Абихтберг

      Замок, носивший гордое название Абихтберг и находившийся под властью Его светлости, светлейшего и могущественного государя, герцога Фандгурбского, являл собою, по мнению знатоков фортификаций, инженерного и архитектурного дела, а также искусства войны, пример вопиющего неуважения к собственной безопасности, губительного невежества и одновременно великолепного использования природных угодий, могущего однажды спасти жизнь укрывшихся там людей. Абихтберг гордо восседал среди покрытых соснами о чёрных стволах на циклопическом, будто бы рукотворном камне, к которому устремлялась с запада одна горная тропа, проложенная человеком — иных сомнений даже при первом взгляде не оставалось ни у единого стороннего созерцателя — и упиравшаяся неожиданно в грохочущий, белый от яростной пены поток, переплыть который ни за что на свете не решился бы ни один безрассудный авантюрист, чьё племя имеет дурную наклонность не дорожить собственной жизнью. Этот самый горный поток точно силился взять, уподобляясь чинным рвам, замок в кольцо, но, увы, за северной его стеной, слившейся с отвесной скалой, обращался в несмолкающий даже самой лютой зимой водопад, состоявший из сотен подобных ему не речушек, но и не рек. С востока и юга Абихтберг надёжно защищался величественным хребтом — разве что горный козёл обладал возможностью атаковать с этой стороны.       Оградившись неприступными стенами и извечно поднятым мостом на тяжёлых цепях, чей неторопливый скрип деликатно заглушался водным воплем, Абихтберг принадлежал крайне нелюдимому сыну герцога Фандгурбского, который, по слухам, принимал активное участие в планировании сей внушительной обители; также он располагал графским титулом, приставляя к нему название округи, прилегавшей к Абихтбергу, то есть становился графом Фалькским. Тильман слыл молодым человеком высокого образования, какое только позволяла господствовавшая церковь, для коей вопрос вольнодумства был основой выживания системы, но настоящую известность, как ни странно, приносила история, развернувшаяся после появления его на свет: бастард, незаконнорождённый сын от некоей придворной дамы, он оказался в возрасте двух лет де юре признан полноправным наследником — после старших единокровных сиблингов, Элеоноры и Карла, разумеется. О резонах подобного решения, пускай и имевшего прецеденты в судебной практике, но всё же не аналогичного масштаба, ибо решалась проблема наследования в великогерцогской семье, шептались много, но ни одна душа, кроме неизменных юриста и адвоката Рашвольдов, не знала истинной подоплёки. Некоторые недоброжелатели в издёвку называли его «джентльмен Рашвольд», что в образованной и особенно придворной среде читалось как дурно завуалированное «бастард».       Какими бы гнусными ни были чужие мнения на сей счёт, Тильман получил фамилию отца и законодательно полагавшиеся привилегии, однако устремился всей душой не к государственной службе; его разум, судя по университетским занятиям (во время которых вся аудитория: и лектор, особенно неоперившиеся лиценциаты, и вкушающие тот же гранит науки студенты, и Его сиятельство испытывали ужасную неловкость) и дальнейшей работе, отягощался проблемами естественного толка — манили его и биология, и химия, и астрономия, и физика, и математика, причём находилось место и вдумчивому изучению Завета, Писания Божьего, и философских наук античного толка, могущих навести на нечестивые для молодого омеги измышления. В нескромном списке заслуг молодого учёного числилась даже разработка химической номенклатуры: все земли, щёлочи, летучие щелочи, водянистые земли, купоросы, гипсы, селитры, истинные соли, соды и мелы вышли из-под его пера.       — И как Вы способны столь мирно наслаждаться чтением, когда на нас направлена артиллерия Вашего... суженого? — осторожно поинтересовался капитан гарнизона Абихтберга, Магнус Хансен, тут же не забыв прибавить учтивое и почти своевременное: — Ваше сиятельство.       Герр Хансен нависал рядом молчаливой тенью, резкой, краткой и точной в приказах подчинённым, и производил на юного графа двоякое впечатление: с одной стороны, он — вышколенный военный, легко находивший общий язык со всем тем не иначе как сбродом, имевшим за спиной не самое светлое и очень даже тревожное прошлое, в котором определённо находилось место ужасным прегрешениям, и умевший таковыми командовать с неумолимостью бездушной цитадели. С другой стороны, Тильман Рашвольд обнаруживал в нём нечто возвышенное, но не сказать, чтобы романтическое; что-то, погребённое под слоем эпических битв и кровавых сражений, как будто он отвык от праздной придворной жизни, где такие мужчины — настоящие альфы, пропахшие порохом артиллерии, кровью и кошмарными сценами, пугающими и восхищающими. Иногда он чудился неким обедневшим аристократом, которого не то нужда, не то внутреннее благородство направило на рыцарский путь — только так и называл про себя капитана граф.       — Чтение отвлекает меня от забот и беспокойно-праздных раздумий, — Тильман с шелестом перелистнул страницу и заложил новый разворот закладкой. — Воистину детская осада, в которую я Вас невольно втянул, мессер, стала лишь фоном нашего нынешнего существования, по сути, не омрачённого никакими серьёзными переживаниями. Ни за что на свете они не применят привезённые орудия — обыкновеннейшее средство устрашения... Если пусто у самого — сотвори ещё большую пустоту. Пусть из собственной трудности у противника появится ещё большая трудность, — процитировал тридцать вторую стратагему граф, благосклонно улыбаясь. — Вы и сами любите пустой город, мессер.       — Вы весьма уверены в своём положении для подневольной стороны, — уважительно кивнул мужчина, рассматривая отложенный на мастерски кованный аналогейон фолиант, оказавшийся раскрытым на странице с изображением распухшего от съеденной дичи дракона. Альдрованди — известнейший натуралист и герпетолог, даже его скромных познания в именитых научных персоналиях хватало, чтобы распознать автора гравюры с первого взгляда.       — Ни в коем случае не полагаю себя подневольным в каком-либо отношении, — не столько прохладно, сколько сдержанно отозвался Тильман, указывая на изображение, что привлекло внимание капитана. — Альдрованди высмеивает суеверное убеждение, что сие чудовище является подлинным драконом. На мой взгляд, он недостаточно тонок в иронии: в «Tavole di animali» он счёл этот экспонат скатом, прихотливой волею шутника или грандиозного мистификатора ставшего змеёй, пускай намёки его на рыб, змей и особенно воротник Natricis torquatae едва ли не подчёркнуты росчерком пера. Он уверенно пишет, что дракон юн, поскольку не располагает грозными когтями, — тут граф улыбнулся тонко, словно понятному ему одному или же привилегированному обществу натуралистов юмору, — и утверждает острый хвост аналогом скорпионьего жала.       — Заговорив с Вами на тему лживых подделок, я лишь обнажу собственное вопиющее невежество, — откровенно признал поражение в словесной баталии герр Хансен, не опустив взгляда в пол, точно не показывая смущения безграмотной неосведомлённостью, но соблюдая предписанные приличия. Сколь необычный человек! Наводящая на определённые мысли манера ставить себя в обществе титулованной особы сочеталась с прямолинейностью военного.       — На самом деле, — решил признаться сейчас граф, — я намеревался не завести с Вами беседу об изысканиях Альдрованди и чужих махинациях, — он особенно выделил это слово. — Мессер, во мне живёт ужасное желание Вас убедить в том, что мне под силу обнажать интеллект не в одних лишь научных диалогах, — говоря это, Тильман откинулся в мягком кресле и посмотрел прямо на личного капитана, пусть малочисленного, гарнизона, преданно охранявшего Абихтберг от посторонних посягательств. Разумеется, во многом это обстоятельство связано с деньгами, заплаченными заранее Его сиятельством, но также не стоило исключать властность герра Хансена, сплачивавшую маргинальные элементы воедино.       — Ваши слова пропитаны загадкой, — заметил мужчина, когда его собеседник изволил примолкнуть на пару минут, словно погрузившемуся в чертоги разума. Насколько мог судить Магнус Хансен, Тильман Рашвольд зачастую уходил в некие сферы, не доступные житейскому, мирскому понимаю; он выглядел в такие моменты трогательно потерянным и болезненно несчастным, страдающим и одиноким.       — Вы помните двадцать восьмую стратагему, мессер?       — Обмануть собственных воинов, обещав им лёгкую победу. Толкать их вперёд, отрезав им пути к отступлению и сделать их пленниками местности смерти, — капитан посмотрел очень уж пристально. — Кого Вы задумали обмануть?       — Эта стратагема часто используется в качестве обмана своего же войска, чтобы подарить ему, так сказать, боевой дух. Однако я намерен испытать её действенность на нашем сопернике.       Как прежде упоминал мимолётно герр Хансен, осаждающим противником был, очевидно, нежеланный суженый Его сиятельства — Маурицио Грассо из Медиоланского герцогства, младший брат тамошнего правителя и герцог Корбский. Молва летела впереди молодого человека: шептались, что за приятнейшей наружностью выходца средиземноморского воздуха пряталась жестокая и ядовитая змея, не знавшая ни пощады, ни сострадания, ни, как добавляли ярые недоброжелатели (особенно в лице графа Фалькского), здравого смысла и самой малости уважения даже к титулованной особе. Тильман Рашвольд намёками упоминал, что сеньор Грассо умудрился оскорбить его честь поистине портовым распусканием рук и совершеннейшей дикостью в манерах, бросавшей тень на всякого медиоланца, — представить рождённого быть придворным в такой нелестной характеристике достаточно трудно, и воображение порою подбрасывало герру Хансену мрачные картины.       Что бы ни произошло на самом деле, молодой граф категорически отказался от замужества, полагая брак правом, но никак не обязанностью, несмотря на высокое положение. Рождённый во грехе и обречённый на бесчестие, он умудрялся не проявлять благодарности за все почести, оказанные ему отцом, и противился воле государя, коему обязывался вдвойне: и подданством, и кровью; все, кто встал на сторону Абихтберга, теперь могли считаться за бунтовщиков и предателей короны, но герр Хансен ничуть не опасался за свою жизнь: первостепенной задачей для него была защита графа Фалькского от грубых притязаний, а последствия — нечто столь незначительное и отдалённое грозно нависшим будущим, что он смело пренебрегал таковыми в лишённых интриганского коварства расчётах, направленных исключительно на укрепление позиций осаждённых и боевого духа солдат. Не ведая о том, что государь Фандгурбии дозволил сыну в приватном разговоре, предшествовавшем знаменательному побегу из столицы и родового поместья Рашвольдов, предпринять любые шаги в сохранении личной неприкосновенности, мужчина всё же пошёл на преступление ради строптивого юного графа. Не деньги, а чувство долга перед этим человеком держало его рядом.       