Начало

Колени давно сводит тупой болью, из-за твердого пола, позы и страха. Хорошая физическая подготовка позволяет не испытывать усталость, но бесконечное течение времени убивает все силы. Гольфы ощутимо сдавливают кожу, а солнце жжет голые плечи. Громкий вдох и выдох. Под ногами неприятно шелестит клеенка от любого движения, но только слегка пошевелившись, парень может понять, что конечности его еще слушаются. От плотного материала юбки давно красные следы на бедрах, там где кожа испытывает давление. Чешется неприятно. Глаза слезятся из-за туши на них или сосредоточенности на контроле. Трудно дышать из-за ошейника, жары и взгляда напротив. Трудно стоять, не зная времени, врастая коленями в пол, а пятками, вероятно, оставляя синяки на ягодицах. Тяжело держать марку «золотого», стараясь быть идеальным, даже в своем послушании. Душно неимоверно, хоть бы шторы задвинул или перестал пялиться. Но тот, к кому мысленно обращался Чон лишь усмехнулся, продолжая разглядывать это произведение искусства. Соединение двух начал — женского и мужского, и принадлежащее сейчас ему, покорное и ждущее. Чонгуку все было бы терпимее, если бы не звук льющейся воды, полный мочевой пузырь и давно ставшее болезненным возбуждение. Глаза закрыты, сил хватает только на то, чтобы размеренно выдыхать отработанный воздух и контролировать свои желания. Сердцебиение набатом стучит в ушах, а низ живота режет желанием намочить чертову клеенку, на которой он стоит. Но он продолжает держать позу, жмурясь еще сильнее, беря за меру времени — свой пульс. — Чонгукки, посмотри на меня. — Звук шагов, журчание воды совсем близко. И голос тоже. — Давай же, слушайся своего хена. Свистящий выдох, и Чон открывает глаза. Сталкивается взглядом с пресловутым хеном, молчит. — Мне нравятся твои бедра, — уже где-то сзади, мягко, как умеет только старший хен. За словом следует дело — кожу макнэ сначала испытало жаром дыхание, затем влажность языка. Снова движение воздуха царапает основание шеи: на этот раз выдох — не горячий, остужающий. — Что тебе важнее… — вода литься стала над ухом, и младший дрожит. И, кажется, плачет. Не ясно, потому ли, что голос хена привычно нежный, пальцы хена давят на низ живота или потому что губы хена так увлечены его плечами. — Туалет или облегчение другого рода? Пальцы перестают давить на живот, Чон благодарно шепчет: «Спасибо», и уже не так хорошо может продолжать контролировать себя. Контроль всегда был его навязчивой идеей — контроль мышц, желаний, людей, что рядом. А сейчас он стоит на какой-то клеенке, разглаживает складки на юбке, чувствует жжение из-за гольф и напряжения и просто плачет от желания обмочиться и нежности к излишне розовым губам хена. Они совсем близко. Касаются его лба. И Чонгук молится всем богам, чтобы все наконец закончилось. Или продолжалось вечно. — Чон? — Забота в карих глазах, любующихся смотрящих на младшего, рука снова ложится на живот, а губы касаются мочки, — ты меня слышишь? Гук пялится на ядовитый розовый губ хена, что теперь на уровне его глаз, ведь сам хен стоит перед ним, так же на коленях. Одной рукой старший развозит влагу по его щеке, второй приподнимает ткань юбки. Восхищенный вздох, и: — Сядь на зад, выставь руки назад, как опору и раздвинь ноги, — мягко, тягуче, влажно. — Молодец. — Джин сел еще ближе, одна рука все так же покоилась на щеке младшего, а вторая все так же была под юбкой. Только теперь она по-хозяйски лежит на члене Гука, большой палец ласкает головку, а хен ласкает взглядом дрожащий рот парня. — Давай же, малыш, ответь мне. Чего ты хочешь сильнее? — Клик, и звук воды еще сильнее, как и движения руки на члене младшего. Снова влажный поцелуй. И еще один, и еще. Чонгук уже не соображает, где он и что с ним. Слезы текут, не останавливаясь, а сам он толкается в ласкающую руку, так усердно, как старается продолжать дышать. Хен повсюду, нежный, беспощадный, понимающий. Чона уже не раздражает клеенка, не смущает резь гольф, да и юбка кажется милой, ошейник не давит, а солнце словно перестало печь. Он просто не соображает, где он и что с ним. Единственное, что сейчас имеет значение, это влага на щеках, тонкие пальцы хена и давление внизу живота. Он совсем не хочет делать выбор. Он не слышит рычания на ухо, он не чувствует поцелуи, он не видит ничего вокруг. Джин сжимает руку крепче, а движения делает с оттяжкой. Он уже не целует макнэ, просто впитывает в себя его рыдания и дрожь, продолжая дрочить. Он чувствует, что тот в своем мирке. Он знает, что Гукки не ответит ему. Особенно сильный укус, туда, где кожу особенно натер ошейник, на что Чон вскрикнул, а крик его перешел в рыдания. Младший просто опустил голову на грудь — не было сил держать ее, а хен любовался делом рук своих. Как дергается в судорогах его маленький мальчик, а клеенка была не зря. Чонгука хватает на плач и осознание, какой он мокрый. Мокрый от слез, слюны, мочи и спермы. Хватает на услышать: «Тебе не стыдно, писаться и плакать, как маленькая девочка». Хватает на провалиться в темноту. Плечо, по всей видимости, обгорело — почему никто не удосужился зашторить чертово окно! Уже часов двенадцать дня, солнце в зените. Его кровать расположена как раз в зоне досягаемости лучей. Глаза раскрываются неохотно, но вставать нужно. Гук разматывает наушники, удивляясь, как не умер от удушения ночью и пытается собраться с мыслями. Рывком поднимается с постели, простынь неприятно ощущается на коже. Влажно, щиплет и чешется. Чон пытается собраться с мыслями, пряча лицо в ладонях и чувствуя соль в уголках глаз. Он плакал? Постель явно мокрая. Подушка — то ли от слез, то ли от слюней — не столь важно. Гораздо важнее желтое пятно на простыне, и неприятная, почти болезненная стянутость кожи бедер. Белые пятна. Голова звенит от боли, пустоты и осознания. Чонгук привел себя в порядок — душ из кого угодно может сделать человека. Постельное белье уже крутит барабан, а матрас давно стоило менять. Он идет на кухню — жизнь готов отдать за чашку кофе. — Доброе утро, макнэ. Как спалось? — мягко, тягуче, влажно. Джин улыбается соседу, а тот затравленно смотрит? как растягивается перламутр губ хена в приветствии. Что-то кивает. Требует кофе и выдыхает. Он может сойти с ума, но жизнь продолжается. Он забудет обо всем к концу дня.