***
Когда Джен приходит в себя, а думала ведь, что умерла – почти помнила, как задохнулась водой студеной, в захоронении древнем глубоко под землей никого, кроме неё. Ни живого, ни мёртвого. Ни Ника, ни Аманет. Только горстки праха вперемешку с латами и кольчугами – не иначе, крестоносцев останки. Люди Джекила приходят за ней ровно через час двадцать три минуты после пробуждения – засекала по наручным часам, чудом водонепроницаемым, нервно лелея у груди то, что от кинжала Сета осталось – лезвие, потерявшее блеск и остроту да побуревший осколок камня заветного. Дженни не знает, что именно произошло, но одно понимает с отвратительной ясностью. Ритуал завершен. Хаос вырвался в этот мир.Часть 1
16 июня 2017 г. в 23:01
Вода капает с потолка легче ртути, не отбивая металла набатом такт, минуты отсчитывает.
Николас сам себя давно потерял.
Его мысли словно и не его вовсе. Ветрами, обжигающими песчаной бурей, овеянные, чуждые.
Чужие.
Но это, по правде, лишь отговорка, заговором повторяемая сознанием, отвергающим думы неугодные. Пустое. Его разум только его. Что сейчас, что в дни минувшие – наваждения были, видения, сны наяву, до боли реальность пропитывавшие, тень друга умершего так горько-несправедливо, слова языка чарующего, пусть незнакомого – просьбы-приказы, но следовал им он сам, добровольно, то ли любопытством ведомый, то ли чем-то иным, жарким и пряным, в броню ребер закованным. Дурным. Тем, что не так совсем отзывалось на взгляд глаз мечтательно-голубых, холодело отстраненно, но билось в бреду горячки отчаянной от одного голоса той, другой, почившей многие сотни и тысячи лет назад, дочери страны неверной, истершей из памяти времен принцессу свою, повязанную Тьмой.
И проклятие здесь ни при чем.
У неё точеные плечи, а в глазах ярче солнца пустынного, расплавленного до мягкости ядовитой парами ртути, сверкает всё золото её земли, змеями вкруг зрачков двойных увивающееся.
Аманет прекрасна.
В видениях ли, босиком на жемчужных барханах танцующая, наяву, посреди склепа разрухи застывшая, – всё едино.
Проклята.
И прекрасна в своём проклятии, расчертившем тело отметинами угольными и бледностью мертвецкой.
Она шепчет нежно, насколько способна:
– Мой избранный, – тянет руку к кинжалу, что он сам готов в её ладонь вложить и себя преподнесть вместе с ним, на алтаре гранитном распластавшись, цепенея в ожидании боли, что лезвие древнее принесет, и крови жаркой, мешающейся с пылью и грязью, растворяющейся в ледяных водах Темзы.
Крови, что станет водой.
Пусть почти уверен – после не будет уже ничего.
Сет придет, а Ник Мортон исчезнет.
Аманет шепчет нежно, и голос её дрожит невольно, как и пальцы, ногтями-когтями увенчанные, не в восторге иль предвкушении. Ей страшно услышать отказ. Ей, равной богине, за него, Ника, изломанного и израненного гневом её безудержным, страшно, как ни пытайся – не скрыть, будь хоть трижды мёртвой и проклятой.
Избранный ведь – это не первый встречный.
Избранный ведь – это не просто так.
Ника не карта, украденная у наивной девицы, привела к Аманет.
Судьба.
– Подчинись, – не просит давно, не приказывает, – молит принцесса мёртвая. – Подчинись... Подчинись единожды, и всё в этом мире твоим станет навеки, жизнь подчинится тебе и смерть, и я тебе подчинюсь, царицей твоей стану...
Аманет мертва, а живой не хуже, только губы бескровно-бледные.
Джен тоже мертва, но с живой её не сроднит не покинувший щек румянец.
Что-то в ней было. В этой милой бесстыднице-умнице, острой на язычок. И в Багдаде, в те мгновения близости, боги тому свидетели, Ник не лгал, не притворялся. Ему было с ней хорошо, приятно и горячо до лихорадочных поцелуев, ведь не карты ради всё затевалось, а ради ножек прелестных, обтянутых грубой джинсой. Быть может, ещё ради парочки откровений восторженной девочки-археолога, профессию выбравшей себе по уму, да явно не по плечу.
Карту он многим позже приметил. Под утро, за майкой нагнувшись, бросил взгляд на открытый чуть шире, чем следовало, чемодан, проследил за кружевной лямкой белой и наткнулся на уголок бумажный. Не смог устоять.
«Дело всей жизни», – говорила Джен.
Да разве дело всей жизни хранят средь белья, излишне вызывающего для той, кто не ищет романтических приключений? Там, где на него наткнуться может всякий случайный любовник, не первый и не последний?