Тильман Рашвольд принял решение запереться в замке, возвышавшимся над Фалько — небольшим графством, отданным ему отцом в единоличное владение, и стойко выдержать любую осаду, над которой открыто насмехался в каждом из проведённых переговоров; он нанял гарнизон из двадцати человек, не считая капитана, и взял с собой двоих слуг из числа местных жителей, а также священнослужителя — фра Доминика, бессменного духовного наставника. Распорядившись о провианте, коего столь незначительному количеству человек хватало на год и два месяца при бережном потреблении, граф намеревался взять измором не себя, а неприятеля, для коего время играло огромную роль.       Сложность ситуации для настроенных категорично врагов заключалась в причинах, подтолкнувших Маурицио Грассо к браку с младшим сыном герцога Фандгурбского: в Медиолан прибыл посланник от Карла Первого, Карла Великого, Карла Завоевателя, захватнически расширявшего собственные владения посредством вторжения на чужие территории и покорения таковых огнём и мечом. Прибытие посла свидетельствовало о том, что Карл Первый намерен прибрать герцогство братьев Грассо к своей империи, разбросившей сети по почти по всему средиземноморскому побережью и ушедшей далеко в глубь материков — как восточного, так и южного континентов. Он не имел оппозиционного военного блока, и до правителей разрозненных государств дошло, что настало время дать жестокому налётчику достойный ответ и отбросить границы его новоявленной прожорливой империи как можно дальше; в этом мог помочь герцог Фандгурбский, по праву считавшийся могущественной силой, располагавшей достаточными ресурсами и войсками, чтобы стать тем заключительными элементом, что поможет отразить неумолимый удар Карла Первого.       Одного не было у Рашвольдов — такого же количества союзников, как у Грассо. Его диктаторский режим и тирания не способствовали наращиванию дипломатических контактов и обзаведения верными сторонниками, готовыми сплотиться единым фронтом, а Медиолан, наоборот, заручился поддержкой четырёх таких же суверенных государей, не желавших склонять колени перед Карлом Первым. Постоянным партнёром Фандгурбии считался, как ни странно, один только Эллиот IV, склонный к подобной манере правления, и первый омега на престоле Плоуниды, на чьём племяннике ввиду отсутствия родных детей женили Карла Рашвольда.       Обе стороны не без оснований полагали, что ото всех кондиций можно отказаться лёгким и непринуждённым движением руки, разрывающей установленные договорённости, и потому, как казалось, стремились скрепить военно-политический союз браком. Наследник, рождённый у Тильмана Рашвольда и Маурицио Грассо, должен был скрепить плотнее отношения двух государств, и это утверждение, вне всяких сомнений, не лишено логики. Сам же омега, выступавший в роли невесты, полагал ситуацию с Карлом Первым критической настолько, что вероятность расторжения договора о взаимопомощи в военных действиях стремилась к нулю, но выслушан не был; к тому же, он знал сумму своего приданого в дукатах и находил брак несравненно более выгодным для Грассо, получавшего власть, армию, супруга и средства, способные поправить бедственное положение Медиолана.       Никто не знал, рискнёт ли Карл Первый напасть на Фандгурбию, однако светлейший государь категорически не желал себе подобного соседа и не намеревался боле терпеть столь сильного гегемона поблизости.       — Промедление для них смерти подобно, — проговорил граф, рассматривая изысканный витраж, прихотливо разбрасывавший пестротканое полотно световых бликов по полу библиотеки. Должно быть, он размышлял мысленно, а вслух сделал некоторый вывод; капитан гарнизона не торопил маленького государя, заняв выжидательную позицию. — Поэтому нам следует взять инициативу в свои руки, мессер. И вот что мы сделаем...       Услышав предложение своего господина, герр Хансен не выдержал и коротко, очень тепло рассмеялся:       — Бегство — лучшая стратагема. Но Ваша мысль бесподобна особенно.       — Я тактик, но не стратег, — легко отозвался Тильман. Его мышление отличалось отточенной фокусировкой на решении одной задачи; он блестяще подбирал среди известных тактических ходов релевантный, особенно любя при этом классические тридцать шесть стратагем, используемые поодиночке или же скованные в единую не разветвлённую цепь, и невыразимо проще ему работалось в чётко заданный временной период. — Эту битву мы выиграем. Не дать бы развернуться настоящей войне, но, с другой стороны, тогда у меня есть Вы, мой верный рыцарь-стратег.       Теперь же предстояло заняться приготовлениями к претворению в жизнь коварнейшего плана, порождённого ужаснейшим нежеланием одного знатного омеги обзаводиться супругом, но прежде всего Тильман Рашвольд, преисполненный непоколебимого намерения получить прощения за не совершённые покамест грехи, решил посетить фра Доминика; как и всегда в подобный неурочный час, когда до посещения аскетично обставленного, как и все прочие углы Абихтберга, кроме роскошной библиотеки и капеллы во внутреннем дворе, обеденного зала, и который обыкновенно посвящался личным заботам и нуждам всякого, кто не нёс привратницкую службу на замковой стене, святой отец пребывал под прохладным сводом.       