шрамы

Веко пересекает светлая, почти молочная полоса, несколько мелких шрамов проходят по переносице, губной складке, скуле, щеку венчает темно-розовый рубец, наиболее большой и грубый, а губы, словно в насмешку судьбы, навсегда вздернуты в улыбке. - Хочешь знать, откуда эти шрамы? – хрипло смеется Кенсу, когда Чанель приникает губами к его ключице. Он не хочет. В их мире каждый шрам на лице – показатель разбитого сердца. Подбородок Чанеля тоже венчает один, и он надеется, что тот останется последним. До встречи с Кенсу он стыдился его – прятал под высокими воротниками, повязками и шарфами, пока однажды рядом с ним в парке на траву не опустился До, сжимая пальцами горящую сигарету и ухмыляясь: - Здравствуй, Белоснежка. До той встречи они виделись только в университете, но едва перекидывались и парой слов. Чанель всегда удивлялся тому, как Кенсу гордо нес себя, приподнимал бровь, вздергивал подбородок, когда слышал смешки за спиной: ему, в общем-то, было плевать, но, кажется, кому-то зубы стали лишними? У него была прямая, напряженная спина под кожаной курткой, вены, проступающие на сильных руках, зачесанная наверх бордовая челка. Когда он шел по коридору университета или входил в кабинет, люди смотрели на него, а он, раздвигал в ухмылке губы, слегка наклоняя голову к плечу: ему нравилось, когда рядом с ним кому-то становилось неуютно, он хотел, чтобы его боялись. Ему, в общем-то, было плевать, если его считали уродом, но кто бы отказался от хорошей драки? Чанель не понимает, почему Кенсу садится в тот день рядом, но пользуется этим, чтобы разглядеть его. Он считает шрамы, цепляясь за каждый из них взглядом, и это определенно выглядит невежливо, потому Кенсу хмыкает, затягиваясь сигаретным дымом и выдыхая его прямо в лицо Паку. Тот вздрагивает, заставляя До смеяться. - Какой… Был больнее всего? – Чанель слегка наклоняет голову к плечу, Кенсу почти зеркально повторяет его движение, прикрывает глаз и ведет пальцем по белой полоске, пересекающей веко. - Этот. Первый. Мне было шесть. - А всего… - Всего их двенадцать, - пожимает плечами До, и слегка вздергивает уголки губ, отчего его неестественная улыбка становится шире. А потом он смотрит прямо на Пака и тянет: - А вот ты – трус. И Чанель согласен. Чанель боится новых шрамов, боится боли, боится разбитого сердца. Он невольно хмурится, тянет ворот выше, стремясь прикрыть подбородок, но Кенсу хватает его за запястье. Его лицо изуродовано, словно кто-то заставил его нырнуть в стеклянное крошево, и пальцы у него сильные – Пак уверен, что наверняка от полумесяцев ногтей на коже останутся следы. Но отчего-то в тот момент сердце пропускает удар, а на подкорке будто высекаются слова До: - Зачем? Это – красиво, - он ведет пальцами по полоске шрама. – Гордись им. Это значит, что ты любил. И ты – живой. Кенсу уверен, что чувствовать боль, когда любишь – совершенно естественно, но Пак помнит, как после их первого поцелуя До зажмурился, словно ожидая, что кожу вспорет шрам номер тринадцать… и не дожидаясь. - Кто сказал, что я не отвечу? – шепчет Чанель, проводя подушечкой большого пальца по темно-розовому рубцу на щеке Кенсу. Тот вздрагивает, кривит в ухмылке губы, но выдыхает облегченно: боялся. - Кто еще здесь трус? Поцелуи Кенсу душные, влажные, немного грубые, и Чанель готов продать душу, лишь бы они принадлежали ему одному. Лишь бы его кожа никогда больше не была рассечена новым шрамом. Он тянет Кенсу за ворот кожаной куртки, целует отчаянно, и тот хрипло посмеивается над этим. О том, как получил шрам, Чанель рассказывает почти сразу же, истории Кенсу приходится вытягивать из него долго. Чанель благодарит за каждую – ласково касается губами века (за впервые разбитое сердце и слезы мальчишки; плевать на приметы), потирается щекой о грубый рубец, идущий от скулы к подбородку (надо быть осторожными, влюбляясь во взрослых и опасных мужчин), легко ведет пальцами по переносице, носогубной складке (потому что даже кажущиеся мелкими влюбленности способны оставлять шрамы). Кенсу закрывает глаза. Доверяет. Не боится. Не ждет, что станет больно, что кожа вскроется, как от маха скальпеля, что лицо обагрится кровью. На нем нет места новым стигматам – Чанель оставляет свои метки по всему его телу, не скупясь. Чанель горит, глядя на то, как бордовые влажные волосы рассыпаются по подушке, как губы любовника закушены, как он поневоле прикрывает глаза ладонью, пока пальцы Пака в нем. Чанель бредит, когда Кенсу берет в рот его член: он просто не может оторвать взгляд от изломанных, словно порванных уголков губ, и это выглядит так непристойно и грязно, что Чанель спускает До на язык почти за несколько мгновений. Чанель сдавленно стонет, когда Кенсу насаживается сверху – ему нравится управлять их скоростью, темпом, глубиной проникновения. Он упирается ладонями в живот Пака, ведет бедрами медленно или резко, только так, как ему хочется. Он погружает пальцы любовника, оглаживающие его шрамы, в рот, смыкая на них губы, прикрывая глаза и скользя языком по грубым от гитары подушечкам. Чанель почти молится на Кенсу, когда после секса тот лежит на постели, лениво и сыто улыбаясь, закуривает (потому что плевать, что нельзя, что Чанель ему сделает?) и зарывает пальцы в волосы Пака с нежностью, на которую способен только тот, кто двенадцать раз обжигался, двенадцать раз был разбит, двенадцать раз думал о том, что «больше никогда». Чанель готов отдать все, чтобы не стать тринадцатым в этом списке. Когда Кенсу тушит сигарету, он тянет его на себя, прижимает к груди и касается губами влажных волос. Кенсу тихо смеется, и шрамы в уголках губ делают его улыбку для Пака самой красивой. Кенсу, в общем-то, плевать на подобные нежности… но он лишь прижимается крепче.