К тому же, место, на карте отмеченное, не гостеприимно отнюдь ни капли – на что надеялась?
Дурочка.
Гордая, образованная лучше десятка профессоров, но такая наивная дурочка, что в дрожь бросает и не верится даже.
Правда, тогда, в самолете, с высоты сорвавшемся стрелою стремительной, Ник её спас действительно, зная, что себя обрекает: не мог поступить иначе. Джен ему ведь симпатична, и чувства к ней он и тогда питал исключительно добрые, пусть она уязвила его прилюдно намерено – заслужил. Даже если бы не загадывал за их близостью краткой нечто большее, всё равно не смог бы смерти подставить вместо себя, коли выбор был, – такой уж характер.
Не могла она там умереть так просто, не после того, как Ник своими руками Криса застрелил.
Но умерла.
Пусть не тогда и не так просто.
Пусть смерть взаправду не худшая участь – ревность проклятой пленницы тысячелетий могла выплеснуться страшнее.
От того не легче.
Ради Джен Ник выплюнул в лицо Аманет, чье терпение тем призрачнее и ненадежнее, чем ближе цель желанная, отказ откровенный, отвлек словами обидными, кинжал похищая. Чтобы разбить камень кроваво-алый, слезу рубиновую, сердцем пульсирующую, хаос, веками за гранью бытия заточенный, в мир не выпустить.
Ударил раз резко и зло.
Нику так должно было поступить, он ведь «хороший человек».
Джен верила в это.
Джен, работающая по правде чёрт знает на кого, солгавшая ему, Нику, не единожды, и не узревшая в этом ни капли дурного верила, что он – авантюрист, каких поискать, вор, расхититель ценностей древних, – хороший человек. Пусть и где-то в глубине души.
– Избранный мой, – голос принцессы проклятой – шелест ветра трепещущий, а движения её медленны, осторожны, словно бы в извинение за давешний порыв. – Мой избранный... Мгновение, всего лишь мгновение боли, и мир склонится к твоим ногам, и я ступни твои поцелую.
Мортон рационально не верит.
Не к его ногам мир склонится – Сета.
Ему самому такого не надо вовсе.
А у Аманет глаза жуткие-колдовские, только испугаться их не выходит, как ни пытайся, руки в кровь раздирая об острые сколы плит, только хочется в них смотреть до скончания лет иль забыться здесь и сейчас в двойственной тьме зрачка. За взором безумным-тяжелым не только власти жажда – печати печаль потаенная, сокрытая навсегда ото всех.
Кроме Ника, что душу проклятую увидел насквозь на просвет.
Принцесса – почти царица, – лотосовый цветок. Хитростью змеи одаренная и гибкостью цепи златой. При дворе другие не выживают – её сестры тому пример, неподдельно печальный. Лучше прочих в науках и танцах, в смертоносных искусствах и изящных словах. Гордая, а как же иначе? Тем, в чьих жилах течет голубая кровь, иначе нельзя. Готовая трон занять, и принять на себя ответственность за страну свою и людей, до последнего вздоха сражаться, коли потребуется, с мужчинами встав наравне.
Принцесса – почти царица. Нелюбимая дочь отца, что сына желал больше жизни, пусть мертвыми рождались все сыновья, матерей увлекая в могилу.
Принцесса – почти царица, – полюбившая неправильно-неверно генерала отцовского, одного из многих, но единственного для неё, с ним жаждущая жизнь свою разделить, душу, и корону Египта.
Принцесса – почти царица, – у которой отняли всё в тот момент, когда последняя жена фараона любимая принесла ему дитя долгожданное. Мальчика, здорового и живого, затмившего солнце рождением своим.
Аманет ведь, пусть и больше от безысходности, готовили править.
Готовили занять место мужчины – воспитывали не столько и не только принцессу – нежный покорный цветок, но и наследника. Женщине, такой, как она, с характером её своевольным и складом ума живым, быть не положено.
Женщине, такой, как она, не примирится с заточением запоздалым в клетке златой, с разлукой неизбежной с тем, кому сердце юное отдано. Со свободой, из рук упорхнувшей пугливой птицей, с иллюзорной любовью отца, сумерками предрассветными растаявшей, с тем, что она отныне – никто, и воля её ничего не значит.
Аманет обратилась к Сету, судьбу свою выторговать назад желая.
Нет, Николас не оправдывает древнюю почти богиню, перебившую весь свой род и его самого принести в жертву хаосу жаждущую, но понимает её почему-то, и это травит душу, ядом клубком сплетшихся змей золотых разъедая рассудок.
Свобода дорогого стоит.
И монстром называть Аманет, если честно, – слишком, несмотря ни на что, пусть, возможно, это в нём говорит тот самый избранный, первый, убитый душной египетской ночью десятки веков назад.