Капеллу, называемую таким образом в значении домовой церкви в замке для частных богослужений, воздвигли в архитектурной манере дороманской базилики о трёх нефах — одном главном и двух боковых, единожды пересекаемых трансептом, за коим скрывалась апсида. По мнению графа Фалькского, склонного к самым неожиданным сочетаниям стилей в строительстве и выбравшего именно дороманское мастерство, подобное зодчество символизировало главную идею католической церкви — идею крёстного пути; пути страданий, по коему надлежит пройти во имя искупления грехов. Случайные и невыразимо немногочисленные посетители Абихтберга могли только гадать об истинных резонах, побудивших сконструировать несовременную капеллу: в нынешнюю эпоху набирали стремительную популярность вычурные церкви о контрфорсах, прижавшихся к боковых нефам и увенчанных шпилеобразными пинаклями, и аркбутанах, изгибами большими, нежели внутренние нервюры.       Духовник, заслышав шаги, гулко отражавшиеся стенами капеллы, перевёл взгляд на остановившегося по левую руку графа Фалькского. Прежде его внимание занимала фреска Giudizio universale — Последний Приговор, развернувшаяся пугающе на потолке.       — Антропоцентрический гуманизм греховен по сути своей, — прокомментировал фра Доминик, вернувшись взглядом к Последнему Приговору вновь. — Утверждать первостепеннейшим побуждением человеческой натуры эгоизм и материальную алчность — зло и недостойно по отношению к честным гезальбтерианцам.       — И всё же, святой отец, — примирительно заметил Тильман Рашвольд, вновь вовлекаясь в трёхраздельную композицию фрески, — зло человеческой природы и неистовое устремление в обогащению необходимо обуздать, и главный мыслитель, основоположник столь мерзкого для Вашей натуры антропоцентрического гуманизма признаёт важность обуздания низменных страстей через государственное давление.       — Но не церковное! — вздохнул с необычайной тоской фра Доминик.       Граф не нашёлся с достойным ответом, боясь ранить чувства духовника, но одновременно с тем не желая незаслуженно критиковать течение мысли, увлекавшее его в последнее время. Несомненно, святой отец не мог не догадываться, что за греховные в самом сердце своём измышления одолевают его протеже, однако небезосновательно предполагал, что воззрения такого типа характерны для молодой, горячей крови, склонной впадать в крайности, да и конституция Тильмана была такова, что он всей душой стремился к естествознанию, изучению природы и тела человека, преисполненных благих намерений — помогать со знанием дела.       — Потому Вам и приятен Последний Приговор?       — Несомненно. Прекрасен духовный человек, и бессмертной могуща быть только душа — никак не наша бренная оболочка, помогающая пройти важный путь — путь к нашему Господу Богу, — фра Доминик обвёл взглядом неф, казалось, завернувшийся в туман. — И я рад, что Вы, милый мой Тильман, понимаете всю важность церкви в смертном мире.       В тишине они наслаждались красотой Последнего Приговора, вышедшего из-под пера разочаровавшегося в ненавистном фра Доминику антропоцентрическом гуманизме художника, Мальмфрида, прибывшего тридцать лет тому назад из холодных стран Скади в центральную часть Фандгурбии, отличную мягким, дружелюбным климатом, гостеприимно убедившим странника остаться. Одарённейший из самых одарённых живописцев, тогда ещё юноша дерзнул направиться к герцогскому двору, принеся герцогу Фандгурбскому свои полотна, запечатлевшие сюжеты Завета, но писаные не по каноническим правилам церковных художников.       Так, на Последнем Приговоре он изобразил Гезальбтера безбородым, лишённым алого плаща; его нагота прикрывалась бледно-пурпурной накидкой, цвет которой, несомненно, отсылал к королевским регалиям, ибо Помазанник властвовал духовно и светски над земными царствами, поставленным царём всех царей. Его обличье отвергало всякую думу о сострадании к грешникам; осознав это, Тильман Рашвольд на долгие секунды устрашился своего нечестивого обманного плана, ибо искусство, особенно религиозного толка, всегда имело неопределённую, но крайне сильную власть над его разумом.       — Святой отец, я согрешу, — едва слышно прошептал он одними губами, и слова его не разнеслись гулко и отчётливо по пустующей капелле. — Я обману не одного человека, но многих — каждого, кто стоит осадой под Абихтбергом. Простите же мне мой грех.       Чуть повернув голову, он мог увидеть, как смягчилось лицо духовника, готового простить подопечному всякий проступок.       — Отчего же Вы намерены лгать, милый мой Тильман?       — Обмана требует хитрость, при помощи которой я намерен высвободить нас из положения осаждённых. И Вы, святой отец, можете помочь нам всем, если соблаговолите проявить все достойнейшие качества своей бесстрашной души, способной, бесспорно, на подвиги и риски.       Тишина обволокла две фигуры, замершие под сводом трансепта, той самой линии, что придавала капелле форму креста.       — Вы знаете, что я готов оказать Вам любую помощь, какую Вы сочтёте необходимой. Поведайте лишь, в чём заключаться будет моя роль в Вашей хитроумной авантюре.       