. И еще много кого повидает, обнимет, забудет, но это когда-нибудь потом, за гранью времени и воображения. Пока только гневно кусается память, не радуя выцветшими фотографиями, и порохом сгорают нервные клетки. В пропасти из воспоминаний. А где-то в узлах узких умерших улиц пахнет пылью ушедших лет, как в лавке бессменного старьевщика, где почти всегда горит свет. А еще непременно встают стрелки на маленьких часах, и скрипит, завораживая, чья-то преданная музыкальная шкатулка. Там её точно ждут. Ждет короткое, в пару неровных, размашистых строчек письмо, несколько месяцев назад оставленное невыспавшимся Гажилом. Несколько десятков жизненно важных букв, пара односложных предложений. Точка, может быть, невозврата. И, разрывая трясущимися пальцами желтеющую бумагу, делает последние ставки, ва-банк. Прочь конверт, прочь сантименты и мысли, все прочь. Взгляд только скользит по выцарапанным, будто гвоздем, предлогам, цепляясь за смысл изредка. «… нормально все. Погода дрянная, настроение – хуже, в целом сносно. О чем ещё пишут? У чудаков этих все относительно лучше, у них дожди не идут. Видел их как-то на вокзале – сказали, что, вроде, ждут. И сказали еще о том, что ты так хотела узнать. Этот твой, хмурый, Грей который, не так давно обхаживал блондинку. И, похоже, добился своего. P.S. Сама говорила, что сильная, терпи значит. Можешь, правда, напиться.» Все так торопливо-небрежно, кратко и емко, как сам любит. Наверняка писал на пустом перроне, ломая графитовые стержни и упуская свои поезда. Девушка фальшиво скривила губы в попытке улыбки и черкнула в ответ что-то вроде: «Спасибо. Можешь больше не приезжать.» Письмо с тихим шорохом легло на грубое дерево захламленного стола, пара глухо звякнувших медных монет – сверху. Все вокруг еще больше померкло, стремясь окунуться во мглу, вопреки скорому рассвету. А ставка таки не сыграла. И Джувия снова бежала от проблем, медленно выскальзывая за обиженно хлопнувшую дверь, уходила в себя, поломанными ногами ступая по осколкам вновь разбитого сердца, сыпавшимся из бреши в пустой, на километры внутри, груди. Жутко, когда тишина вокруг гнетущая, страшная. Небо отрешенно-злое, никому не покорить, и редкие капли грядущей бури, пока только противно моросящие. И девушка, в них идущая, бредет, словно в тумане плутая, на самом деле почти мертвая, только пока живая. В голове мысли, мысли, мысли – целый водоворот, он затягивает, топит и тисками сжимает до хруста костей. Хочется верить, что можно проснуться, очнувшись в холодном поту, и это все горестно-страшное останется по ту сторону, только в кровь искусанные губы не дают. И ребра ломит. В тех второсортных романах, коих много перечитала, обреченные своей глупой влюбленностью девушки - это априори истерики, разбитые сервизы и сосланные в ад враги; сорванные голосовые связки, опустошенный напрочь бар и бессонные ночи рыданий. В вязкой тьме суровых реалий оказалось куда проще, только все равно невыносимо тяжело, потому что эти неиспытанные чувства тоннами боли оседают на плечи, давят и клонят к земле, заставляя крылья сложить, которых и вовсе нет. А ей всегда все говорили, что когда-нибудь угораздит влюбиться, только никто не предупредил, что именно так, как не хотелось. Еще пару метров до бездны. Когда по краю ходишь – не страшно вовсе. Оступиться, оставив режущий лезвием вскрик, рухнуть мгновенно за край, тоже не очень пугает. И даже ощущать вокруг только воздух и дыхание ветра в спину. Сердце стучит медленно, нарочито громко, гоняя толчками по венам кровь. И вроде бы все в порядке, а ближе к концу становится ясно, что никто за запястье не схватит. Не поймает, спасая, никто, совсем-совсем. И пробирает мелкая колкая дрожь, потому что паршиво все это. Только буйная стихия, особо не вникая в мелочные делишки очередной ревущей дуры, устало воет: «Слушай шепот моря. Слушай песни шторма. Танцуй на дне». И толкает к краю утеса. Джувия идет покорно, потому что ей надоело. Осточертело. Плохо. А внизу клубится пена на гребне каждой из множества сотен волн. Клокочет море. Толчок, сильный, как кто-нибудь другой, и между ними только потрескивал воздух. Тело упрямо порывалось сгруппироваться для нырка и держалось за фантомную реальность отчаянно, было бы за что ухватиться. Внутри что-нибудь, казалось, лопнет, не выдержав сил притяжения, а трещало по швам только то, что суеверные называют душой. На мгновение мысль промелькнула, что мертвое тело зверски изуродуют скалы, что еще не видела Северного сияния, что ушла по-английски как-то, не попрощавшись почти ни с кем, и что, может, зря она это все, но тут же и крышу сорвало совсем. Нервы струнами рвались предательски, словно свихнувшийся был музыкант, а она уже не замечала времени, щуря стеклянные глаза. В последний момент поняла, что не будет счастливого конца, — и гордо раскинула в стороны руки, обнимая, правда, не океан. Слезы на щеках вытирает только прибой, храня все самое светлое в памяти. И глупо было бы ее оплакивать, бросая на воду цветы. И к чертям даже то, что в забвении она посещает чьи-то холодные громкие сны.