Ведь, если Ника, дрянь откровенную, можно назвать человеком хорошим, то почему в Аманет нельзя разглядеть тепла?
Она ведь когда-то жила и когда-то любила.
И, возможно, любит сейчас.
Избранный ведь – это не просто так.
Ведь сосудом Сета, чашей абсолютного зла абы кто стать не может – бок о бок вечность с первым встречным случайным не провести, и Ник не понимает, почему это так важно, но знает точно – иначе нельзя, пусть тьма войдет в смертное тело, иное вытеснив без остатка. Видения, образы гомоном многоголосным, правда, наперебой обратное утверждают, повторяют безостановочно: «Останешься самим собою, таким, какой есть сейчас», – да веры им никакой.
Быть может, зря.
Ник ведь избранным был задолго до того, как услышал на древнеегипетском перевернувшее мироздание слово, звоном серебряным отдающееся в голове, из уст прекраснейшей из людей. Задолго до того, как продал на чёрном рынке свой первый браслет с лазуритовым скарабеем в золоте, до того, как украл злополучную карту, до того, как выстрелил в цепь, саркофаг, страхом и болью очерченный, в ртутной темнице удерживающую, до того, как освободителем стал.
То лишь закономерности судьбы.
То с ним лишь потому произошло, что он избранным был.
Лишь потому, что его, Ника, душа к Аманет стремилась изначально всем своим существом, пусть раньше он этого не осознавал, не понимал, что именно ищет беспрестанно средь бескрайних песков Востока.
А теперь видит свое наваждение, обретшее плоть и кровь.
И в нём самом что-то путается раскаленным дыханием живой принцессы на губах не из этой жизни и восхищением неподдельным пополам с таким неправильным желанием быть рядом с ней ныне.
Николас сам себя давно потерял.
– Избранный мой, – голос принцессы мёртвой – прекраснейшая из мелодий, а в двойных зрачках отражен весь мир, всё минувшее и грядущее. – Раз единственный подчинись, и раздели со мной вечность.
Ник до сих пор не верит, что не исчезнет из мироздания.
Что останется таким, какой есть.
Но расколоть камень кровавый не выйдет – рука не подымится, а Аманет так долго ждала в заточении, безмолвии и безвременье. Его ждала, своего избранного.
Он сделает это для неё.
Сам.
В искупление собственного упрямства и бегства постыдного от предначертанного, на заре времен вплавленного в нити судеб.
Лезвие, остро заточенное, входит в плоть легко до неправдоподобности, ребра ломая и сердце пронзая насквозь. Ник оседает с хрипом. Больно.
Безумно больно.
А в глазах Аманет – испуг.
Сделай это она – им обоим было бы не так страшно. Сделай это она – остался бы мираж исключительной её прихоти.
Его корчит, ломает и заново перекраивает, проклятием плоть и дух закаляя, а она может лишь стоять и смотреть. Не в силах сделать ничего, и от этого горло странно перехватывает, а в груди щемит, словно вновь жива.
Проклятая принцесса избранного своего не хочет терять, суть его однажды увидев, как на ладони. Ник осознает это отчетливо перед тем, как отступает, напоследок глаза ослепив, последняя волна раскаленная, песком мелким оседая на дне легких.
Мгновение он ждет чего-то ещё, но это всё. Взгляд проясняется, и наверху вновь не тьма – своды последнего пристанища рыцарей-крестоносцев. Никаких вспышек и спецэффектов. В теле легкость необычайная, а сознание до сих пор при нём, не помутилось – куда уж сильнее, не извратилось на пробу ни капли.
Аманет смотрит на него пристально – не уверена, чего ожидать.
Не уверена, кто перед ней.
Он и сам в себе не уверен, поднимается несмело, себя самого оглядывает, не замечая особых перемен. Выпускает из рук кинжал, в мгновение принявший на себя гнет веков немилостивый, потерявший всякое значение. Камень, что драгоценнее прочих был, зачарованный цвет и жар неистовый растративший, безделицей ударяется о гранит, рассыпается прахом и пылью.
Ник взгляд вновь на принцессу древности поднимает, и вдруг осознает: не недосягаемая, как прежде, – равная.
– Избранная моя, – не разбирая язык, улыбается он едва – скулы всё ещё сводит неприятно до дрожи.
Аманет улыбается в ответ куда шире, куда искреннее, и Ник надеется, что вскоре сможет подарить ей улыбку такую же тёплую, совершенно вразрез идущую и с двойными зрачками проклятыми, и с символами колдовскими на белесой мертвецкой коже, что смысл теперь обрели каждой черточкой.
У Аманет губы бескровные, бледные, но пряные, обжигающие жаром страсти и раскаленным дыханием пустыни. Ник припадает к ним, как к живительному источнику, и понимает, что тоже ждал, пусть даже не тысячу лет.