Несомненно, фра Доминик не лгал: во-первых, он никогда в жизни не дозволял себе кривить душой, а во-вторых, он пользовался едва ли не безграничным доверием со стороны герцога Фандгурбского; должно быть, весь мир знал, что ничем столь сильно не дорожит этот государь, как собственной семьёй, так что стать духовником, располагая возможностью влиять на неокрепший ум и более зрелые решения юного графа Фалькского, но ни разу не злоупотребляя подобной привилегией, — неоценимая честь со стороны прославленного Грея Рашвольда.       Ни секунды не колеблясь, Тильман Рашвольд, абсолютно и небезосновательно уверенный в преданности духовного наставника, поведал детали своего плана, лаконично, но достаточно ёмко описывая шаги, который планировал предпринять. Фра Доминик слушал его внимательно, не шевелясь и только покачивая слегка головой на ключевых шагах, как будто хотел показать не то одобрение, не то полнейшие внимание и заинтересованность со своей стороны. Внимательный слушатель, по окончании изложения он задал некоторый уточняющие вопросы и в целом остался доволен, постаравшись не проявить низменного восторга.       Когда граф Фалькский, первично поставив белоснежную свечу пред ликами святых покровителей абихтбергской капеллы, присел на узкую скамью, за ним внимательно, но безучастно, как немые созерцатели веков и событий, следили иконы Дамиана и Космы Эгейских, одарённых целительством и призванных быть хранителями маленькой капеллы; он закрыл глаза, сложил ладони в молитвенном жесте и тихо прошептал в пустоту, ибо попросил фра Домиана покинуть дом господень на несколько минут:       — Domine, — обратился он на безупречной латыни, избрав ту молитву, которой Богоматерь научила детей в Фатиме, — dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent.       Никто и ничто не посмело нарушить его короткий покой; чувство абсолютного единения с не подвластными человеческому разумению эфирами облегчило тяжесть на душе и вновь позволило улыбнуться — немного отстранённо, как будто Тильман Рашвольд по-прежнему пребывал глубоко внутри себя. Нечестивое ощущение абсурдности окружающего мира и всякого действия, точно бы оставшегося без смысла, не тревожило разум, отбросивший за короткие мгновения тишины излишние болезненные терзания, пускай смутно граф Фалькский сознавал, что расслабление и кристально чистое восприятие даровано скорее блаженной тишиной и чистейшим воздухом, нежели близостью божественного.       Прежде, ещё до начала этой сатирически издевательской осады, непроходимо глупой, и бессмысленной, и больше подходившей сюжетно для дешёвой, дрянной комедии, Абихтберг дышал и жил волшебной тишиной, и только звуки леса и шум водопада врывались в общее полотно, витавшее вокруг и окружавшее словно защитным коконом, внутри которого неторопливо развивалось имаго. Тильман большую часть жизни провёл в этом замке и небольшом графстве подле по-столичному величественной Боннензии, скромно занявшем большей частью горный массив и известном удивительными природными красотами.       — In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen, — коротко произнёс он и перекрестился, мельком взглянув на особый сосуд со святой водой, в котором обязательно стоило смочить пальцы сразу после входа в капеллу.       Граф бесшумно прикрыл за собой двери капеллы, кивнул духовнику, не обменявшись с ним боле ни словом, и неожиданно повернул от западной стены, под которой лагерем встали солдаты нерадивого жениха, к северной, той самой, где грохотал могучий поток воды, обрывавшийся отвесной скалой и падал вниз, в скорую каньонную реку, имевшую цвет лазурный. Шелестели приветственно восточные буки об уклонившихся вверх ветвях, дубы и ясени, берёзы и монпелийские клёны; на самых верховьях гор скрипели стволы чёрных сосен, пихт и елей, но отзвуки едва долетали до его слуха: ветер стих, не принося с собой терпкого аромата костров, разводимых людьми Маурицио Грассо, и прочие людские звуки ударялись ввысь, эхом пролетая над округой. Вот Хансен отдавал приказ; вот смеялись люди его гарнизона; вот слышалась ругань из лагеря неприятеля; но всех их перебивал грохот падавшей с огромной высоты воды, бившейся о скалы, поросшие едва заметной зеленью, в отчаянной попытке пресечь падение. Отдельные брызги даже долетали до него, стоило подойти ближе, чтобы взглянуть в церулеумную бездну, устремлявшуюся лентой к поселениями ниже по неумолимому течению, в один момент обуздавшему страсти и степенно разливающемуся вальяжной судоходной рекой.       Сквозь трещину в камне, прямо под ногами, пробивался эхинопс шароголовый о жёстких и колючих стеблях; вырывать сухоцвет Тильман не стал, позволив тому расти дальше, но сделал вывод, что повреждение стены недостаточное, чтобы представлять серьёзную угрозу безопасности и целостности замка: при желании он разглядел в темноте мелкие черешковые листья — однозначно прикорневые для данного растения. Эхинопс в округе рос в изобилии и наличествовал семью видами в личном гербарии Тильмана Рашвольда; помимо него граф собирал колокольчики, фиалки, горечавки и эдельвейс. В Фандгурбии встречались белые и жёлтые камнеломки, трилистники и норичники — обитатели узких территорий, занимавшие особенное положение в hortus siccus. А поскольку стоял тёплый август, запросто можно отыскать чернику на высоте Абихтберга, в то время как ниже, у подошв склонов и в особенном изобилии на лесных полянах, попряталась земляника.       В лицо ударил чинук — сухой и тёплый, пришедший с восточного склона горного хребта и именуемый не иначе как снегоедом: зимой он свидетельствовал о скором потеплении и стремительном таянии хрупкого белого покрова; ниже по течению Бореасы наверняка шелестел долинный талвинд, разнося приятное тепло по приречным поселениям. Мгновения он предавался воспоминаниям о детстве и совсем юных годах; будучи странным ребёнком, Тильман Рашвольд часто укрывался от сторонних любопытствующих взглядов в Абихтберге вместе с матерью, пока она не покинула бренный мир, унесённая немилосердной чахоткой; как и в день её смерти, он стоял на том же самом месте, открывшись внезапному порыву чинука. Из капеллы доносилось тоскливое пение по усопшей, а они с отцом будто силились заглянуть за горизонт, пережив печальное прощание с телом погибшей. Её захоронили в крипте — таково её последнее пристанище, и над каменной могилой возвышалась молчаливо величественная статуя.       Его мать носила имя Адалинда и фамилию Апфель, раскрывавшую её происхождение из окутанного кривотолками и загадками суеверного (при дворе за её спиной шептали: «Сибилла») люда скадийского рода; в ней жил север, и бесчувственная статуя над могилой запечатлела её одетой в меха и грозно смотрящей ввысь — в потолок крипты и пол капеллы одновременно. «Lupus pilum mutat, non mentem», — гласила надпись на постаменте, являвшаяся девизом яблочного рода, согласно легенде происходившего от легендарной ведьмы Идунн, хранившей секреты вечной молодости, сокрытых в золотых яблоках.       Однако он не нашёл в себе сил спуститься в крипту сейчас, пускай и желал увидеть высеченное в камне обличье матери; по совершенно непонятной причине — а все личные его измышления церковь наверняка сочтёт ересью — подобная близость с ликом матушки придавала Тильману Рашвольду сил пережить день, в который на душе вопила тысячами ветров ледяная буря. Порывался он и вновь спрятаться в Доме Господнем, но не сумел себе позволить эту роскошь; вместо всего на свете, вновь вдохнув высокогорный воздух, вившийся над Абихтбергом, он спустился во внутренний двор, где герр Хансен уже собрал скромный гарнизон замка.       Осмотрев людей, граф Фалькский спросил:       — Есть ли среди Вас тот, кто научен грамоте?       Вперёд выступил Энрике Дандоло — самый молодой из собравшихся; он был невысок ростом, а на лице его будто читала некая гнетущая печать. Родом из Калабрии, небольшой исторической области Фандгурбии на далёком-далёком юге, он происходил из семьи сквайра — как сам рассказывал единожды герру Хансену, самого богатого в округе помещика, но, будучи младшим сыном, он не мог рассчитывать на некое наследство из-за господствовавшего в Калабрии исключительнейшего майората, Энрике, отчасти ведомый нежеланием задыхаться в нищете, а отчасти подчинявшийся духовным нуждам, поступил в духовную семинарию и окончил таковую. Он готовился принять сан, когда вспыхнувший на малой Родине бунт вынудил взять в руки оружие и сталью отстаивать достоинство не только фамилии, но и Калабрии. Отличный от прочих сдержанной куртуазией, Энрике сознал величайшую ошибку и три дня и три ночи отмаливал совершённые в смутное время злодеяния, прежде чем решился пойти в оруженосцы к рыцарю, побыв прежде трудником при Монтильском аббатстве. Жизнь долго не проявляла к нему, искренне верующему в Бога и молившему Гезальбтера о заступничестве перед невзгодами, но в один знойный летний полдень божественная длань будто бы свела его с герром Хансеном.       Обо всех злоключениях, выпавших на долю Энрике, уже позже поведал герр Хансен, но прежде всего граф Фалькский провёл солдата за собой, в просторную палату, где выдал ему письменные принадлежности и неторопливо продиктовал текст короткого послания, адресованного самому Маурицио Грассо. Приказав Энрике воспользоваться арбалетной стрелой и отправить послание на закате, а после получения ответа — небезосновательно граф предполагал, что в лагере неприятеля воспламенится буйный ажиотаж, который он постараются скрыть — немедленно явиться перед очами Его сиятельства, Тильман Рашвольд степенно удалился в библиотеку.       Вильгельм Эрдейский раскрывал мир силлогистических теорий и логических умозаключений; на форзаце красовалось мнемотехническое латинское стихотворение, призванное облегчить процесс запоминания упомянутых немногим ранее силлогистических теорий:

BARBARA, CELARENT, DARII, FERIO que prioris; CESARE, CAMESTRES, FESTINO, BAROCO sedundae; Tertia DARAPTI*, DISAMIS, DATISI, FELAPTON*, BOCARDO, FERISON habet; quarta insuper addit BAMALIP*, CAMENES, DIMATIS, FESAPO*, FRESISON.

      Граф Фалькский погрузился в чтение фолианта — одного из ста пятидесяти во всём мире, переписанного с легендарного оригинала пожелавшим остаться в безвестности монахом Бихтского аббатства три века тому назад и не потерявшего былого блеска; закладка в виде широкой красной ленты из мягчайшего шёлка, приятно холодившая пальцы, указывала, что чтец остановился на параграфе, посвящённом индуктивным вычислениям. Задумавшись сверх требуемого и утонув в пучинах пытливого и чуткого разума, Тильман Рашвольд, годами перечитывавший каждый параграф индуктивной главы и примечания схолиаста к таковой, неожиданно осознал, что индукция парадоксальна; быть может, он припомнил комментарии матери, некогда державшей книгу в руках, и перед его глазами как будто поднялось подлинное видение.       Женщина о чёрных волосах и пронзительных голубых, точно замёрзшие воды высокогорных озёр, глазах стоит здесь, в метре от него, почти испуганно забившегося в мягкое кресло, у витражного окна, играющего пламенными, закатными бликами на холодном каменном полу; в волосах её — скадийская роза, а в руках — «Логика» Вильгельма Эрдейского. Такой молодой матерь он не помнил и дрогнул, заслышав шаги — отцовские, в том не могло быть сомнений.       — Какие странные у вас творцы, — вдруг произнесла она. — Он, — указание на трактат о логике, — утверждает, что чем дольше смотришь на красное яблоко, тем больше убеждаешься в том, что каждый на свете ворон обладает чёрным, как смоль, оперением.       Грей Рашвольд — в то время уже принявший герцогский титул после скоропостижной смерти брата, выложившей на мостовых крупнейших городов изувеченные тела предателей — прошёл мимо сына, как будто он здесь и не сидел, и положил ладонь на узкое плечо, закрытое тёмно-синей тканью. Отчего-то Тильману показалось, что то могла быть тафта.       — Не может быть такого, дорогая моя.       Безымянный палец правой руки сверкнул золотом обручального кольца. Тильман знал: традиция эта пришла из Та-Кемета, когда новобрачные обменивались плетёными кольцами, символизировавшими вечность, счастье и крепкую супружескую любовь. Сколь едкая ирония.       — Десятая глава, параграф восьмой. Он, — вновь речь шла о Вильгельме Эрдейском, — утверждает правилом, что наблюдение некоторого явления, соответствующего высказанной теории, увеличивает вероятность того, что высказанная теория истинна. Пусть теория наша: все вороны имеют чёрное, как смоль оперение. Перефразировав, мы получим, что не чёрный предмет ли, существо ли, может быть чем угодно, но только не вороном, а значит, созерцание этой книги о красной обложке может быть причиной утверждать, что все вороны имеют чёрное, как смоль, оперение.       Видение оборвалось громогласным вороньим криком.       Тильман Рашвольд моргнул, отгоняя навязчивое наваждение; тени родителей ещё стояли перед его мысленным взором, смущая разум и туманя кристально чистые измышления. Авгурские видения, насколько он знал, передавались из поколения в поколения в скадийском клане Апфель, загадочном и, бесспорно, наделённым редким и тайным могуществом; однако для гезальбтерианца скадийские суеверия и их домыслы — пустословие и обман честного человека, а потому граф Фалькский постарался забыть о греховном: ереси и язычестве; но лишь через невыносимо долгие часы, перед самой вечерей — небо уже окрасилось в предзакатные цвета, подобно огненным языкам пожиравшим пол столового зала — Энрике примчался с посланием, запыхавшийся и поклонившийся глубоко, почти до челобитья, и протянул своему господарю аккуратно сложенный пергамент.       — Его я не трогал, — уверил он, убоявшись тяжёлого взгляда герра Хансена. — Клянусь своей бессмертной душой!       — Охотно поверю, — благосклонно кивнул граф Фалькский, жестом предлагая вестнику остаться.       Маурицио Грассо писал тайному сообщнику — verbatim: «Искренне надеюсь на Ваше содействие, Энрике Дандоло, и обещаюсь даровать Вам после сдачи Абихтберга взлелеянную свободу, прощение и пять сотен дукатов. Сохраните это письмо полностью, либо сорвите печать и сделайте так, чтобы её существование осталось тайной для прочих, особливо для графа Фалькского». Ниже расположились подпись и печать о родовом гербе, отображавшем мантикору.       Тогда Тильман Рашвольд, внутренне забавляясь, ибо полагал смех вернейшим средством излечения гуморов и телесных недугов, в частности меланхолии, изыском затеянной авантюры, продиктовал:       — Через четыре дня, на Dies Passionis Domini, явитесь к тайному ходу слева от моста, который я обозначу Вам красным флагом сегодня ровно на повечерие. Клянусь отыскать способ выйти на привратницкую службу и открыть Вам ход; в противном случае привлеку к этому делу Адельма...       — Но у нас нет Адельма! — воскликнул Энрике, выдавая, что naturalier не был лишён калабрийской падкости на страстность.       — Пускай нет. Противник об этом не ведает, — Тильман Рашвольд тепло улыбнулся. — Итак... В замке идёт подготовка к священнослужению, и каждый, кроме единственного человека на стене, обязан будет присутствовать на псалмопевческом таинстве в капелле — такова воля графа Фалькского. Ваш лучший шанс... И подпишитесь, Энрике. До указанного времени осталось лишь полтора часа — отправьте стрелой немедленно. Дождитесь ответа и спускайтесь к посту Беренгара, взяв с собой красный флаг, — далее я покажу Вам, куда идти, и как открывать дверь.       Прочитав новое письмо от своего шпиона, граф Фалькский одобрительно кивнул и повелел Энрике отправиться немедленно на стену и дожидаться ответа Маурицио, после чего следовать данным прежде инструкциям; сам же омега, закончив ужинать, как и полагалось, до того, как темнота упадёт с небес, спустился в промозглые подземелия, где витал нездоровый миазматический дух — приятный цветочный запах окутывал лишь крипту под полом капеллы.       — Вашу душу не смущают опасения? — осведомился духовник, нагнав духовного воспитанника во внешнем дворе, где притаился Беренгар, страж замковых врат.       — Ничуть, отец Доминик, ничуть. Никогда прежде я не питал подобной уверенности в своей правоте, как сейчас.       — А герцог Фандгурбский?       — А что может приключиться с отцом?       — Ему непременно придётся войти в Абихтберг с Грассо. Вы не рассматриваете возможность шантажа жизнью Его светлости?       — Рассматриваю, отец Доминик. Допустим, Маурицио Грассо решит в отчаянии позариться на герцогскую жизнь — и что ему это даст, если сам умрёт следом? А он не сумеет выбраться из замка живым в таком случае — и я лично позабочусь, чтобы не выжил никто, а послужить живым щитом для всех солдат мой отец не сумеет. К тому же, дон Грассо отличен трусостью, и я не верю, что он решится действовать быстро и уверенно, равно как и не считаю, что из их положения найдётся достойный выход.       Священнослужитель боле не высказывался, а граф Фалькский проследил, чтобы на том берегу приняли указание красным флагом, скоро исчезнувшим в темноте. Настали томительные дни ожидания.       Накануне Dies Passionis Domini Тильман Рашвольд распорядился о том, чтобы провиант надёжно запаковали в деревянные ящики и сбросили с водопада; гарнизон взроптался, но герр Хансен поторопился вкратце изложить им задуманный их господарем план, нашедший, как ни странно, одобрение и даже ставший причиной взрыва хохота, как от языческой комедии; граф Фалькский и сам улыбнулся. Он приказал оставить только лишь одну лестницу, достаточно длинную, чтобы преодолеть ров, а все прочие сбросить в водопад вместе с верёвками и топорами, могущими пригодиться для вырубки деревьев и дальнейшего устройства лестниц. Лечь спать пришлось с пустым желудком, но близкое освобождение поднимало моральный дух солдат, о чём вновь позаботился герр Хансен, принимавший после ласковые слова благодарности с извечной непоколебимостью.       Но на заре альба была спета, и начинался Великий Пяток, суливший защитникам Абихтберга долгожданную свободу. В предвкушении собрались они в капелле — все, кроме Энрике, оставленного нести службу на замковой стене, и фра Доминик начал служение, едва лишь люд скрылся под плитой, очутившись вдруг в крипте. Миновав вереницу каменных статуй, охранявший покой почивших Рашвольдов, граф Фалькский вывел толпу во второй тайный ход — справа от подвесного моста, ныне поднятого и не пускавшего неприятеля в Абихтберг. Они выждали десять минут после звонкого удара камней — таков был условный сигнал Энрике перед открытием двери — и по одному пересекли бурный ров; сухим не перебрался никто.       Маурицио Грассо оставил меньшую часть своих солдат — двадцать стражей замка, считая герра Хансена, связали врагов и оставили у столбов, в непосредственной близости от пушек, направленных на стены и мост Абихтберга.       Замок вдруг завопил, и Тильман Рашвольд улыбнулся довольно своей небольшой военной хитрости; на стене показались Маурицио Грассо и герцог Фандгурбский, чей смех слышался даже через горный поток рва.       — Маурицио Грассо! — обратился криком к незадачливому жениху граф Фалькский. — Я требую, чтобы Вы поклялись на Завете, что откажетесь от всяких притязаний на мои руку и сердце!       — Ах ты мой хитрый! — послышалось отцовское одобрение. Поскольку Фандгурбия была праведной державой, клятва на Завете в присутствии священника значила столько же, сколько нотариально заверенная бумага; похоже, Грей Рашвольд оценил присутствие фра Доминика в Абихтберге.       Медиоланец не нашёлся с ответом.       — Выбирайте: подчиниться мне или погибнуть! Ваши же орудия направлены сейчас на стены Абихтберга!       — Но и у нас есть ваши! — отозвался дон Грассо гневно, никак не желая смириться с поражением.       — Ещё бы был у нас порох!       И сейчас раскрывался небольшой обман герра Хансена: защитники замка не успели разжиться порохом до начала осады, а, чтобы исключить возможность артиллерийского залпа, сам генерал герцога Фандгурбского приказал выставить все орудия на замковую стену, дабы осаждающие подумали, что запас немалый и что защитники не испугаются атаковать в случае имеющей материальное подтверждение угрозы.       — В великой милости своей даю на раздумья двадцать минут, а после желаю видеть Вас на стене, дающим ответ, который я хочу слышать! — его речь прервали проклятия и угрозы; граф Фалькский пропустил их мимо ушей, тихо приказав герру Хансену следить за воротами и в случае опасности действовать без промедления. —А чтобы не возникло стычки между моими и Вашими людьми, я приказываю каждому вашему солдату выйти без клинка и кинжала! В случае, если я замечу, что условие не выполнено, огонь из ваших же орудий вас уничтожит! Лишь своему отцу я позволяю нарушить это условие!       Так и закончилась, едва начавшись, вторая осада Абихтберга: Маурицио Грассо и его люди вереницей покинули замок, и лично дон не бросил ни единого взгляда на омегу, ставшего причиной его унижения и поражения, а сам граф Фалькский просиял, осознав, что ему, наконец, не грозит ненавистный брак.       — Герр Хансен, — неторопливо произнёс герцог Фандгурбский, — я мог бы судить Вас за бунт... Но времена неподходящие, — недолго он молчал. — В Боннензии нас ждёт Карл Первый.